Ярослав Гашек. Похождения бравого солдата Швейка. Части 1,2

ПОХОЖДЕНИЯ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА

ВО ВРЕМЯ МИРОВОЙ ВОЙНЫ



 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В ТЫЛУ * 
(продолжение)





Глава X. ШВЕЙК В ДЕНЩИКАХ У ФЕЛЬДКУРАТА



I


     Швейковская  одиссея  снова  развертывается  под  почетным
эскортом  двух  солдат,  вооруженных  винтовками  с примкнутыми
штыками. Они должны были доставить его к фельдкурату. Эти  двое
солдат   взаимно   дополняли  друг  друга:  один  был  худой  и
долговязый, другой,  наоборот,  маленький  и  толстый;  верзила
прихрамывал  на правую ногу, маленький -- на левую. Оба служили
в тылу, так как до войны были вчистую  освобождены  от  военной
службы.  Оба  с  серьезным  видом  топали  по мостовой, изредка
поглядывая на Швейка, который шагал между ними  и  по  временам
отдавал   честь.   Его  штатское  платье  исчезло  в  цейхгаузе
гарнизонной тюрьмы вместе с  военной  фуражкой,  в  которой  он
явился   на   призыв,   и   ему  выдали  старый  мундир,  ранее
принадлежавший, очевидно, какому-то пузатому здоровяку,  ростом
на  голову  выше  Швейка. В его штаны влезло бы еще три Швейка.
Бесконечные складки, от ног и чуть ли  не  до  шеи,--  а  штаны
доходили  до  самой  шеи,-- поневоле привлекали внимание зевак.
Громадная грязная  и  засаленная  гимнастерка  с  заплатами  на
локтях  болталась  на  Швейке,  как кафтан на огородном пугале.
Штаны висели, как у клоуна в цирке. Форменная фуражка,  которую
ему тоже подменили в гарнизонной тюрьме, сползала на уши.
     На  усмешки зевак Швейк отвечал мягкой улыбкой и ласковым,
теплым взглядом своих добрых глаз.
     Так подвигались они к Карлину, где жил фельдкурат.  Первым
заговорил  со  Швейком  маленький  толстяк.  В  этот момент они
проходили по Малой Стране под галереей.
     -- Откуда будешь?
     -- Из Праги.
     -- Не удерешь от нас?
     В разговор вмешался верзила. Поразительное  явление:  если
маленькие   толстяки   по  большей  части  бывают  добродушными
оптимистами,  то  люди  худые   и   долговязые,   наоборот,   в
большинстве  случаев  скептики.  Следуя  этому  закону, верзила
возразил маленькому:
     -- Кабы мог, удрал бы!
     -- А на кой ему удирать?-- отозвался маленький  толстяк.--
Он и так на воле, не в гарнизонной тюрьме. Вот пакет у меня.
     -- А что там, в этом пакете? -- спросил верзила.
     -- Не знаю.
     -- Видишь, не знаешь, а говоришь...
     Карлов мост они миновали в полном молчании. Но на Карловой
улице маленький толстяк опять заговорил со Швейком:
     -- Ты не знаешь, зачем мы ведем тебя к фельдкурату?
     -- На  исповедь,--  небрежно  ответил Швейк.-- Завтра меня
повесят.  Так  всегда  делается.  Это,   как   говорится,   для
успокоения души.
     -- А  за  что  тебя  будут...  того?  -- осторожно спросил
верзила, между тем как толстяк с соболезнованием  посмотрел  на
Швейка.
     Оба конвоира были ремесленники из деревни, отцы семейств.
     -- Не  знаю,--  ответил  Швейк,  добродушно  улыбаясь.-- Я
ничего не знаю. Видно, судьба.
     -- Стало быть,  ты  родился  под  несчастливой  звездой,--
тоном  знатока  с сочувствием заметил маленький.-- У нас в селе
Ясенной, около Йозефова, еще во время прусской войны  тоже  вот
так  повесили  одного.  Пришли  за  ним,  ничего не сказали и в
Йозефе повесили.
     -- Я думаю,-- скептически заметил долговязый,--  что  так,
ни  за  что  ни  про  что,  человека  не  вешают.  Должна  быть
какая-нибудь причина. Такие вещи просто так не делаются.
     -- В мирное время,-- заметил Швейк,-- может, оно и так,  а
во  время  войны  один  человек  во внимание не принимается. Он
должен пасть на поле брани или быть повешен дома!  Что  в  лоб,
что по лбу.
     -- Послушай,  а ты не политический? -- спросил верзила. По
тону его было заметно, что он начинает сочувствовать Швейку.
     -- Политический, даже очень,-- улыбнулся Швейк.
     -- Может, ты национальный социалист?
     Но тут уж маленький, в свою  очередь,  стал  осторожным  и
вмешался в разговор.
     -- Нам-то  что,--  сказал он.-- Смотри-ка, кругом пропасть
народу, и все на нас глазеют. Если бы  мы  могли  где-нибудь  в
воротах  снять штыки, чтобы это... не так бросалось в глаза. Ты
не  удерешь?  А  то,  знаешь,  нам  влетит.  Верно,  Тоник?  --
обратился он к верзиле.
     Тот тихо отозвался:
     -- Штыки-то мы могли бы снять. Все-таки это наш человек.--
Он перестал быть скептиком, и душа его наполнилась состраданием
к Швейку.
     Они  вместе высмотрели подходящее место за воротами, сняли
там штыки, и толстяк разрешил Швейку пойти рядом.
     -- Небось  курить  хочется?  Да?  --  спросил  он.--   Кто
знает...
     Он  хотел  сказать:  "Кто  знает,  дадут ли тебе закурить,
перед тем как повесят",-- но не докончил фразы, поняв, что  это
было бы бестактно.
     Все закурили, и конвоиры стали рассказывать Швейку о своих
семьях,  живущих  в  районе  Краловеградца, о женах, о детях, о
клочке землицы, о единственной корове...
     -- Пить хочется,-- заметил Швейк.
     Долговязый и маленький переглянулись.
     -- По одной кружке и мы бы пропустили,-- сказал маленький,
почувствовав, что верзила тоже согласен,-- но там,  где  бы  на
нас не очень глазели.
     -- Идемте   в  "Куклик",--  предложил  Швейк,--  ружья  вы
оставите там на кухне. Хозяин в "Куклике" --  Серабона,  сокол,
его  нечего  бояться.  Там  играют  на  скрипке и на гармонике,
бывают уличные  девки  и  другие  приличные  люди,  которых  не
пускают в "репрезентяк".
     Верзила и толстяк снова переглянулись, и верзила решил:
     -- Ну что ж, зайдем, до Карлина еще далеко.
     По  дороге  Швейк  рассказывал  разные  анекдоты,  и они в
чудесном настроении пришли в  "Куклик"  и  поступили  так,  как
советовал  Швейк.  Ружья спрятали на кухне и пошли в общий зал,
где  скрипка  с  гармошкой  наполняли  все  помещение   звуками
излюбленной песни "На Панкраце, на холме, есть чудесная аллея".
     Какая-то  барышня  сидела  на коленях у юноши потасканного
вида, с безукоризненным пробором, и пела сиплым голосом:


     Обзавелся я девчонкой,
     А гуляет с ней другой.


     За одним столом спал пьяный сардинщик. Время от времени он
просыпался, ударял кулаком по столу, бормотал: "Не выйдет!"  --
и  снова засыпал. За бильярдом под зеркалом сидели три девицы и
хором кричали железнодорожному кондуктору:
     -- Молодой человек, угостите нас вермутом!
     Неподалеку от музыкантов двое спорили о какой-то Марженке,
которую вчера во время облавы "сцапал" патруль. Один утверждал,
что видел это собственными глазами,  другой  же  уверял,  будто
вчера она с одним солдатом пошла спать в гостиницу "Вальшум".
     У  самых  дверей,  в  компании  штатских,  сидел  солдат и
рассказывал о том, как его ранили в Сербии. Одна  рука  у  него
была  на  перевязи, а карманы набиты сигаретами, полученными от
собеседников. Он то и дело повторял, что больше  уже  не  может
пить,  а  один из компании, плешивый старикашка, без устали его
угощал.
     -- Да выпейте уж, солдатик! Кто знает, свидимся  ли  когда
еще? Велеть, чтоб вам сыграли? Попросить "Сиротку"?
     Это  была  любимая  песня лысого старика. И действительно,
минуту спустя скрипка с гармошкой завыли "Сиротку".  У  старика
выступили слезы на глазах, и он затянул дребезжащим голосом:


     Чуть понятливее стала,
     Все о маме вопрошала,
     Все о маме вопрошала.


     Из-за другого стола послышалось:
     -- Хватит! Ну их к черту! Катитесь вы с вашей "Сироткой"!
     И,  прибегнув  к  последнему средству убеждения, вражеский
стол грянул:


     Разлука, ах, разлука --
     Для сердца злая мука.


     -- Франта,-- позвали они раненого солдата, когда, заглушив
"Сиротку", допели "Разлуку" до конца.-- Франта, брось  их,  иди
садись  к  нам!  Плюнь  на  них  и  гони  сюда  сигареты. Брось
забавлять этих чудаков!
     Швейк  и  его  конвоиры  с  интересом  наблюдали  за  всем
происходящим.  Швейк,--  он  часто  сиживал тут еще до войны,--
пустился в воспоминания о  том,  как  здесь,  бывало,  внезапно
появлялся  с  облавой  полицейский  комиссар  Драшнер и как его
боялись проститутки, которые сложили про него песенку. Раз  они
даже запели ее хором:


     Как от Драшнера от пана
     Паника поднялась.
     Лишь одна Марженка спьяна
     Его не боялась...


     В  этот  момент  вошел  Драшнер со своей свитой, грозный и
неумолимый.  Последовавшая  затем  сцена  напоминала  охоту  на
куропаток: полицейские согнали всех в кучу. Швейк тоже очутился
в  этой куче и, на свою беду, когда комиссар Драшкер потребовал
у него удостоверение личности, спросил: "А у вас  есть  на  это
разрешение  полицейского  управления?"  Потом Швейк вспомнил об
одном поэте, который сиживал вон там под зеркалом и среди  шума
и  гама,  под  звуки  гармошки, сочинял стихи и тут же читал их
проституткам,
     У конвоиров Швейка никаких воспоминаний подобного рода  не
было.  Для  них  все  было  внове.  Им  тут начинало нравиться.
Маленький толстяк первым почувствовал себя  здесь  как  рыба  в
воде.  Ведь  толстяки,  кроме  своего оптимизма, отличаются еще
большой склонностью к эпикурейству. Верзила с минуту колебался,
но,  отбросив  свой  скептицизм,  мало-помалу  стал  терять   и
сдержанность и последние остатки рассудительности.
     -- Пойду  станцую,--  сказал  он  после пятой кружки пива,
увидав, как пары пляшут "шляпака".
     Маленький полностью отдался радостям жизни. Возле него уже
сидела какая-то барышня и несла похабщину. Глаза у него  так  и
блестели.
     Швейк пил.
     Верзила,  кончив танцевать, вернулся к столу с партнершей.
Потом конвойные пели, снова танцевали,  не  переставая  пили  и
похлопывали  своих  компаньонок.  В  атмосфере продажной любви,
никотина и алкоголя незримо витал старый  девиз:  "После  нас--
хоть потоп".
     После  обеда  к  ним  подсел  какой-то  солдат и предложил
сделать за пять крон флегмону  и  заражение  крови.  Шприц  для
подкожного  впрыскивания  у него при себе, и он может впрыснуть
им в ногу или в руку керосин/ Это испытанное средство попасть в
госпиталь. Однако часто выдает  запах  керосина,  остающийся  в
опухоли.  Бензин  лучше,  так  как  быстрее испаряется. Позднее
солдаты впрыскивали себе смесь эфира с  бензином;  еще  позднее
достигли  они  и  других  усовершенствований. (Прим. автора.)/.
После этого они пролежат не менее двух месяцев,  а  если  будут
смачивать  рану слюнями, то и все полгода, и их вынуждены будут
совсем освободить от военной службы.
     Верзила, потерявший всякое душевное  равновесие,  пошел  с
солдатом в уборную впрыскивать себе под кожу керосин.
     Когда  время  подошло  к  вечеру,  Швейк  внес предложение
отправиться в путь  к  фельдкурату.  Но  маленький  толстяк,  у
которого  язык уже начал заплетаться, упрашивал Швейка остаться
еще. Верзила тоже придерживался  того  мнения,  что  фельдкурат
может подождать.
     Однако Швейку в "Куклике" уже надоело, и он пригрозил, что
пойдет один.
     Тронулись  в  путь,  однако Швейку пришлось пообещать, что
они сделают еще один привал.
     Остановились они за "Флоренцией", в  маленьком  кафе,  где
толстяк  продал  свои  серебряные  часы,  чтобы  они  могли еще
поразвлечься.
     Оттуда конвоиров под руки вел уже Швейк.  Это  стоило  ему
большого  труда.  Ноги  у  них  все время подкашивались, солдат
беспрестанно тянуло еще куда-нибудь  зайти.  Маленький  толстяк
чуть  было не потерял пакет, предназначенный для фельдкурата, и
Швейку пришлось нести пакет самому. Всякий раз, когда навстречу
им попадался офицер или унтер, Швейк должен  был  предупреждать
своих  стражей. Сверхчеловеческими усилиями ему удалось наконец
дотащить их до Краловской площади, где  жил  фельдкурат.  Швейк
собственноручно  примкнул  к  винтовкам  штыки  и,  подталкивая
конвоиров под ребра, добился, чтобы они вели его, а не он их.
     Во втором этаже, где на дверях  висела  визитная  карточка
"Отто Кац -- фельдкурат", им вышел отворить какой-то солдат. Из
соседней комнаты доносились голоса, звон бутылок и бокалов.
     -- Wir...  rneldem...  gehorsam...  Herr... Feldkurat,-- с
трудом  выговорил  верзила,  отдавая  честь  солдату,--  ein...
Paket...  und  ein  Mann  gebracht / Честь имеем... доложить...
господин фельдкурат... доставить пакет с человеком (нем.)/.
     -- Влезайте,-- сказал солдат.-- Где это вы так нализались?
Господин фельдкурат тоже...-- И солдат сплюнул.
     Солдат  ушел  с  пакетом.  Пришедшие  долго  ждали  его  в
передней,  пока  наконец  не  открылась  дверь  и в переднюю не
вошел, а как бомба влетел фельдкурат. Он был в одной жилетке  и
в руке держал сигару.
     -- Так вы уже здесь,-- сказал он, обращаясь к Швейку.-- А,
это вас привели. Э... нет ли у вас спичек?
     -- Никак нет, господин фельдкурат,-- ответил Швейк.
     -- А...  а  почему  у вас нет спичек? Каждый солдат должен
иметь  спички,  чтобы  закурить.  Солдат,  не  имеющий  спичек,
является... является... Ну?
     -- Осмелюсь  доложить,  является  без  спичек,-- подсказал
Швейк.
     -- Совершенно верно, является без спичек и не  может  дать
никому закурить. Это во-первых. А теперь, во-вторых. У вас ноги
не воняют, Швейк?
     -- Никак нет, не воняют.
     -- Так. Это во-вторых. А теперь, в-третьих. Водку пьете?
     -- Никак нет, водки не пью, только ром.
     -- Отлично! Вот посмотрите на этого солдата. Я одолжил его
на денек у поручика Фельдгубера, это его денщик. Он ни черта не
пьет,   такой   pp...тр...трезвенник,  а  потому  отправится  с
маршевой ротой. По...потому что такой человек мне не нужен. Это
не денщик, а корова. Та тоже пьет одну воду и мычит как бык.
     -- Ты т...т...резвенник!  --  обратился  он  к  солдату.--
Не...  не  стыдно  тебе!  Дурррак!  Достукаешься  -- получишь в
морду.
     Тут фельдкурат обратил свое внимание  на  солдат,  которые
привели  Швейка  и,  несмотря  на то что изо всех сил старались
стоять ровно, качались из стороны  в  сторону,  тщетно  пытаясь
опереться на свои ружья.
     -- Вы  п...пьяны!..-- сказал фельдкурат.-- Вы напились при
исполнении служебных обязанностей! За это я поса...садить  велю
вас!   Швейк,  отберите  у  них  ружья,  отведите  на  кухню  и
сторожите, пока не  придет  патруль.  Я  сейчас  п...позвоню  в
казармы.
     Итак,  слова Наполеона: "На войне ситуация меняется каждое
мгновение",-- нашли здесь свое полное  подтверждение  --  утром
конвоиры  вели  под  штыками  Швейка  и  боялись,  как бы он не
сбежал, а под вечер оказалось, что  Швейк  привел  их  к  месту
назначения   и   ему   пришлось  их  караулить.  Они  не  сразу
сообразили, как обернулось  дело,  но  когда,  сидя  на  кухне,
увидели в дверях Швейка с ружьем и примкнутым штыком, то поняли
все.
     -- Я бы чего-нибудь выпил,-- вздохнул маленький оптимист.
     Но  верзилу  опять  одолел приступ скептицизма. Он заявил,
что все это -- низкое предательство, и громко принялся обвинять
Швейка за то, что по его вине они попали в такое положение.  Он
укорял  его,  вспоминая,  как  Швейк  им обещал, что завтра его
повесят, а теперь выходит, что исповедь, как и  виселица,  одно
надувательство.
     Швейк молча расхаживал около двери.
     -- Ослы мы были! -- вопил верзила.
     Выслушав все обвинения, Швейк сказал:
     -- Теперь вы по крайней мере видите, что военная служба --
не фунт  изюма.  Я только исполняю свой долг. Влип я в это дело
случайно,  как  и  вы,  но  мне,  как  говорится,   "улыбнулась
фортуна".
     -- Я   бы   чего-нибудь  выпил!  --  в  отчаянии  повторял
оптимист.
     Верзила встал и, пошатываясь, подошел к двери.
     -- Пусти  нас   домой,--   сказал   он   Швейку,--   брось
дурачиться, голубчик!
     -- Отойди!  --  ответил  Швейк.--  Я должен вас караулить.
Отныне мы незнакомы.
     В дверях появился фельдкурат.
     -- Я... я никак не могу дозвониться в эти самые казармы. А
потому ступайте домой да по...помните у  меня,  что  на  службе
пьянствовать не...нельзя! Марш отсюда!
     К  чести господина фельдкурата будь сказано, что в казармы
он не звонил, так как телефона у него не было, а просто говорил
в настольную электрическую лампу,



II


     Уже третий день Швейк служил в денщиках у фельдкурата Отто
Каца и за это время видел его только один раз. На  третий  день
пришел  денщик поручика Гельмиха и сказал Швейку, чтобы тот шел
к ним за фельдкуратом.
     По  дороге  денщик  рассказал   Швейку,   что   фельдкурат
поссорился с поручиком Гельмихом и разбил пианино. Фельдкурат в
доску  пьян  и  не  хочет  идти  домой, а поручик Гельмих, тоже
пьяный, все-таки выкинул его на лестницу, и тот сидит  у  двери
на полу и дремлет.
     Прибыв  на место, Швейк как следует встряхнул фельдкурата.
Тот  замычал  и  открыл  глаза.  Швейк  взял  под   козырек   и
отрапортовал:
     -- Честь имею явиться, господин фельдкурат!
     -- А что... вам... здесь надо?
     -- Осмелюсь   доложить,   я   пришел   за   вами,  господа
фельдкурат. Я должен был прийти.
     -- Должны были прийти за мной? А куда мы пойдем?
     -- Домой, господин фельдкурат.
     -- А зачем мне идти домой? Разве я не дома?
     -- Никак нет, господин фельдкурат, вы  --  на  лестнице  в
чужом доме.
     -- А как... как я... сюда попал?
     -- Осмелюсь доложить, вы были в гостях.
     -- В...  гостях...  в  го...гостях  я  не... не был. Вы...
о...ошибаетесь...
     Швейк приподнял  фельдкурата  и  прислонил  его  к  стене.
Фельдкурат  шатался из стороны в сторону, наваливался на Швейка
и все время повторял, глупо улыбаясь:
     -- Я у вас сейчас упаду...
     Наконец Швейку удалось прислонить его к стене, но  в  этом
новом положении фельдкурат опять задремал.
     Швейк разбудил его.
     -- Что  вам  угодно?--  спросил  фельдкурат, делая тщетную
попытку съехать по стене и сесть на пол.
     -- Кто вы такой?
     -- Осмелюсь  доложить,  господин   фельдкурат,--   ответил
Швейк, снова прислоняя фельдкурата к стене,-- я ваш денщик.
     -- Нет  у  меня  никаких  денщиков,-- с трудом выговаривал
фельдкурат, пытаясь упасть на Швейка,-- и я  не  фельдкурат.  Я
свинья!..--  прибавил  он  с  пьяной  откровенностью.-- Пустите
меня, сударь, я с вами не знаком!
     Короткая борьба  окончилась  решительной  победой  Швейка,
который воспользовался этим для того, чтобы стащить фельдкурата
с  лестницы  в  парадное,  где  тот,  однако,  оказал серьезное
сопротивление, не желая, чтобы его вытащили на улицу.
     -- Я с вами, сударь, не знаком,-- уверял он, сопротивляясь
Швейку.-- Знаете Отто Каца? Это -- я.
     -- Я у архиепископа  был!--  орал  он  немного  погодя  за
дверью.--   Сам  Ватикан  проявляет  интерес  к  моей  персоне.
Понимаете?!
     Швейк  отбросил  "осмелюсь   доложить"   и   заговорил   с
фельдкуратом в интимном тоне.
     -- Отпусти руку, говорят,-- сказал он,-- а не то дам раза!
Идем домой -- и баста! Не разговаривать!
     Фельдкурат отпустил дверь и навалился на Швейка.
     -- Тогда  пойдем куда-нибудь. Только к "Шугам" я не пойду,
я там остался должен.
     Швейк вытолкал фельдкурата из парадного и поволок  его  по
тротуару к дому.
     -- Это   что   за  фигура?  --  полюбопытствовал  один  из
прохожих.
     -- Это мой  брат,--  пояснил  Швейк.--  Получил  отпуск  и
приехал  меня  навестить  да  на  радостях выпил: не думал, что
застанет меня в живых.
     Услыхав последнюю  фразу,  фельдкурат  промычал  мотив  из
какой-то   оперетки,  перевирая  его  до  невозможности.  Потом
выпрямился и обратился к прохожим:
     -- Кто из вас умер, пусть явится в  течение  трех  дней  в
штаб  корпуса,  чтобы труп его был окроплен святой водой...-- и
замолк, норовя упасть носом на тротуар.
     Швейк,  подхватив  фельдкурата  под  мышки,  поволок   его
дальше.  Вытянув  вперед  голову  и  волоча  ноги,  как кошка с
перешибленным хребтом, фельдкурат бормотал себе под нос:
     -- Dominus  vobisclim,  et  cum   spiritu   tuo.   Dominus
vobiscurn  /Благословение  господне  на  вас, и со духом твоим.
Благословение господне на вас (лат.)/.
     У стоянки извозчиков Швейк посадил фельдкурата на тротуар,
прислонив  его  к  стене,  а   сам   пошел   договариваться   с
извозчиками.  Один  из  них  заявил, что знает этого пана очень
хорошо, он уже один раз его возил и больше не повезет.
     -- Заблевал мне  все,--  пояснил  извозчик,--  да  еще  не
заплатил  за проезд. Я его больше двух часов возил, пока нашел,
где он живет. Три раза я к нему ходил, а он только через неделю
дал мне за все пять крон.
     Наконец после долгих переговоров какой-то извозчик  взялся
отвезти.
     Швейк  вернулся  за  фельдкуратом. Тот спал. Кто-то снял у
него с головы черный котелок (он обыкновенно ходил в  штатском)
и унес.
     Швейк  разбудил фельдкурата и с помощью извозчика погрузил
его в закрытый экипаж. Там фельдкурат впал в  полное  отупение.
Он принял Швейка за полковника Семьдесят пятого пехотного полка
Юста и несколько раз повторил:
     -- Не сердись, дружище, что я тебе тыкаю. Я свинья!
     С  минуту  казалось,  что от тряски пролетки по мостовой к
нему возвращается сознание.  Он  сел  прямо  и  запел  какой-то
отрывок   из   неизвестной  песенки.  Вероятно,  это  была  его
собственная импровизация.


     Помню золотое время,
     Как все улыбались мне,
     Проживали мы в то время
     У Домажлиц в Мерклине.


     Однако  минуту  спустя  он  потерял   всякую   способность
соображать и, обращаясь к Швейку, спросил, прищурив один глаз:
     -- Как  поживаете,  мадам?.. Едете куда-нибудь на дачу? --
после краткой паузы продолжал он.
     В глазах у него двоилось, и он осведомился:
     -- Изволите иметь уже взрослого сына? -- И указал  пальцем
на Швейка.
     -- Будешь ты сидеть или нет?! -- прикрикнул на него Швейк,
когда  фельдкурат  хотел  встать  на сиденье.-- Я тебя приучу к
порядку!
     Фельдкурат затих и  только  молча  смотрел  вокруг  своими
маленькими  поросячьими  глазками,  совершенно не понимая, что,
собственно, с ним происходит.
     Потом, опять забыв обо всем  на  свете,  он  повернулся  к
Швейку и сказал тоскливым тоном:
     -- Пани,  дайте  мне  первый  класс,--  и  сделал  попытку
спустить брюки.
     -- Застегнись  сейчас  же,  свинья!  --  заорал  на   него
Швейк.--  Тебя  и так все извозчики знают. Один раз уже облевал
все, а теперь еще и это хочешь.  Не  воображай,  что  опять  не
заплатишь, как в прошлый раз.
     Фельдкурат  меланхолически  подпер  голову  рукой  и  стал
напевать:


     Меня уже никто не любит...


     Но внезапно прервал пение и заметил:
     -- Entschuldigen  Sie,  lieber  Kamerad,  Sie   sind   ein
Trottel!  Ich  kann  singen,  was  ich will! /Извините, дорогой
товарищ, вы болван! Я могу петь, что хочу! (нем.)/
     Тут он, как видно, хотел просвистать какую-то мелодию,  но
вместо  свиста из глотки у него вырвалось такое мощное "тпрру",
что экипаж остановился.
     Когда спустя некоторое время они, по распоряжению  Швейка,
снова  тронулись  в  путь,  фельдкурат  стал раскуривать пустой
мундштук.
     -- Не закуривается,-- сказал он, понапрасну  исчиркав  всю
коробку спичек.-- Вы мне дуете на спички.
     Но внезапно он потерял нить размышлений и засмеялся.
     -- Вот смешно! Мы одни в трамвае. Не правда ли, коллега?
     И он стал шарить по карманам.
     -- Я  потерял  билет!  -- закричал он.-- Остановите вагон,
билет должен найтись!
     Потом покорно махнул рукой и крикнул:
     -- Трогай дальше!
     И вдруг забормотал:
     -- В большинстве случаев... Да, все в порядке...  Во  всех
случаях...  Вы  находитесь в заблуждении... На третьем этаже?..
Это --  отговорка...  Разговор  идет  не  обо  мне,  а  о  вас,
милостивая государыня... Счет!.. Одна чашка черного кофе...
     Засыпая,   он   начал   спорить  с  каким-то  воображаемым
неприятелем, который лишал его права сидеть в ресторане у окна.
Потом принял пролетку за поезд и, высовываясь наружу,  орал  на
всю улицу по-чешски и по-немецки:
     -- Нимбурк, пересадка!
     Швейк с силой притянул его к себе, и фельдкурат, забыв про
поезд,  принялся подражать крику разных животных и птиц. Дольше
всего он подражал петуху, и его "кукареку" победно  разносилось
по улицам.
     На  некоторое  время он стал вообще необычайно деятельным,
неусидчивым и попытался даже выскочить из пролетки, ругая  всех
прохожих  хулиганами. Затем он выбросил в окно носовой платок и
закричал, чтобы пролетку остановили, так как он потерял  багаж.
Потом стал рассказывать:
     -- Жил  в  Будейовицах  один  барабанщик. Вот женился он и
через год умер.-- Он вдруг расхохотался.-- Что,  нехорош  разве
анекдотец?
     Все это время Швейк обращался с фельдкуратом с беспощадной
строгостью.   При   малейших   попытках   фельдкурата  отколоть
очередной номер, выскочить, например, из пролетки или  отломать
сиденье,  Швейк  давал  ему  под  ребра,  на что тот реагировал
необычайно  тупо.   Только   один   раз   он   сделал   попытку
взбунтоваться  и  выскочить  из пролетки, заорав, что дальше не
поедет, так как, вместо того чтобы ехать в Будейовицы, они едут
в Подмокли. Но  Швейк  за  одну  минуту  ликвидировал  мятеж  и
заставил  фельдкурата  вернуться  к  первоначальному положению,
следя за тем, чтобы он не уснул. Самым деликатным из того,  что
Швейк при этом произнес, было:
     -- Не дрыхни, дохлятина!
     На  фельдкурата  внезапно  нашел припадок меланхолии, и он
залился слезами, выпытывая у Швейка, была ли у него мать,
     -- Одинок  я  на  этом  свете,  братцы,--  голосил   он,--
заступитесь, приласкайте меня!
     -- Не срами ты меня,-- вразумлял его Швейк,-- перестань, а
то каждый скажет, что ты нализался.
     -- Я  ничего  не  пил,  друг,--  ответил  фельдкурат.--  Я
совершенно трезв!
     Он вдруг приподнялся и отдал честь
     -- Ich melde gehorsam,  Herr  Oberst,  ich  bin  besoffen/
Честь  имею  сообщить,  господин  полковник, я пьян (нем.)./. Я
свинья! -- повторил он  раз  десять  с  пьяной  откровенностью,
полной отчаяния. И, обращаясь к Швейку, стал клянчить:
     -- Вышвырните  меня  из  автомобиля. Зачем вы меня с собой
везете?
     Потом опустился на сиденье и забормотал:
     -- "В сиянье месяца златого..."  Вы  верите  в  бессмертие
души, господин капитан? Может ли лошадь попасть на небо?
     Фельдкурат  громко засмеялся, но через минуту загрустил и,
апатично глядя на Швейка, произнес:
     -- Позвольте, сударь, я вас уже где-то видел. Не  были  ли
вы в Вене? Я помню вас по семинарии.
     С минуту он развлекался декламацией латинских стихов:
     -- Aurea prima satast, aetas, quae vindice nullo. Дальше у
меня не получается,-- сказал он.-- Выкиньте меня вон. Почему вы
не хотите  меня  выкинуть?  Со  мной ничего не случится. Я хочу
упасть носом,-- заявил он решительно.-- Сударь! Дорогой друг,--
продолжал он умоляющим тоном,-- дайте мне подзатыльник!
     -- Один или несколько? -- осведомился Швейк.
     -- Два.
     -- На!
     Фельдкурат вслух считал подзатыльники, блаженно улыбаясь.
     -- Это  отлично  помогает  пищеварению,  --  сказал  он.--
Теперь  дайте  мне по морде... Покорно благодарю! -- воскликнул
он, когда Швейк немедленно исполнил  его  желание.--  Я  вполне
доволен. Теперь разорвите, пожалуйста, мою жилетку.
     Он выражал самые разнообразные желания. Хотел, чтобы Швейк
вывихнул  ему  ногу,  чтобы  немного придушил, чтобы остриг ему
ногти,  вырвал  передние  зубы.  Он  обнаружил   стремление   к
мученичеству,  требуя,  чтобы  ему  оторвали  голову  и в мешке
бросили во Влтаву.
     -- Мне бы очень пошли звездочки вокруг головы.  Хорошо  бы
штук десять,-- восторженно произнес он.
     Потом  он  завел  разговор  о скачках, но скоро перешел на
балет, однако и тут недолго задержался.
     -- Чардаш танцуете? -- спросил он Швейка.-- Знаете  "Танец
медведя"? Этак вот...
     Он  хотел  подпрыгнуть  и  упал на Швейка. Тот надавал ему
тумаков и уложил на сиденье.
     -- Мне чего-то хочется,-- кричал фельдкурат,-- но я сам не
знаю, чего. Вы не знаете ли, чего мне хочется?
     И он повесил голову, словно бы полностью покоряясь судьбе.
     -- Что мне до того, чего мне хочется! -- сказал  он  вдруг
серьезно.-- И вам, сударь, до этого никакого дела нет! Я с вами
не   знаком.  Как  вы  осмеливаетесь  так  пристально  на  меня
смотреть?.. Умеете фехтовать?
     Он перешел в наступление и сделал попытку спихнуть  Швейка
с  сиденья.  Потом, когда Швейк успокоил его, без стеснения дав
почувствовать   свое   физическое   превосходство,   фельдкурат
осведомился:
     -- Сегодня у нас понедельник или пятница?
     Он полюбопытствовал также, что теперь -- декабрь или июнь,
и вообще  проявил  недюжинный  дар задавать самые разнообразные
вопросы.
     -- Вы женаты? Любите горгонзолу? Водятся ли у вас  в  доме
клопы? Как поживаете? Была ли у вашей собаки чумка?
     Потом  фельдкурат пустился в откровенность: рассказал, что
он должен за верховые сапоги, за хлыст и седло,  что  несколько
лет тому назад у него был триппер и он лечил его марганцовкой.
     -- Я  ни  о чем другом не мог думать, да и некогда было,--
продолжал он  икая.--  Может  быть,  вам  это  кажется  слишком
тяжелым,  но  скажите  -- ик! Что делать! -- ик! Уж вы простите
меня!
     -- ...Термосом,-- начал он, забыв, о  чем  говорил  минуту
назад,--  называется  сосуд,  который  сохраняет первоначальную
температуру еды или напитка... Как по-вашему, коллега,  которая
из  игр честнее: "железка" или "двадцать одно"?.. Ей-богу, мы с
тобой где-то  уже  встречались!  --  воскликнул  он,  покушаясь
обнять  Швейка  и  облобызать его своими слюнявыми губами.-- Мы
ведь вместе ходили в школу... Ты славный парень! -- говорил он,
нежно гладя свою собственную ногу.-- Как ты, однако,  вырос  за
то  время,  что  я  тебя  не  видел!  С  тобой я забываю о всех
пережитых страданиях.
     Тут им овладело поэтическое настроение, и он  заговорил  о
возвращении  к солнечному свету счастливых созданий и пламенных
сердец. Затем он упал на колени и начал  молиться:  "Богородица
дево, радуйся", причем хохотал во все горло.
     Когда они остановились, его никак не удавалось вытащить из
экипажа.
     -- Мы  еще  не  приехали!  --  кричал он.-- Помогите! Меня
похищают! Желаю ехать дальше!
     Его пришлось в  буквальном  смысле  слова  выковырнуть  из
дрожек,   как   вареную  улитку  из  раковины.  Одно  мгновение
казалось, что его  вот-вот  разорвут  пополам,  потому  что  он
уцепился ногами за сиденье.
     При  этом  фельдкурат громко хохотал, очень довольный, что
надул Швейка и извозчика.
     -- Вы меня разорвете, господа!
     Еле-еле его втащили по лестнице в квартиру и,  как  мешок,
свалили   на  диван.  Фельдкурат  заявил,  что  за  автомобиль,
которого он не заказывал, он платить не  намерен.  Понадобилось
более четверти часа, чтобы втолковать ему, что он ехал в крытом
экипаже.  Но  и  тогда  он не согласился платить, возражая, что
ездит только в карете.
     -- Вы   меня   хотите   надуть,--    заявил    фельдкурат,
многозначительно   подмигивая  Швейку  и  извозчику,--  мы  шли
пешком.
     И вдруг под наплывом щедрости он кинул извозчику кошелек:
     -- Возьми  все!  Ich  kann  bezahlen!/   Я   в   состоянии
заплатить! (нем.)/ Для меня лишний крейцер ничего не значит!
     Правильнее  было бы сказать, что для него ничего не значат
тридцать шесть крейцеров, так как в кошельке больше и не  было.
К  счастью,  извозчик  подверг  фельдкурата тщательному обыску,
ведя при этом разговор об оплеухах.
     -- Ну, ударь! --  посоветовал  фельдкурат.--  Думаешь,  не
выдержу? Пяток оплеух выдержу.
     В  жилете  у  фельдкурата  извозчик  нашел пятерку и ушел,
проклиная свою судьбу и фельдкурата, из-за  которого  он  даром
потратил столько времени и к тому же лишился заработка.
     Фельдкурат   медленно   засыпал,   не  переставая  строить
различные планы. Чего только не приходило ему в голову: сыграть
на рояле, пойти на  урок  танцев  и,  наконец,  поджарить  себе
рыбки.
     Потом  он  обещал  выдать за Швейка свою сестру, которой у
него не было. Наконец он пожелал, чтобы его отнесли на кровать,
и уснул, заявив, что ему хотелось  бы,  чтобы  в  нем  признали
человека -- существо, равноценное свинье.



III


     Войдя  утром  в  комнату  фельдкурата,  Швейк  застал  его
лежащим на диване и напряженно размышляющим о  том,  как  могло
случиться,  что  его  кто-то  облил,  да так, что он приклеился
брюками к кожаному дивану.
     -- Осмелюсь  доложить,   господин   фельдкурат,--   сказал
Швейк,-- вы ночью...
     В  немногих  словах  он разъяснил фельдкурату, как жестоко
тот ошибается, думая, что его облили.
     Проснувшись  с  чрезвычайно  тяжелой  головой,  фельдкурат
пребывал в угнетенном состоянии духа.
     -- Не могу вспомнить,-- сказал он,-- каким образом я попал
с кровати на диван?
     -- А  вы и не были на кровати. Как только мы приехали, вас
уложили на диван -- до постели дотащить не могли.
     -- А что я натворил? Не натворил ли я чего? Я  же  не  был
пьян!
     -- До   положения   риз,--   отвечал  Швейк,--  вдребезги,
господин фельдкурат, до зеленого  змия.  Я  думаю,  вам  станет
легче, если вы переоденетесь и умоетесь...
     -- У  меня  такое ощущение, будто меня избили,-- жаловался
фельдкурат,-- и потом жажда. Я вчера не дрался?
     -- До этого не доходило, господин фельдкурат. А  жажда  --
это из-за жажды вчерашней. От нее не так-то легко отделаться. Я
знал  одного  столяра,  так  тот в первый раз напился под новый
тысяча девятьсот десятый год,  а  первого  января  с  утра  его
начала  мучить  жажда,  и чувствовал он себя отвратительно, так
что пришлось купить селедку и напиться  снова.  С  тех  пор  он
делает  это  каждый день вот уже четыре года подряд. И никто не
может ему помочь, потому  что  по  субботам  он  покупает  себе
селедок  на целую неделю. Такая вот карусель, как говаривал наш
старый фельдфебель в Девяносто первом полку.
     Фельдкурат был подавлен, на него напала хандра.  Тот,  кто
услышал  бы  его  рассуждения  в  этот  момент, ни на минуту не
усомнился бы в том, что  попал  на  лекцию  доктора  Александра
Батека  на  тему "Объявим войну не на живот, а на смерть демону
алкоголя, который убивает наших лучших людей"  или  что  читает
его книгу "Сто искр этики",-- правда, с некоторыми изменениями.
     -- Я  понимаю,-- изливался фельдкурат,-- если человек пьет
благородные напитки, допустим, арак,  мараскин  или  коньяк,  а
ведь  я  вчера  пил можжевеловку. Удивляюсь, как я мог ее пить?
Вкус отвратительный! Хоть бы это вишневка была. Выдумывают люди
всякую мерзость и пьют, как воду. У этой можжевеловки ни вкуса,
ни  цвета,  только  горло  дерет.  Была   бы   хоть   настоящая
можжевеловая  настойка,  какую  я однажды пил в Моравии. А ведь
вчерашнюю сделали на каком-то древесном спирту  или  деревянном
масле...  Посмотрите, что за отрыжка! Водка -- яд,-- решительно
заявил он.-- Водка должна быть натуральной, настоящей, а  ни  в
коем  случае  не  состряпанной  евреями  холодным  способом  на
фабрике. В этом отношении с водкой дело обстоит, как с ромом, а
хороший ром-- редкость... Была бы под рукой настоящая  ореховая
настойка,--  вздохнул  он,-- она бы мне наладила желудок. Такая
ореховая настойка, как у капитана Шнабеля в Бруске.
     Он принялся рыться в кошельке.
     -- У меня всего-навсего  тридцать  шесть  крейцеров.  Что,
если  продать диван...-- рассуждал он.-- Как вы думаете, Швейк?
Купят его? Домохозяину я скажу, что я его одолжил или  что  его
украли.  Нет,  диван  я  оставлю.  Пошлю-ка  я  вас  к капитану
Шнабелю, пусть он мне одолжит сто крон. Он позавчера выиграл  в
карты.  Если  вам  не  повезет, ступайте в Вршовице в казармы к
поручику Малеру. Если и там  не  выйдет,  то  отправляйтесь  на
Градчаны  к  капитану  Фишеру.  Скажите ему, что мне необходимо
платить за фураж для лошади, так как те деньги я пропил. А если
и там у вас не выгорит, заложим рояль. Будь что  будет!  Я  вам
напишу  пару  строк для каждого. Постарайтесь убедить. Говорите
всем, что очень нужно, что я сижу без гроша. Вообще выдумывайте
что хотите, но с пустыми руками не возвращайтесь, не  то  пошлю
на  фронт.  Да спросите у капитана Шнабеля, где он покупает эту
ореховую настойку, и купите две бутылки.
     Швейк выполнил это задание  блестяще.  Его  простодушие  и
честная  физиономия вызывали полное доверие ко всему, что бы он
ни говорил. Швейк счел более удобным не  рассказывать  капитану
Шнабелю,  капитану  Фишеру  и  поручику  Малеру, что фельдкурат
должен платить за фураж для лошади, а подкрепить  свою  просьбу
заявлением,   что   фельдкурату,  дескать,  необходимо  платить
алименты.
     Деньги он получил всюду.

     Когда  он  с  честью  вернулся  из  экспедиции  и  показал
фельдкурату,  уже  умытому  и  одетому,  триста  крон,  тот был
поражен.
     -- Я взял  все  сразу,--  сказал  Швейк,--  чтобы  нам  не
пришлось завтра или послезавтра снова заботиться о деньгах. Все
сошло  довольно гладко, но капитана Шнабеля пришлось умолять на
коленях.  Такая  каналья!  Но  когда  я  ему  сказал,  что  нам
необходимо платить алименты...
     -- Алименты?! -- в ужасе переспросил фельдкурат.
     -- Ну   да,   алименты,   господин  фельдкурат,  отступные
девочкам. Вы же мне сказали,  чтобы  я  что-нибудь  выдумал,  а
ничего  другого  мне  в  голову  не  пришло. У нас один портной
платил алименты пяти девочкам сразу. Он был просто в отчаянии и
тоже часто одалживал  на  это  деньги.  И  представьте,  каждый
входил в его тяжелое положение. Они спрашивали, что за девочка,
а  я  сказал,  что  очень  хорошенькая,  ей нет еще пятнадцати.
Хотели узнать адрес.
     -- Недурно вы провели это дело! -- вздохнул  фельдкурат  и
зашагал  по  комнате.--  Какой позор! -- сказал он, хватаясь за
голову.-- А тут еще голова трещит!
     -- Я им дал адрес одной глухой старушки на нашей  улице,--
разъяснял  Швейк.--  Я хотел провести дело основательно: приказ
есть приказ. Не мог я уйти ни с чем, пришлось кое-что выдумать.
Да, вот еще: там пришли за  роялем.  Я  их  привел,  чтобы  они
отвезли его в ломбард, господин фельдкурат. Будет неплохо, если
рояль  заберут.  И  место  очистится,  и  денег  у  нас  с вами
прибавится  --  по  крайней  мере  на  некоторое  время   будем
обеспечены.  А если хозяин станет спрашивать, что мы собираемся
делать с роялем, я скажу, что в нем лопнули  струны  и  мы  его
отправляем  на  фабрику  в  ремонт. Привратнице я так и сказал,
чтобы она не удивлялась, когда рояль будут выносить  и  грузить
на  подводу...  И  на диван у меня уже покупатель есть. Это мой
знакомый торговец старой мебелью.  Зайдет  после  обеда.  Нынче
кожаные диваны в цене.
     -- А  больше вы ничего не обстряпали, Швейк? -- в отчаянии
спросил фельдкурат, все время держась обеими руками за голову.
     -- Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, я принес вместо
двух бутылок ореховой настойки,  той  самой,  которую  покупает
капитан Шнабель, пять, чтобы у нас был кое-какой запас и всегда
нашлось  что  выпить... За роялем могут зайти. А то еще ломбард
закроют...
     Фельдкурат махнул безнадежно  рукой,  и  спустя  несколько
минут  рояль  уже  грузили  на подводу. Когда Швейк вернулся из
ломбарда,  фельдкурат  сидел   перед   раскупоренной   бутылкой
ореховой  настойки, ругаясь, что на обед ему дали непрожаренный
шницель. Фельдкурат был опять навеселе. Он объявил Швейку,  что
с  завтрашнего  дня  начинает  новую жизнь, так как употреблять
алкоголь  --  низменный  материализм,  а  жить  следует  жизнью
духовной.
     Он  философствовал  приблизительно  с  полчаса. Когда была
откупорена третья бутылка, пришел торговец  старой  мебелью,  и
фельдкурат  за  бесценок продал ему диван и при этом уговаривал
покупателя побеседовать с ним.  Он  остался  весьма  недоволен,
когда тот отговорился тем, что идет покупать ночной столик.
     -- Жаль,  что  у  меня  нет  такого!  -- сокрушенно развел
руками фельдкурат.-- Трудно обо всем позаботиться заранее.
     После  ухода  торговца  старой  мебелью  фельдкурат  завел
приятельскую  беседу  со  Швейком, с которым и распил следующую
бутылку. Часть разговора была посвящена отношению фельдкурата к
женщинам и к картам.  Сидели  долго.  Вечер  застал  Швейка  за
приятельской беседой с фельдкуратом.
     К  ночи отношения, однако, изменились. Фельдкурат вернулся
к своему вчерашнему состоянию, перепутал Швейка с кем-то другим
и говорил ему:
     -- Только  не  уходите.  Помните  того  рыжего  юнкера  из
интендантства?
     Эта  идиллия продолжалась до тех пор, пока Швейк не сказал
фельдкурату:
     -- Хватит! Теперь в постель и дрыхни! Понял?
     -- Лезу,  милый,  лезу...  Как  не  полезть?  --  бормотал
фельдкурат.-- Помнишь, как мы вместе учились в пятом классе и я
за  тебя  писал  работы  по-греческому?..  У  вас  ведь вилла в
Збраславе. Туда можно проехать пароходом по Влтаве. Знаете, что
такое Влтава?
     Швейк заставил его снять ботинки и  раздеться.  Фельдкурат
подчинился,   обратившись   со   словом  протеста  к  невидимым
слушателям.
     -- Видите, господа,-- жаловался он шкафу и  фикусу,--  как
со  мной  обращаются  мои  родственники!..  Не  признаю никаких
родственников! -- вдруг решительно  заявил  он,  укладываясь  в
постель.--  Восстань  против  меня  земля  и  небо,  я  и тогда
отрекусь от них!..
     И в комнате раздался храп фельдкурата.



IV


     К этому же  периоду  относится  и  визит  Швейка  на  свою
квартиру  к своей старой служанке пани Мюллеровой. Швейк застал
дома  двоюродную  сестру  пани  Мюллеровой,  которая  с  плачем
сообщила  ему,  что  пани  Мюллерова  была  арестована в тот же
вечер, когда отвезла Швейка на призыв. Старушку  судил  военный
суд,  и  в виду того, что ничего не было доказано, ее отвезли в
концентрационный лагерь в Штейнгоф. От нее уже получено письмо.
Швейк взял эту семейную реликвию и прочел:
     "Милая Аннушка! Нам здесь очень хорошо, и все мы  здоровы.
У  соседки  по  койке  сыпной  есть  и черная В остальном все в
порядке.  Еды  у  нас  достаточно,  и  мы   собираем   на   суп
картофельную  Слышала  я,  что  пан Швейк уже так ты как-нибудь
разузнай, где он лежит, чтобы после войны мы могли украсить его
могилу. Забыла тебе сказать, что на чердаке  в  темном  углу  в
ящике  остался  щеночек фокстерьер. Вот уже сколько недель, как
он ничего не ел,-- с той поры как пришли меня Я думаю, что  уже
поздно и песик уже отдал душу".
     Весь лист пересекал розовый штемпель:
     Zensuriert   К..   и  k.  Konzentrationslager  Steinhof  /
Просмотрено      цензурой.      Императорский       королевский
концентрационный лагерь Штейнгоф (нем.)./.
     -- И  в  самом  деле,  песик  был уже мертв! -- всхлипнула
двоюродная сестра пани Мюллеровой.-- А комнату свою вы бы и  не
узнали.  Там  теперь живут портнихи. Они устроили у вас дамский
салон. На стенах повсюду моды, и цветы на окнах.
     Двоюродная  сестра  пани   Мюллеровой   никак   не   могла
успокоиться.  Всхлипывая  и  причитая,  она  наконец  высказала
опасение, что Швейк удрал с военной службы, а теперь хочет и на
нее навлечь беду и погубить. И она  заговорила  с  ним,  как  с
прожженным авантюристом.
     -- Забавно!-- сказал Швейк.-- Это мне ужасно нравится! Вот
что, пани  Кейржова, вы совершенно правы, я удрал. Но для этого
мне пришлось убить пятнадцать вахмистров и фельдфебелей. Только
вы никому об этом не говорите.
     И   Швейк   покинул   свой   очаг,    оказавшийся    таким
негостеприимным, предварительно отдав распоряжения:
     -- Пани Кейржова, у меня в прачечной воротнички и манишки,
так вы  их заберите, чтобы, когда я вернусь с военной службы, у
меня было что надеть из штатского. И  еще  последите,  чтобы  в
платяном  шкафу  в  моих  костюмах  не  завелась  моль.  А  тем
барышням, что спят на моей постели, прошу кланяться.
     Заглянул Швейк и в трактир  "У  чаши".  Увидав  eго,  жена
Паливца  заявила, что не нальет ему пива, так как он, наверное,
дезертир.
     -- Мой муж,-- начала она мусолить  старую  историю,--  был
такой осторожный и сидит теперь, бедняга, ни за что ни про что,
а  такие  вот разгуливают на свободе, удирают с военной службы.
Вас на прошлой неделе  опять  искали...Мы  поосторожнее  вас,--
закончила  она свою речь,-- - а нажили-таки беду. Не всем такое
счастье, как вам.
     Свидетелем этого разговора был пожилой человек, слесарь со
Смихова. Он подошел к Швейку и сказал:
     -- Будьте добры, сударь,  подождите  меня  на  улице,  мне
нужно с вами побеседовать.
     На  улице  он  разговорился  со Швейком, так как, согласно
рекомендации трактирщицы, принял его за дезертира.  Он  сообщил
Швейку,  что  у  него  есть  сын, который тоже убежал с военной
службы и теперь находится у бабушки, в Ясенной, около Йозефова.
Не обращая  внимания  на  уверения  Швейка,  что  он  вовсе  не
дезертир, слесарь втиснул ему в руку десять крон.
     -- Это  вам  пригодится  на  первое  время,--  сказал  он,
увлекая Швейка за собой в винный  погребок  на  углу.--  Я  вам
вполне сочувствую, меня вам нечего бояться.
     Швейк вернулся домой поздно ночью. Фельдкурата еще не было
дома. Он пришел только под утро, разбудил Швейка и сказал:
     -- Завтра едем служить полевую обедню. Сварите черный кофе
с ромом... Или нет, лучше сварите грог.



Глава XI. ШВЕЙК С ФЕЛЬДКУРАТОМ ЕДУТ СЛУЖИ ПОЛЕВУЮ ОБЕДНЮ



I
     Приготовления   к   отправке  людей  на  тот  свет  всегда
производились  именем  бога  или  другого   высшего   существа,
созданного человеческой фантазией.
     Древние  финикияне,  прежде чем перерезать пленнику горло,
также совершали торжественное богослужение, как проделывали это
несколько тысячелетий спустя новые  поколения,  отправляясь  на
войну, чтобы огнем и мечом уничтожить противника.
     Людоеды   на  Гвинейских  островах  и  в  Полинезии  перед
торжественным съедением пленных или же людей никчемных, как-то:
миссионеров, путешественников, коммивояжеров различных  фирм  и
просто  любопытных,  приносят  жертвы своим богам, выполняя при
этом самые разнообразные религиозные обряды.  Но,  поскольку  к
ним   еще   не   проникла   культура   церковных  облачений,  в
торжественных случаях они украшают свои зады венками  из  ярких
перьев лесных птиц.
     Святая   инквизиция,  прежде  чем  сжечь  свою  несчастную
жертву, служила торжественную мессу с песнопениями.
     В казни  преступника  всегда  участвует  священник,  своим
присутствием обременяя осужденного.
     В  Пруссии  пастор  подводил  несчастного  осужденного под
топор, в Австрии католический священник --  к  виселице,  а  во
Франции  --  под  гильотину,  в  Америке  священник  подводил к
электрическому стулу, в Испании  --  к  креслу  с  замысловатым
приспособлением   для   удушения,  а  в  России  бородатый  поп
сопровождал революционеров на казнь и т. д. И всегда  при  этом
манипулировали    распятым,   словно   желая   сказать:   "Тебе
всего-навсего отрубят голову, или только повесят,  удавят,  или
пропустят  через  тебя  пятнадцать  тысяч вольт,-- но это сущая
чепуха в сравнении с тем, что пришлось испытать ему!"
     Великая бойня -- мировая война -- также  не  обошлась  без
благословения   священников.  Полковые  священники  всех  армий
молились и служили обедни за  победу  тех,  у  кого  стояли  на
содержании.  Священник появлялся во время казни взбунтовавшихся
солдат; священника  можно  было  видеть  и  на  казнях  чешских
легионеров.
     Ничего  не  изменилось  с  той поры, как разбойник Войтех,
прозванный "святым", истреблял прибалтийских славян с  мечом  в
одной руке и с крестом -- в другой.
     Во  всей  Европе  люди,  будто скот, шли на бойню, куда их
рядом с мясниками --  императорами,  королями,  президентами  и
другими  владыками  и полководцами гнали священнослужители всех
вероисповеданий, благословляя их и принуждая к ложной  присяге:
"На суше, в воздухе, на море..." и т. д.
     Полевую обедню служили дважды: когда часть отправлялась на
фронт  и потом на передовой, накануне кровавой бойни, перед тем
как вели на смерть.
     Помню,  однажды  во  время  полевой  обедни  на   позициях
неприятельский    аэроплан   сбросил   бомбу.   Бомба   угодила
прямехонько в походный алтарь, и от нашего фельдкурата остались
окровавленные клочья. Газеты писали о нем, как  о  мученике,  а
тем   временем  наши  аэропланы  старались  таким  же  способом
прославить неприятельских священников.
     Мы зло над  этим  шутили.  На  кресте,  под  которым  было
погребено  то,  что  осталось от фельдкурата, на следующее утро
появилась такая эпитафия:


     Что нас постичь могло, с тобой, увы, случилось:
     Судил ты небо нам, но было суждено,
     Чтоб благодать небес тебе на плешь свалилась,
     Оставив от тебя лишь мокрое пятно.



II


     Швейк  сварил  замечательный  грог,  превосходивший  гроги
старых  моряков.  Такой  грог  с удовольствием отведали бы даже
пираты восемнадцатого  столетия.  Фельдкурат  Отто  Кац  был  в
восторге.
     -- Где  это  вы  научились варить такую чудесную штуку? --
спросил он.
     -- Еще в те годы,  когда  я  бродил  по  свету,--  ответил
Швейк.--  Меня научил этому в Бремене один спившийся матрос. Он
говаривал, что грог должен быть таким крепким,  что  если  кто,
напившись,  свалится  в  море,  то  переплывет Ла-Манш. А после
слабого грога утонет, как щенок.
     -- После  такого  грога,  Швейк,  хорошо  служить  полевую
обедню,--   рассуждал   фельдкурат.--  Я  думаю  перед  обедней
произнести несколько напутственных слов. Полевая  обедня--  это
не  шутка.  Это  вам  не  то,  что служить обедню в гарнизонной
тюрьме или прочесть проповедь этим негодяям.  Тут  нужно  иметь
голову на плечах! Складной, карманный так сказать, алтарь у нас
есть...  Иисус Мария! -- схватился он за голову.-- Ну и ослы же
мы! Знаете, куда я  спрятал  этот  складной  алтарь?  В  диван,
который мы продали!
     -- Беда, господин фельдкурат! -- сказал Швейк.-- Правда, я
с этим торговцем старой мебелью знаком, но позавчера я встретил
его жену.   Оказывается,   ее   супруга  посадили  за  краденую
шифоньерку, а диван наш у одного учителя  в  Вршовицах.  Да,  с
алтарем  получается  скандал. Лучше всего давайте допьем грог и
пойдем искать этот  алтарь,  потому  что  без  него,  думается,
служить обедню нельзя.
     -- В  самом  деле,  только  походного  алтаря недостает,--
озабоченно сказал фельдкурат.-- Все остальное на учебном  плацу
уже  приготовлено.  Помост  плотники  сколотили. Дароносицу нам
одолжат в Бржевнове. Чаша у меня должна быть своя, но  где  она
может быть?
     Он задумался.
     -- Допустим,  я  ее  потерял...  В  таком  случае  одолжим
призовой кубок у поручика  Семьдесят  пятого  полка  Витингера.
Несколько  лет  назад  он участвовал от клуба "Спорт-Фаворит" в
состязаниях в беге и выиграл этот кубок.  Отличный  был  бегун!
Расстояние  в  сорок  километров Вена -- Медлинг покрыл за один
час сорок восемь минут. Он всегда этим хвастается. Я с ним,  на
всякий  случай,  еще  вчера  об  этом  договорился...  Вечно  я
откладываю все на последнюю минуту! Вот скотина! И как  это  я,
балда, не посмотрел в диван!
     И  под  влиянием выпитого грога, изготовленного по рецепту
спившегося матроса, фельдкурат принялся ругать себя  последними
словами,   в  самых  отборных  выражениях  давая  понять,  что,
собственно, он собой представляет.
     -- Да идемте же искать этот  походный  алтарь!  --  взывал
Швейк.--  Уже утро. Надо только надеть форму и выпить на дорогу
еще по стаканчику.
     Наконец они  вышли.  По  дороге  к  жене  торговца  старой
мебелью  фельдкурат  рассказал  Швейку,  что он вчера выиграл в
"божье благословение" много денег  и  если  ему  и  дальше  так
повезет, то он выкупит рояль из ломбарда.
     Это походило на обещание язычников принести жертву.
     От  заспанной  жены  торговца  старой мебелью фельдкурат и
Швейк узнали  адрес  нового  владельца  дивана  --  учителя  из
Вршовиц. Фельдкурат проявил необыкновенную галантность: ущипнул
чужую супругу за щеку и пощекотал под подбородком.
     До  самых  Вршовиц  фельдкурат и Швейк шли пешком, так как
фельдкурат заявил, что ему надо подышать свежим воздухом, чтобы
рассеяться.
     В Вршовицах в  квартире  учителя,  набожного  старика,  их
ожидал  неприятный  сюрприз.  Найдя  в  диване походный алтарь,
старик вообразил, что это божье провидение,  и  подарил  алтарь
вршовицкому  костелу в ризницу, выговорив себе право сделать на
оборотной стороне алтаря надпись:
     "Даровано во хвалу  и  славу  божью  учителем  в  отставке
Коларжиком в лето от рождества Христова 1914".
     Учитель,   застигнутый   в   одном   нижнем  белье,  очень
растерялся. Из разговора с ним выяснилось, что он  считал  свою
находку  чудом и видел в ней перст божий. Когда он купил диван,
какой-то внутренний голос рек ему: "Посмотри,  нет  ли  чего  в
ящике  дивана?"  А  во сне к нему якобы явился ангел и повелел:
"Открой ящик в диване!" Учитель повиновался. И когда он  увидел
там  миниатюрный складной алтарь с нишей для дарохранительницы,
он пал на колени перед диваном и долго горячо молился, воздавая
хвалу богу. Учитель видел в этом указание  свыше  украсить  сим
алтарем вршовицкий костел.
     -- Это  нас  мало  интересует,--  заявил фельдкурат.-- Эта
вещь вам не  принадлежала,  и  вы  обязаны  были  отдать  ее  в
полицию, а не в какую-то проклятую ризницу!
     -- Как  бы  у  вас  с  этим чудом не вышло неприятности,--
добавил Швейк.-- Вы  купили  диван,  а  не  алтарь.  Алтарь  --
военное  имущество. Этот перст божий может вам дорого обойтись!
Нечего было обращать  внимание  на  ангелов.  Один  человек  из
Згоржа  тоже  вот  пахал  и  нашел  в земле чашу для причастия,
которую кто-то, совершив святотатство, украл и закопал до  поры
до  времени в землю, пока дело не забудется. Пахарь тоже увидел
в этом перст божий и, вместо того чтобы чашу переплавить, понес
ее священнику,-- хочу, дескать, пожертвовать  ее  в  костел.  А
священник  подумал,  что  крестьянина  привели к нему угрызения
совести, и послал за старостой, а староста -- за жандармами,  и
крестьянина невинно осудили за святотатство, так как на суде он
все  время болтал что-то насчет чуда. Он-то хотел оправдаться и
рассказывал про какого-то ангела, да еще приплел божью  матерь,
а  в результате получил десять лет. Самое благоразумное для вас
пойти с нами к здешнему священнику и помочь  получить  от  него
обратно  казенное имущество. Полевой алтарь -- это вам не кошка
или носок, который кому хочешь, тому и даришь.
     Старик, одеваясь, трясся всем телом. У него зуб на зуб  не
попадал.
     -- Даю  вам  слово,  у  меня  и  в  мыслях  не было ничего
плохого! Я думал, что этим божьим даром помогу украшению нашего
бедного храма господня во Вршовицах.
     -- Разумеется, за счет  воинской  казны?  --  оборвал  его
Швейк  сурово и дерзко.-- Покорно благодарю за такой божий дар!
Некий Пивонька из Хотеборжи, когда ему в  руки  попала  веревка
вместе с чужой коровой, тоже принял это за дар божий.
     От  таких разговоров несчастный старик совсем растерялся и
перестал защищаться, торопясь одеться и  поскорей  покончить  с
этим делом.
     Вршовицкий  фарар  еще  спал и, когда его разбудили, начал
браниться, решив спросонок, что его зовут с требой.
     -- Покоя не дадут  с  этим  соборованием!  --  ворчал  он,
неохотно одеваясь.-- И придет же в голову умирать как раз в тот
момент,  когда  человек  только  разоспался! А потом торгуйся с
ними о плате.
     Итак, они встретились в прихожей -- представитель  господа
бога  у вршовицких штатских мирян католиков, с одной стороны, и
представитель бога на земле при военном ведомстве -- с  другой.
Собственно  говоря, это был спор между штатским и военным. Если
приходский священник утверждал, что походному алтарю не место в
диване, то  военный  священник  указывал,  что  тем  менее  его
следовало  переносить  из  дивана  в  ризницу  костела, который
посещается исключительно штатскими.
     Швейк вставлял в разговор, разные замечания,  вроде  того,
что  легко,  мол,  обогащать  бедный  костел  за счет казенного
военного имущества, причем слово "бедный" он произносил как  бы
в кавычках.
     Наконец  они  прошли  в ризницу, и фарар выдал фельдкурату
походный алтарь под расписку следующего содержания:
     "Получил  походный  алтарь,  который  случайно   попал   в
Вршовицкий храм. Фельдкурат Отто Кац".
     Пресловутый походный алтарь был изделием венской еврейской
фирмы   Мориц   Малер,   изготовлявшей  всевозможные  предметы,
необходимые для богослужения и  религиозного  обихода,  как-то:
четки,  образки  святых. Алтарь состоял из трех растворов и был
покрыт фальшивой позолотой, как и вся слава святой  церкви.  Не
было  никакой  возможности,  не  обладая фантазией, установить,
что, собственно, нарисовано на этих трех растворах.  Ясно  было
только,  что  алтарь этот могли с таким же успехом использовать
язычники  из  Замбези  или  бурятские  и  монгольские   шаманы.
Намалеванный  кричащими  красками,  этот  алтарь издали казался
цветной таблицей для проверки зрения железнодорожников.
     Выделялась только одна фигура какого-то голого человека  с
сиянием  вокруг  головы  и  с позеленевшим телом, словно огузок
протухшего и разлагающегося  гуся.  Хотя  этому  святому  никто
ничего плохого не делал, а, наоборот, по обеим сторонам от него
находились   два   крылатых   существа,   которые  должны  были
изображать ангелов,--  на  зрителя  картина  производила  такое
впечатление,   будто  голый  святой  орет  от  ужаса  при  виде
окружающей  компании:  дело  в  том,   что   ангелы   выглядели
сказочными  чудовищами,  чем-то  средним  между  крылатой дикой
кошкой и апокалипсическим чудовищем.
     На  противоположной  створке  алтаря   намалевали   образ,
который  должен был изображать троицу. Голубя художнику в общем
не особенно  удалось  испортить.  Художник  нарисовал  какую-то
птицу, которая так же походила на голубя, как и на белую курицу
породы виандот.
     Зато  бог-отец  был  похож  на разбойника с дикого Запада,
каких преподносят публике захватывающие  кровавые  американские
фильмы.
     Бог-сын,  наоборот, был изображен в виде веселого молодого
человека с порядочным брюшком, прикрытым чем-то вроде плавок. В
общем бог-сын походил на спортсмена: крест он держал в руке так
элегантно, точно это была теннисная ракетка. Издали вся  троица
расплывалась,  и создавалось впечатление, будто в крытый вокзал
въезжает поезд.
     Что представляла собой третья икона -- совсем нельзя  было
разобрать.
     Солдаты  во  время  обедни всегда спорили, разгадывая этот
ребус. Кто-то даже признал на образе пейзаж Присазавского края.
Тем не менее под  этой  иконой стояло:  "Святая  Мария,  матерь
божья,  помилуй  нас!"  Швейк  благополучно  погрузил  походный
алтарь на дрожки, а сам сел к извозчику  на  козлы.  Фельдкурат
расположился поудобнее и положил ноги на пресвятую троицу.
     Швейк  болтал  с  извозчиком  о  войне.  Извозчик оказался
бунтарем --  делал  разные  замечания  по  части  непобедимости
австрийского оружия, вроде: "Так в Сербии, значит, наложили вам
по первое число?" -- и так далее.
     Когда  они  проезжали  продовольственную заставу, Швейк на
вопрос сторожа, что везут, ответил:
     -- Пресвятую троицу и деву Марию с фельдкуратом.
     Тем временем на  учебном  плацу  их  с  нетерпением  ждали
маршевые роты. Ждать пришлось долго. Швейк и фельдкурат поехали
сначала  за  призовым кубком к поручику Витингеру, а потом -- в
Бржевновский монастырь за дароносицей  и  другими  необходимыми
для  мессы  предметами,  в  том  числе и за бутылкой церковного
вина.
     Понятное дело -- не так-то просто служить полевую обедню.
     -- Шатаемся по всему городу! -- сказал Швейк извозчику,  и
это была правда.
     Когда  они  приехали на учебный плац и подошли к помосту с
деревянным барьером и столом,  на  котором  должен  был  стоять
походный   алтарь,   выяснилось,   что   фельдкурат  забыл  про
министранта.
     Во  время  обедни  фельдкурату  всегда  прислуживал   один
пехотинец,   который   теперь   как   раз  предпочел  сделаться
телефонистом и уехал на фронт.
     -- Не беда, господин фельдкурат,-- заявил Швейк.-- Я  могу
его заменить.
     -- А вы умеете министровать?
     -- Никогда   этим  не  занимался,--  ответил  Швейк,--  но
попробовать можно. Теперь ведь война, а в войну люди берутся за
такие дела, которые раньше  им  и  не  снились.  Уж  как-нибудь
приклею  это  дурацкое  "et  cum spiritu tuo"/ И со духом твоим
(лат.)/ к вашему "dominus vobiscum"/ Благословение господне  на
вас  (лат.)/.  В конце концов не так уж, я думаю, трудно ходить
около вас, как кот вокруг горячей  каши,  умывать  вам  руки  и
наливать из кувшинчика вина...
     -- Ладно!  --  сказал фельдкурат.-- Только воды мне в чашу
не наливайте. Вот что: вы лучше сейчас же и в другой  кувшинчик
налейте  вина.  А  впрочем,  я сам буду вам подсказывать, когда
идти  направо,  когда  налево.  Свистну  один   раз--   значит,
"направо",  два--  "налево".  Требник  особенно часто ко мне не
таскайте. В общем это все пустяки. Не боитесь?
     -- Я ничего не боюсь, господин фельдкурат, даже  не  боюсь
быть министрантом.
     Фельдкурат  был  прав,  что в общем все это-- пустяки. Все
шло как по маслу.
     Речь фельдкурата была весьма лаконична:
     -- Солдаты! Мы  собрались  здесь  для  того,  чтобы  перед
отъездом  на  поле брани обратить свои сердца к богу; да дарует
он нам победу и сохранит нас невредимыми.  Не  буду  вас  долго
задерживать, желаю всего наилучшего.
     -- Ruht!/  Вольно!  (нем.)/-- скомандовал старый полковник
на левом фланге.
     Полевая обедня зовется полевой потому, что подчиняется тем
же законам,  каким  подчиняется  и  военная  тактика  на   поле
сражения.  В Тридцатилетнюю войну при длительных маневрах войск
полевые обедни тоже продолжались необычайно долго.
     При современной тактике, когда  передвижения  войск  стали
быстрыми, и полевую обедню следует служить быстро.
     Сегодня  обедня  продолжалась ровно десять минут. Тем, кто
стоял близко, казалось очень  странным,  отчего  это  во  время
мессы фельдкурат посвистывает.
     Швейк на лету ловил сигналы, появляясь то по правую, то по
левую  сторону  престола,  и  произносил только "Et cum spiritu
tuo".  Это  несколько   напоминало   индийский   танец   вокруг
жертвенника.  Но  в  общем богослужение произвело очень хорошее
впечатление и рассеяло скуку пыльного, угрюмого учебного  плаца
с  аллеей сливовых деревьев и отхожими местами на заднем плане.
Аромат отхожих мест заменял  мистическое  благовоние  ладана  в
готических  храмах. У всех было прекрасное настроение. Офицеры,
окружавшие полковника, рассказывали друг  другу  анекдоты.  Так
что  все  сошло  благополучно.  То  там,  то здесь среди солдат
слышалось:  "Дай  разок  затянуться".  И  как  фимиам,  к  небу
поднимались  синеватые  облачка  табачного  дыма. Закурили даже
унтер-офицеры, увидев, что полковник тоже курит.
     Наконец раздалось:  "Zum  Gebet!"/  На  молитву!  (нем.)/,
поднялась  пыль,  и  серый  квадрат  военных мундиров преклонил
колени перед спортивным кубком поручика Витингера,  который  он
выиграл в состязании в беге на дистанции Вена -- Медлинг.
     Чаша   была   полна,   и  каждая  манипуляция  фельдкурата
сопровождалась сочувственными возгласами солдат.
     -- Вот это глоток! -- прокатывалось по рядам.
     Обряд был повторен дважды. Затем снова раздалась  команда:
"На  молитву!",  хор  грянул "Храни нам, боже, государя". Потом
последовало "Стройся!" и "Шагом марш!"
     -- Собирайте манатки,-- сказал Швейку  фельдкурат,  кивнув
на походный алтарь.-- Нам нужно все развезти владельцам.
     Они  поехали  на  том  же  извозчике и честно вернули все,
кроме бутылки церковного вина.
     Когда они вернулись домой и в наказание за медленную  езду
отправили  несчастного извозчика рассчитываться в комендантское
управление, Швейк обратился к фельдкурату:
     -- Осмелюсь  спросить,  господин  фельдкурат,  должен   ли
министрант  быть  того  же  вероисповедания,  что  и священник,
которому он прислуживает?
     -- Конечно,-- ответил  фельдкурат,--  Иначе  обедня  будет
недействительна.
     -- Господин фельдкурат! Произошла крупная ошибка,-- заявил
Швейк.--  Ведь  я  --  вне  вероисповедания. Не везет мне, да и
только!
     Фельдкурат взглянул на  Швейка,  с  минуту  молчал,  потом
похлопал его по плечу и сказал:
     -- Выпейте церковного вина, которое там от меня осталось в
бутылке, и считайте себя вновь вступившим в лоно церкви.



Глава XII. РЕЛИГИОЗНЫЙ ДИСПУТ


     Случалось, Швейк по целым дням не видал пастыря солдатских
душ. Свои  духовные обязанности фельдкурат перемежал с кутежами
и лишь изредка заходил  домой,  весь  перемазанный  и  грязный,
словно кот после прогулок по крышам. Возвращаясь домой, если он
еще  вообще  в  состоянии  был  говорить, фельдкурат перед сном
беседовал со Швейком о высоких материях, о духовном экстазе и о
радости мышления, а иногда даже  пытался  декламировать  Гейне.
Швейк  отслужил  с  фельдкуратом  еще  одну  полевую  обедню, у
саперов, куда по ошибке  был  приглашен  и  другой  фельдкурат,
бывший школьный законоучитель, чрезвычайно набожный человек. Он
очень  удивленно  взглянул  на  своего  коллегу Каца, когда тот
предложил ему глоток коньяку из  швейковской  фляжки  --  Швейк
всегда  носил  ее  с  собой  во  время  исполнения  религиозных
церемоний.
     -- Недурной  коньяк,--  сказал  Отто  Кац.--   Выпейте   и
поезжайте  домой. Я сам все сделаю. Сегодня мне нужно побыть на
свежем воздухе, а то что-то голова болит.
     Набожный фельдкурат покачал головой и уехал,  а  Кац,  как
всегда,  блестяще  справился  со  своей  ролью.  На этот раз он
претворил в кровь господню вино с содовой  водой,  и  проповедь
затянулась несколько дольше обыкновенного, причем каждое третье
слово ее составляли "и так далее" и "несомненно".
     -- Солдаты!  Сегодня  вы  уезжаете  на  фронт и так далее.
Обратите же сердца ваши к богу и так далее.  Несомненно.  Никто
не знает, что с вами будет. Несомненно. И так далее.
     "Так  далее"  и "несомненно" гремело у алтаря вперемежку с
богом и со всеми святыми.
     В экстазе и ораторском  пылу  фельдкурат  произвел  принца
Евгения  Савойского  в  святого, который будет охранять саперов
при постройке понтонных мостов.
     Тем  не  менее  полевая  обедня  окончилась   без   всяких
неприятностей -- мило и весело. Саперы позабавились на славу.
     На  обратном  пути Швейка с фельдкуратом не хотели пустить
со складным алтарем в трамвай. Но Швейк пригрозил кондуктору:
     -- Смотри, тресну тебя этим святым алтарем по башке!
     Добравшись наконец домой, они обнаружили,  что  по  дороге
потеряли дароносицу.
     -- Неважно,--   махнул  рукой  Швейк.--  Первые  христиане
служили обедни и без дароносицы. А если мы дадим объявление, то
нашедший потребует от нас вознаграждения. Будь это деньги, вряд
ли бы кто их вернул. Впрочем, встречаются и такие чудаки, У нас
в полку в Будейовицах служил один солдат,  хороший  парень,  но
дурак.  Нашел  он  как-то  на  улице  шестьсот крон и сдал их в
полицию. О нем даже  в  газетах  писали:  вот,  дескать,  какой
честный  человек.  Ну  и  нажил  он  себе  сраму! Никто с ним и
разговаривать не хотел. Все как один повторяли: "Балда, что  за
глупость  ты  выкинул? За это тебе всю жизнь краснеть придется,
если в тебе хоть капля совести осталась". Была у него  девочка,
так  и  та  с  ним  разговаривать перестала. А когда он приехал
домой в отпуск, то приятели из-за этой истории выкинули его  во
время   танцульки   из   трактира.   Парень  высох  весь,  стал
задумываться и,  наконец,  бросился  под  поезд...  А  вот  еще
случай.  Портной  с  нашей  улицы  нашел  золотое  кольцо.  Его
предупреждали -- не отдавай в  полицию,  а  он  ладит  свое.  В
полиции  его приняли очень ласково, дескать, заявление об утере
золотого кольца с бриллиантом к ним  уже  поступило.  Но  потом
посмотрели  на камень и говорят: "Послушайте, милый человек, да
ведь это стекло, а не бриллиант. Сколько вам за  тот  бриллиант
дали.  Знаем  мы  таких  честных  заявителей!"  В  конце концов
выяснилось, что еще один человек потерял  кольцо  с  поддельным
бриллиантом  (какая-то  там  семейная  реликвия).  Но  портному
пришлось все-таки отсидеть три дня, потому что  в  расстройстве
он   нанес  оскорбление  полиции.  Законное  вознаграждение  он
все-таки получил, десять процентов, то есть одну крону двадцать
геллеров,-- цена-то этому хламу была двенадцать крон.  Так  это
законное  вознаграждение  он  запустил в лицо владельцу кольца,
тот подал на него в суд за оскорбление личности, и  с  портного
взяли  десять  крон  штрафу. После этого портной всюду говорил,
что с каждого честного заявителя надо брать двадцать пять  крон
штрафу;  таких,  мол, нужно избивать до полусмерти и всенародно
сечь для примера,  чтобы  все  знали,  как  поступать  в  таких
случаях...   По-моему,  нашу  дарохранительницу  никто  нам  не

вернет, хотя на ней и есть сзади полковая печать.  С  воинскими
вещами  никто  связываться  не  захочет.  Уж лучше бросить их в
воду, чтобы не было канители... Вчера в  трактире  "У  золотого
венка"  разговорился  я с одним человеком из провинции, ему уже
пятьдесят  шесть  лет.  Он  приехал  в  Новую  Паку  узнать   в
управлении  округа,  почему  у  него  реквизировали  бричку. На
обратном пути, когда его уже выкинули из управления округа,  он
остановился  посмотреть  на  военный  обоз,  который только что
приехал и стоял на площади. Какой-то парень -- он вез  консервы
для  армии -- попросил его минутку постеречь лошадей, да больше
и не вернулся. Когда обоз тронулся,  моему  знакомому  пришлось
вместе  со  всеми  ехать  до  самой Венгрии, а в Венгрии он сам
попросил одного постеречь воз и только этим и спасся, а  то  бы
его  и  в  Сербию  затащили. Вернулся он сам не свой и теперь с
военными делами не желает больше связываться.
     Вечером их навестил  набожный  фельдкурат,  который  утром
тоже  собирался  служить  полевую  обедню  у  саперов.  Это был
фанатик, стремившийся каждого человека приблизить к  богу.  Еще
будучи учителем закона божьего, он развивал в детях религиозные
чувства  с  помощью  подзатыльников, и газеты иногда помещали о
нем  заметки   под   разными   заголовками,   вроде   "Жестокий
законоучитель" или "Законоучитель, раздающий подзатыльники". Но
законоучитель  был  убежден, что ребенок усвоит катехизис лучше
всего по системе розог.
     Набожный фельдкурат прихрамывал на одну ногу --  результат
встречи   в   темном  переулке  с  отцом  одного  из  учеников.
Законоучитель  надавал  подзатыльников  сыну  за  то,  что  тот
усомнился  в  существовании  святой троицы; мальчик получил три
тумака: один за бога-отца, другой  за  бога-сына  и  третий  за
святого  духа.  Сегодня  бывший  законоучитель пришел наставить
своего коллегу Каца на путь истинный  и  заронить  в  его  душу
искру божью. Он начал с того, что заметил ему:
     -- Удивляюсь,  что  это  у  вас  не висит распятие. Где вы
молитесь и  где  ваш  молитвенник?  Ни  один  святой  образ  не
украшает стен вашей комнаты. Что это у вас над постелью?
     Кац улыбнулся.
     -- Это "Купающаяся Сусанна", а голая женщина под ней-- моя
бывшая  любовница.  Направо--  японская  акварель, изображающая
сексуальный акт между старым японским  самураем  и  гейшей.  Не
правда  ли,  очень  оригинально? А молитвенник у меня на кухне.
Швейк! Принесите его сюда и откройте на третьей странице.
     Швейк ушел на  кухню,  и  оттуда  послышалось  троекратное
хлопанье раскупориваемых бутылок.
     Набожный фельдкурат был потрясен, когда на столе появились
три бутылки.
     -- Это  легкое  церковное  вино,  коллега,-- сказал Кац.--
Очень хороший рислинг. По вкусу напоминает мозельское.
     -- Я пить не буду,-- упрямо заявил набожный  фельдкурат.--
Я пришел заронить в вашу душу искру божью.
     -- Но  у вас, коллега, пересохнет в горле,-- сказал Кац.--
Выпейте,  а  я  послушаю.  Я  человек  весьма  терпимый,   могу
выслушать и чужие мнения.
     Набожный фельдкурат немного отпил и вытаращил глаза:
     -- Чертовски  доброе  винцо,  коллега!  Не  правда  ли? --
спросил Кац.
     Фанатик сурово заметил:
     -- Я замечаю, что вы сквернословите.
     -- Что поделаешь, привычка,-- ответил Кац.-- Иногда я даже
ловлю  себя   на   богохульстве.   Швейк,   налейте   господину
фельдкурату. Поверьте, я ругаюсь так же богом, крестом, небом и
причастием.  Послужите-ка  на  военной  службе с мое -- и вы до
этого дойдете. Это совсем нетрудно, а нам,  духовным,  все  это
очень  близко: небо, бог, крест, причастие, и звучит красиво, и
вполне профессионально. Не правда ли? Пейте, коллега!
     Бывший законоучитель машинально выпил. Видно было, что  он
хотел бы возразить, но не может. Он собирался с мыслями.
     -- Выше  голову, уважаемый коллега, -- продолжал Кац,-- не
сидите с таким мрачным  видом,  словно  через  пять  минут  вас
должны  повесить.  Слыхал  я, что однажды в пятницу, думая, что
это четверг, вы  по  ошибке  съели  в  одном  ресторане  свиную
котлету  и  после  этого  побежали  в уборную и сунули себе два
пальца в рот, чтобы вас вырвало,  боясь,  что  бог  вас  строго
покарает.  Лично я не боюсь есть в пост мясо, не боюсь никакого
ада. Пардон! Выпейте! Вам уже лучше?..  А  может  быть,  у  вас
более  прогрессивный  взгляд  на  пекло, может быть, вы идете в
ногу с  духом  времени  и  с  реформистами?  Иначе  говоря,  вы
признаете,  что  в  аду  вместо  простых  котлов  с  серой  для
несчастных грешников используются папиновы котлы, то есть котлы
высокого давления? Считаете ли вы, что грешников поджаривают на
маргарине,  а  вертела  вращаются  при   помощи   электрических
двигателей?  Что  в  течение миллионов лет их, несчастных, мнут
паровыми трамбовками  для  шоссейных  дорог;  скрежет  зубовный
дантисты  вызывают  при  помощи  особых  машин, вопли грешников
записываются на граммофонных пластинках, а затем эти  пластинки
отсылаются  наверх,  в рай, для увеселения праведников? А в раю
действуют распылители одеколона и симфонические оркестры играют
Брамса так долго, что скорее  предпочтешь  ад  и  чистилище?  У
ангелочков  в  задницах  по пропеллеру, чтобы не натрудили себе
крылышки?..   Пейте,   коллега!   Швейк,   налейте    господину
фельдкурату коньяку -- ему, кажется, не по себе.
     Придя в чувство, набожный фельдкурат произнес шепотом:
     -- Религия  есть  умственное  воззрение...  Кто не верит в
существование святой троицы...
     -- Швейк,--   перебил   его   Кац,--   налейте   господину
фельдкурату  еще  рюмку коньяку, пусть он опомнится. Расскажите
ему что-нибудь, Швейк.
     -- Во Влашиме, осмелюсь доложить,  господин  фельдкурат,--
начал  Швейк,-- был один настоятель. Когда его прежняя экономка
вместе с ребенком и деньгами от него  сбежала,  он  нанял  себе
новую  служанку.  Настоятель  этот  на  старости  лет  принялся
изучать святого Августина, которого причисляют  к  лику  святых
отцов   церкви.  Вычитал  он  там,  что  каждый,  кто  верит  в
антиподов,  подлежит  проклятию.  Позвал  он  свою  служанку  и
говорит:  "Послушайте,  вы  мне как-то говорили, что у вас есть
сын, слесарь-механик, и что он уехал в Австралию. Если это так,
то он, значит, стал антиподом,  а  святой  Августин  повелевает
проклясть  каждого,  кто  верит  в  существование антиподов".--
"Батюшка,-- отвечает ему баба,-- ведь сын-то мой посылает мне и
письма и деньги".-- "Это дьявольское наваждение,--  говорит  ей
настоятель.--   Согласно   учению  святого  Августина,  никакой
Австралии не  существует.  Это  вас  антихрист  соблазняет".  В
воскресенье  он  всенародно  проклял ее в костеле и кричал, что
никакой Австралии не  существует.  Ну,  прямо  из  костела  его
отвезли  в  сумасшедший  дом.  Да и многим бы туда не мешало. В
монастыре урсулинок хранится бутылочка с  молоком  девы  Марии,
которым-де  она  поила  Христа, а в сиротский дом под Бенешозом
привезли лурдскую воду, так этих сироток от нее прохватил такой
понос, какого свет не видал.
     У набожного  фельдкурата  зарябило  в  глазах.  Он  отошел
только  после новой рюмки коньяку, который ударил ему в голову.
Прищурив глаза, он спросил Каца:
     -- Вы не  верите  в  непорочное  зачатие  девы  Марии,  не
верите,  что  палец  святого  Ионна  Крестителя,  хранящийся  у
пиаристов, подлинный? Да вы вообще-то верите в бога? А если  не
верите, то почему вы фельдкурат?
     -- Дорогой коллега,-- ответил Кац, снисходительно похлопав
его по  спине,-- пока государство признает, что солдаты, идущие
умирать,   нуждаются   в   благословении   божьем,    должность
фельдкурата   является.  прилично  оплачиваемым  и  не  слишком
утомительным занятием. Мне это больше по душе,  чем  бегать  по
плацу  и  ходить  на  маневры.  Раньше  я  получал  приказы  от
начальства, а теперь делаю что хочу. Я  являюсь  представителем
того,  кто  не  существует,  и  сам  играю роль бога. Не захочу
кому-нибудь отпустить грехи -- и не отпущу,  хотя  бы  меня  на
коленях просили. Впрочем, таких нашлось бы чертовски мало.
     -- А   я   люблю   господа   бога,--   промолвил  набожный
фельдкурат, начиная икать,-- очень люблю!.. Дайте  мне  немного
вина.  Я  господа  бога  уважаю,-- продолжал он.-- Очень, очень
уважаю и чту. Никого так не уважаю, как его!
     Он стукнул кулаком по столу, так что бутылки подскочили.
     -- Бог -- возвышенное, неземное существо,  совершенное  во
всех  своих  деяниях, существо, подобное солнцу, и никто меня в
этом не разубедит! И святого  Иосифа  почитаю,  и  всех  святых
почитаю,   и   даже   святого   Серапиона...   У   него   такое
отвратительное имя!
     -- Да, ему бы не мешало похлопотать  о  перемене  имени,--
заметил Швейк.
     -- Святую  Людмилу  люблю  и святого Бернарда,-- продолжал
бывший законоучитель.-- Он спас много путников на  Сен-Готарде.
На  шее  у него бутылка с коньяком, и он разыскивает занесенных
снегом...
     Беседа приняла  другое  направление.  Набожный  фельдкурат
понес околесицу.
     -- Младенцев я почитаю, их день двадцать восьмого декабря.
Ирода ненавижу... Когда курица спит, нельзя достать свежих яиц.
     Он засмеялся и запел:


     Святый боже, святый крепкий...


     Но вдруг прервал пение и, обращаясь к Кацу, резко спросил:
     -- Вы не верите, что пятнадцатого августа праздник успения
богородицы?
     Веселье  было в полном разгаре. Появились новые бутылки, и
время от времени слышался голос Каца:
     -- Скажи, что не веришь в бога, а то не налью.
     Казалось, что возвращаются  времена  преследований  первых
христиан.  Бывший  законоучитель  пел  какую-то песнь мучеников
римской арены и вопил:
     -- Верую в господа бога своего и не отрекусь от  него!  Не
надо мне твоего вина. Могу и сам за ним послать!
     Наконец  его уложили в постель. Но, прежде чем заснуть, он
провозгласил, подняв руку, как на присяге:
     -- Верую в бога отца,  сына  и  святого  духа!  Дайте  мне
молитвенник.
     Швейк  сунул  ему  первую  попавшуюся  под  руку  книжку с
ночного столика Отто  Каца,  и  набожный  фельдкурат  заснул  с
"Декамероном" Боккаччо в руках.



Глава XIII. ШВЕЙК ЕДЕТ СОБОРОВАТЬ


     Фельдкурат Отто Кац задумчиво сидел над циркуляром, только
что принесенным   из  казарм.  Это  было  предписание  военного
министерства:
     "Настоящим военное министерство отменяет на время  военных
действий  все  имевшие  до сих пор силу предписания, касающиеся
соборования  воинов.   К   исполнению   и   сведению   военного
духовенства устанавливаются следующие правила:
     $$ 1. Соборование на фронте отменяется.
     $$  2.  Тяжелобольным  и  раненым  не  разрешается  с целью
соборования перемещаться  в  тыл.  Чинам  военного  духовенства
вменяется  в  обязанность  виновных в нарушении сего немедленно
передавать. в соответствующие  военные  учреждения  на  предмет
дальнейшего наказания.
     $$  3.  В тыловых военных госпиталях соборование может быть
совершаемо в групповом порядке на основании заключения  военных
врачей, поскольку указанный обряд не нарушает работы упомянутых
учреждений.
     $$  4.  В исключительных случаях Управление тыловых военных
госпиталей может  разрешить  отдельным  лицам  в  тылу  принять
соборование.
     $$   5.   Чины   военного  духовенства  обязаны  по  вызову
Управления военных госпиталей совершать соборование  тем,  кому
Управление предлагает принять соборование".
     Фельдкурат еще раз перечитал отношение военного госпиталя,
в котором  ему  предлагалось  явиться  завтра  в  госпиталь  на
Карлову площадь соборовать тяжелораненых.
     -- Послушайте,  Швейк,--  позвал  фельдкурат,--   ну,   не
свинство  ли это? Как будто на всю Прагу только один фельдкурат
-- это я! Почему туда не пошлют хотя бы того набожного, который
ночевал у нас недавно? Придется нам ехать  на  Карлову  площадь
соборовать. Я даже забыл, как это делается.
     -- Что  ж,  купим  катехизис,  господин фельдкурат. Там об
этом есть,-- сказал Швейк.-- Катехизис для духовных пастырей --
все равно, что путеводитель для иностранцев... Вот, к  примеру,
в  Эмаузском монастыре работал один помощником садовника. Решил
он заделаться послушником, чтобы получить  рясу  и  не  трепать
своей  одежды.  Для  этого  ему  пришлось  купить  катехизис  и
выучить, как полагается осенять себя  крестным  знамением,  кто
единственный  уберегся  от первородного греха, что значит иметь
чистую совесть и прочие подобные  мелочи.  А  потом  он  продал
тайком  половину  урожая  огурцов  с  монастырского огорода и с
позором вылетел  из  монастыря.  При  встрече  он  мне  сказал:
"Огурцы-то я мог продать и без катехизиса".
     Когда  Швейк  купил  и  принес фельдкурату катехизис, тот,
перелистывая его, сказал:
     -- Ну вот, соборование может совершать только священник  и
только   елеем,   освященным   епископом.  Значит,  Швейк,  вам
совершать соборование нельзя. Прочтите-ка мне, как  совершается
соборование.
     Швейк прочел:
     -- "...совершается  так:  священник помазует органы чувств
больного, произнося  одновременно  молитву:  "Чрез  это  святое
помазание  и  по  своему  всеблагому милосердию да простит тебе
господь  согрешения  слуха,  видения,  обоняния,  вкуса,  речи,
осязания и ходьбы своей".
     -- Хотел бы я знать,-- прервал его фельдкурат,-- как может
человек согрешить осязанием? Не можете ли вы мне это объяснить?
     -- По-всякому,   господин  фельдкурат,--  сказал  Швейк.--
Пошарит, например, в чужом кармане  или  на  танцульках..  Сами
понимаете, какие там выкидывают номера.
     -- А ходьбой, Швейк?
     -- Если,  скажем,  начнешь  прихрамывать,  чтобы тебя люди
пожалели.
     -- А обонянием?
     -- Если кто нос от смрада воротит.
     -- Ну, а вкусом?
     -- Когда на девочек облизывается.
     -- А речью?
     -- Ну, это уж вместе со слухом, господин фельдкурат: когда
один болтает, а другой слушает...
     После этих философских размышлений фельдкурат умолк. Потом
опять обратился к Швейку:
     -- Значит, нам нужен освященный епископом  елей.  Вот  вам
десять  крон,  купите  бутылочку.  В интендантстве такого елея,
наверно, нет.
     Швейк отправился в путь за  елеем,  освященным  епископом.
Отыскать  его труднее, чем живую воду в сказках Божены Немцовой
*.  Швейк  побывал  в  нескольких  лавочках,  но   стоило   ему
произнести:   "Будьте   любезны,  бутылочку  елея,  освященного
епископом",-- всюду  или  фыркали  ему  в  лицо,  или  в  ужасе
прятались  под  прилавок. Но Швейк неизменно сохранял серьезный
вид.
     Он решил попытать счастья в аптеках. Из первой велели  его
вывести.  В  другой  хотели  вызвать  по телефону карету скорой
помощи, а в третьей провизор ему сказал, что у фирмы  Полак  на
Длоугой  улице  --  торговля  маслами  и лаками-- там на складе
наверняка найдется нужный елей.
     Фирма Полак на Длоугой  улице  торговала  бойко.  Ни  один
покупатель не уходил оттуда неудовлетворенным.
     Если  покупатель  просил  копайский  бальзам, ему наливали
скипидару, и все оставались довольны друг другом.
     Когда  Швейк  попросил  елея,  освященного  епископом,  на
десять крон, хозяин сказал приказчику:
     -- Пан  Таухен,  налейте ему сто граммов конопляного масла
номер три.
     А  пан  Таухен,  завертывая  бутылочку  в  бумагу,  сказал
Швейку, как и полагается приказчику:
     -- Товарец  высшего качества-с. В случае, если потребуются
кисти, лак, олифа -- благоволите  обратиться  к  нам-с.  Будете
довольны. Фирма солидная.
     Тем временем фельдкурат повторял по катехизису то, чего не
запомнил в семинарии.
     Ему  очень  понравились  некоторые  чрезвычайно остроумные
выражения, над которыми он от всей души хохотал.
     "Соборование  называется   иначе   последним   помазанием.
Наименование   "последнее  помазание"  происходит  оттого,  что
обыкновенно является последним из всех  помазаний,  совершаемых
церковью над человеком".
     "Соборование   может   принять  каждый  опасно  заболевший
христианин-католик, достигший сознательного возраста".
     "Болящий принимает соборование, по возможности будучи  еще
в полном сознании и твердой памяти".
     Пришел  вестовой и принес фельдкурату пакет с извещением о
том,   что   завтра   при   соборовании   в   госпитале   будет
присутствовать "Союз дворянок по религиозному воспитанию нижних
чинов".
     Этот  союз состоял из истеричек, раздававших по госпиталям
образки святых и "Сказание о католическом воине,  умирающем  за
государя  императора".  На  брошюрке  была  картинка в красках,
изображающая поле  сражения.  Всюду  валяются  трупы  людей,  и
лошади, опрокинутые повозки с амуницией, торчат орудия лафетами
вверх.  На  горизонте  горит  деревня  и  рвется  шрапнель.  На
переднем плане лежит умирающий солдат с оторванной  ногой.  Над
ним склоняется ангел, приносящий ему венок с надписью на ленте:
"Ныне  же  будешь  со  мною в раю". При этом умирающий блаженно
улыбается, словно ему поднесли мороженое.
     Прочитав содержание пакета, Отто Кац плюнул и подумал: "Ну
и денек будет завтра!"
     Он знал этот "сброд", как он называл союз,  еще  по  храму
св.  Игнатия, где несколько лет назад читал проповеди солдатам.
В те времена он делал крупную ставку на проповедь, а этот  союз
обычно  сидел  позади  полковника.  Две длинные тощие женщины в
черных платьях и с четками пристали к  нему  как-то  раз  после
проповеди  и  битых  два  часа болтали о религиозном воспитании
солдат, пока наконец его не  допекли  и  он  сказал:  "Извините
mesdames, меня ждет капитан на партию в "железку".
     -- Ну,  елей  у  нас  есть,--  торжественно объявил Швейк,
возвратясь из магазина Полак,--  конопляное  масло  номер  три,
первый  сорт. Хватит на целый батальон. Фирма солидная. Продает
также олифу, лаки и кисти. Еще нам нужен колокольчик.
     -- А колокольчик на что?
     -- Звонить по дороге, чтобы народ снимал шапки,  когда  мы
поедем  с  господом  богом и с конопляным маслом номер три. Так
полагается.  Было  много  случаев,  когда  арестовывали  таких,
которые  на  это  не  обращали  никакого  внимания и не снимали
шапок. Однажды в Жижкове фарар избил слепого, он тоже  не  снял
шапки.  Этого  слепого  еще  посадили,  потому как на суде было
доказано, что он не глухонемой, а только слепой и, значит, звон
колокольчика слышал  и  других  вводил  в  соблазн,  хотя  дело
происходило  ночью.  Это  все  полагается  соблюдать,  как  и в
праздник тела господня. В другой раз люди бы на нас и  внимания
не  обратили, а теперь начнут перед нами шапки ломать. Так если
вы, господин фельдкурат, ничего против  не  имеете,  я  достану
колокольчик. Я мигом.
     Получив   разрешение,   Швейк  уже  через  полчаса  принес
колокольчик.
     -- Это от ворот постоялого двора "У  Кржижков",--  сообщил
он.--  Обошелся в пять минут страху, но долго пришлось ждать,--
все время народ мимо ходил.
     -- Я пойду в кафе, Швейк. Если кто придет, пусть  подождет
меня.
     Приблизительно  через  час  после ухода фельдкурата к нему
пришел строгий пожилой человек, седой и прямой как палка.
     Весь его вид выражал решимость и злобу.  Смотрел  он  так,
словно  был  послан  судьбою  уничтожить  нашу бедную планету и
стереть ее следы во вселенной. Говорил он резко, сухо и строго:
     -- Дома? Пошел в  кафе?  Просил  подождать?  Хорошо,  буду
ждать  хоть  до  утра.  На кафе у него есть, а платить долги --
нету? А еще священник! Тьфу!
     И он плюнул в кухне на пол.
     -- Сударь, не плюйте здесь,-- попросил Швейк, с  интересом
разглядывая незнакомца.
     -- А  я  еще  плюну,  видите  -- вот! -- вызывающе ответил
строгий господин и снова плюнул на пол.-- Как ему не стыдно!  А
еще военный священник! Срам!
     -- Если  вы воспитанный человек,-- заметил ему Швейк,-- то
должны бросить  привычку  плевать  в  чужой  квартире.  Или  вы
думаете,  что  если  мировая  война,  то  вам все позволено? Вы
должны вести себя прилично, а не  как  босяк.  Вы  должны  себя
вести  деликатно,  выражаться  вежливо  и  не распускаться, как
последний хулиган, вы, штатский оболтус.
     Строгий господин вскочил с кресла и,  трясясь  от  злости,
закричал:
     -- Да  как  вы  смеете! Я невоспитанный человек?! Что же я
по-вашему? Ну?
     -- Нужник! Вот кто вы,-- ответил Швейк, глядя ему прямо  в
глаза.--  Плюет  на  пол,  будто  он  в трамвае, в поезде или в
другом каком общественном месте. Я всегда удивлялся, почему там
везде висят надписи: "Плевать воспрещается", а теперь вижу, что
это из-за вас. Вас, видно, уже повсюду хорошо знают.
     Кровь бросилась в лицо строгому господину, и он разразился
потоком ругательств по адресу Швейка и фельдкурата.
     -- Вы  закончили?  --  спокойно   спросил   Швейк,   когда
посетитель сделал заключение: "Оба вы негодяи, каков поп, таков
и приход".-- Или, может быть, хотите что-нибудь добавить, перед
тем как полетите с лестницы?
     Так  как  строгий  господин  настолько  исчерпал весь свой
запас брани, что  ему  не  пришло  на  ум  ни  одного  стоящего
ругательства,  и замолчал, то Швейк решил, что ждать дальнейших
дополнений не имеет смысла.
     Он отворил дверь, поставил  строгого  господина  в  дверях
лицом  к  лестнице и... такого удара не постыдился бы наилучший
игрок международной футбольной команды мастеров спорта.
     Вдогонку строгому господину прозвучал голос Швейка:
     -- В следующий раз, когда придете с визитом  к  порядочным
людям, будете вести себя прилично.
     Строгий   господин  долго  ходил  под  окнами  и  поджидал
фельдкурата. Швейк открыл окно и наблюдал за ним.
     Наконец гость дождался, фельдкурат провел его в комнату  и
посадил на стул против себя.
     Швейк  молча  принес  плевательницу  и  поставил  ее перед
гостем.
     -- Что вы делаете, Швейк?
     -- Осмелюсь  доложить,   господин   фельдкурат,   с   этим
господином   уже   вышла  здесь  небольшая  неприятность  из-за
плевков.
     -- Оставьте нас одних, Швейк. У нас есть кое-какие дела.
     Швейк по-военному вытянулся.
     -- Так точно, господин фельдкурат, оставлю вас одних.
     И ушел на кухню. В  комнате  между  тем  происходил  очень
интересный разговор.
     -- Вы пришли получить деньги по векселю, если не ошибаюсь?
-- спросил фельдкурат своего гостя.
     -- Да, и надеюсь...
     Фельдкурат вздохнул.
     -- Человек  часто  попадает  в  такое  положение когда ему
остается  только  надеяться.  О,  как  красиво   звучит   слово
"надейся"  из  того  трилистника, который возносит человека над
хаосом жизни: вера, надежда; любовь...
     -- Я надеюсь, господин фельдкурат, что сумма...
     -- Безусловно, многоуважаемый,-- перебил  его  фельдкурат.
Могу  еще  раз  повторить, что слово "надеюсь" придает человеку
силы в его житейской борьбе.  Не  теряйте  надежды  и  вы.  Как
прекрасно  иметь  свой  идеал, быть невинным, чистым созданием,
который дает деньги под векселя, надеясь своевременно  получить
их  обратно.  Надеяться, постоянно надеяться, что я заплачу вам
тысячу двести крон, когда у меня в кармане нет даже сотни...
     -- В таком случае, вы...-- заикаясь, пролепетал гость.
     -- Да, в таком случае я,-- ответил фельдкурат.
     Лицо гостя опять приняло упрямое и злобное выражение.
     -- Сударь, это мошенничество,-- сказал он, вставая.
     -- Успокойтесь, уважаемый!
     -- Это мошенничество!  --  закричал  упрямый  гость.--  Вы
злоупотребили моим доверием!
     -- Сударь,--  сказал  фельдкурат,--  вам  безусловно будет
полезна перемена воздуха.  Здесь  слишком  душно...  Швейк!  --
крикнул   он.--  Этому  господину  необходимо  подышать  свежим
воздухом.
     -- Осмелюсь доложить, господин фельдкурат,-- донеслось  из
кухни,-- один раз я его уже выставлял.
     -- Повторить!  --  скомандовал  фельдкурат, и команда была
исполнена быстро, стремительно и четко.
     Вернувшись с лестницы, Швейк сказал:
     -- Хорошо, что мы отделались от него, прежде чем он  начал
буянить...  В  Малешицах  жил один шинкарь, большой начетчик. У
него на все случаи жизни были готовы  изречения  из  священного
писания.  Когда  ему приходилось стегать кого-нибудь плетью, он
всегда приговаривал: "Кто  жалеет  розги,  тот  ненавидит  сына
своего,  а  кто  его  любит,  то  вовремя  наказует его. Я тебе
покажу, как драться у меня в шинке!"
     -- Вот видите, Швейк,  что  постигает  тех,  кто  не  чтит
священника,--  улыбнулся  фельдкурат.--  Святой  Иоанн Златоуст
сказал: "Кто чтит пастыря своего, тот чтит  Христа  во  пастыре
своем.  Кто  обижает  пастыря,  тот  обижает  господа,  его  же
представителем пастырь есть..." К  завтрашнему  дню  нам  нужно
хорошенько  подготовиться. Сделайте яичницу с ветчиной, сварите
пунш-бордо, а потом мы посвятим  себя  размышлениям,  ибо,  как
сказано  в вечерней молитве, "милостью божьей предотвращены все
козни врагов против дома сего".
     На свете существуют стойкие люди. К ним принадлежал и муж,
дважды  выброшенный  из  квартиры   фельдкурата.   Как   только
приготовили  ужин, кто-то позвонил. Швейк пошел открыть, вскоре
вернулся и доложил.
     -- Опять он тут, господин фельдкурат. Я его пока что запер
в ванной комнате, чтобы мы могли спокойно поужинать.
     -- Нехорошо вы поступаете, Швейк,--  сказал  фельдкурат.--
Гость   в  дом  --  бог  в  дом.  В  старые  времена  на  пирах
шутов-уродов заставляли увеселять  пирующих.  Приведите-ка  его
сюда, пусть он нас позабавит.
     Через  минуту  Швейк  вернулся  с  настойчивым господином.
Господин глядел мрачно.
     -- Присаживайтесь,-- ласково  предложил  фельдкурат.--  Мы
как  раз  кончаем  ужинать.  Только что ели омара и лососину, а
теперь перешли к яичнице с ветчиной. Почему не  кутнуть,  когда
на свете есть люди, одалживающие нам деньги?
     -- Надеюсь,   я  здесь  не  для  шуток,--  сказал  мрачный
господин.-- Я здесь сегодня уже  в  третий  раз.  Надеюсь,  что
теперь все выяснится.
     -- Осмелюсь   доложить,   господин  фельдкурат,--  заметил
Швейк,  вот  ведь  гидра!  Совсем   как   Боушек   из   Либени.
Восемнадцать  раз  за  один  вечер  его  выкидывали  из  пивной
"Экснер", и  каждый  раз  он  возвращался  --  дескать,  "забыл
трубку".  Он  лез  в  окна,  двери,  через кухню, через забор в
трактир, через погреб к стойке, где отпускают пиво, и, наверно,
спустился бы по дымовой трубе, если б  его  не  сняли  с  крыши
пожарные. Такой был настойчивый, что мог бы стать министром или
депутатом! Вложили ему как следует!
     Настойчивый   господин,  словно  не  внимая  тому,  о  чем
говорят, упрямо повторил:
     -- Я хочу окончательно выяснить наши  дела  и  прошу  меня
выслушать.
     -- Это  вам  разрешается,-- сказал фельдкурат.-- Говорите,
уважаемый. Говорите, сколько вам угодно, а  мы  пока  продолжим
пиршество.  Надеюсь,  это  не помешает вам рассказывать? Швейк,
подавайте на стол!
     -- Как вам известно,--  начал  настойчивый  господин,--  в
настоящее  время свирепствует война. Я одолжил вам эту сумму до
войны, и если бы не война, то не стал бы настаивать на  уплате.
Но я приобрел печальный опыт.
     Он вынул из кармана записную книжку и продолжал:
     -- У  меня  все  записано.  Поручик  Яната  был мне должен
семьсот крон и, несмотря на это, осмелился погибнуть в битве на
Дрине. Подпоручик Прашек попал в плен на русском фронте,  а  он
мне должен две тысячи крон. Капитан Вихтерле, будучи должен мне
такую   же   сумму,  позволил  себе  быть  убитым  собственными
солдатами под Равой Русской. Поручик Махек  попал  в  Сербии  в
плен,  а  он  остался мне должен полторы тысячи крон. И таких у
меня  в  книжке  много.  Один  погибает  на  Карпатах  с   моим
неоплаченным векселем, другой попадает в плен, третий как назло
тонет  в  Сербии,  а  четвертый  умирает в госпитале в Венгрии.
Теперь вы понимаете мои опасения. Эта война меня погубит,  если
я  не  буду  энергичным  и  неумолимым.  Вы возразите мне, мол,
фельдкурату никакая опасность не грозит. Так посмотрите!
     Он сунул Кацу под нос свою записную книжку.
     -- Видите: фельдкурат Матиаш  умер  неделю  тому  назад  в
заразном госпитале в Брио. Хоть волосы на себе рви! Не заплатил
мне  тысячу  восемьсот  крон и идет в холерный барак соборовать
умирающего, до которого ему нет никакого дела!
     -- Это его долг, милый человек,-- сказал  фельдкурат.--  Я
тоже завтра пойду соборовать.
     -- И  тоже  в холерный барак,-- заметил Швейк.-- Вы можете
пойти с нами, чтобы воочию  убедиться,  что  значит  жертвовать
собой.
     -- Господин     фельдкурат,--     продолжал    настойчивый
господин,-- поверьте, я  в  отчаянном  положении!  Разве  война
существует  для  того,  чтобы  спровадить на тот свет всех моих
должников?
     -- Вот когда вас призовут на военную службу и вы  попадете
на  фронт,--  заметил  Швейк,--  мы  с  господином фельдкуратом
отслужим мессу, чтобы, по божьему  соизволению,  вас  разорвало
первым же снарядом.
     -- Сударь,  у  меня  к  вам  серьезное  дело,-- настаивала
гидра, обращаясь к фельдкурату.-- Я требую, чтобы ваш слуга  не
вмешивался  в  наши  дела  и  дал  нам возможность теперь же их
закончить.
     -- Простите,  господин  фельдкурат,--  отозвался  Швейк,--
извольте мне сами приказать, чтобы я не вмешивался в ваши дела,
иначе  я  и  впредь буду защищать ваши интересы, как полагается
каждому честному солдату. Этот господин совершенно прав --  ему
хочется  уйти  отсюда самому, без посторонней помощи. Да и я не
любитель скандалов, я человек светский.
     -- Мне  уже  это  начинает  надоедать,   Швейк,--   сказал
фельдкурат, как бы не замечая присутствия гостя.-- Я думал, что
этот  человек нас позабавит, расскажет какие-нибудь анекдоты, а
он требует, чтобы я приказал вам не  вмешиваться  в  эти  вещи,
несмотря  на  то, что вы два раза уже имели с ним дело. В такой
вечер, накануне столь  важного  религиозного  акта,  когда  все
помыслы  мои  я  должен  обратить  к богу, он пристает ко мне с
какой-то глупой историей о несчастных тысяче  двухстах  кронах,
отвлекает   меня   от   испытания  своей  совести,  от  бога  и
добивается, чтобы я ему еще раз сказал, что  теперь  ничего  не
дам  ему.  Я  не  хочу  больше  с  ним  разговаривать, чтобы не
осквернять этот  священный  вечер!  Скажите  ему  сами,  Швейк:
"Господин фельдкурат вам ничего не даст".
     Швейк исполнил приказ, рявкнув в самое ухо гостю.
     Однако настойчивый гость остался сидеть.
     -- Швейк,-- сказал фельдкурат,-- спросите его, долго ли он
еще намерен здесь торчать?
     -- Я не тронусь с места, пока вы мне не уплатите,-- упрямо
заявила гидра.
     Фельдкурат встал, подошел к окну и сказал:
     -- В  таком  случае  передаю его вам, Швейк. Делайте с ним
что хотите.
     -- Пойдемте, сударь,-- пригласил Швейк, схватив  незваного
гостя за плечо.-- Бог троицу любит.
     И  проделал свое упражнение быстро и изящно под похоронный
марш, который фельдкурат выстукивал пальцами на оконном стекле.
     Вечер,  посвященный   благочестивым   размышлениям,   имел
несколько  фаз.  Фельдкурат  так пламенно стремился к богу, что
еще в двенадцать часов ночи из его квартиры доносилось пение:


     Когда в поход мы собирались,
     Слезами девки заливались.


     С ним вместе пел и бравый солдат Швейк.



x x x


     В военном госпитале жаждали соборования двое: старый майор
и офицер запаса, бывший банковский  чиновник.  Оба  получили  в
Карпатах  по  пуле в живот и теперь лежали рядом. Офицер запаса
считал своим долгом собороваться, так как его начальник, майор,
жаждал собороваться, а он, подчиненный, считал, что нарушил  бы
чинопочитание, если б не дал и себя соборовать.
     Благочестивый  майор  делал  это  с расчетом, полагая, что
молитва  исцелит  его  от  болезней.  Однако   в   ночь   перед
соборованием  они  оба умерли, и когда утром в госпиталь явился
фельдкурат со  Швейком,  оба  воина  лежали  под  простынями  с
почерневшими лицами, какие бывают у всех умирающих от удушья.
     -- Так  торжественно мы с вами ехали, господин фельдкурат,
а нам все дело испортили!-- досадовал Швейк, когда в канцелярии
им сообщили, что те двое уже ни в чем не нуждаются.
     И верно, прибыли они сюда торжественно. Ехали на  дрожках,
Швейк  звонил, а фельдкурат держал в руке завернутую в салфетку
бутылочку  с  маслом  и  с  серьезным  видом  благословлял   ею
прохожих,  снимавших шапки. Правда, их было немного, хотя Швейк
и старался наделать как можно больше шуму своим  колокольчиком.
За  дрожками  бежали  мальчишки,  один  прицепился сзади, а все

остальные кричали хором:
     -- Сзади-то, сзади!
     Швейк  звонил,  извозчик  стегал  кнутом  сидевшего  сзади
мальчишку. На Водичковой улице дрожки догнала привратница, член
конгрегации   святой   Марии,   и   на   полном   ходу  приняла
благословение от фельдкурата, перекрестилась, потом плюнула:
     -- Скачут с этим  господом  богом,  словно  черти!  Так  и
чахотку  недолго получить! -- и, запыхавшись, вернулась на свое
старое место.
     Больше  всего  звон  колокольчика   беспокоил   извозчичью
кобылу,  у  которой  с  этим  звуком,  очевидно,  были  связаны
какие-то воспоминания. Она беспрестанно  оглядывалась  назад  и
временами делала попытки затанцевать посреди мостовой.
     В этом и заключалась та торжественность, о которой говорил
Швейк.
     Фельдкурат  прошел в канцелярию, уладил финансовую сторону
соборования и предъявил счетоводу госпиталя счет,  по  которому
военное ведомство должно было заплатить ему, фельдкурату, около
ста   пятидесяти  крон  за  освященный  елей  и  дорогу.  Между
начальником госпиталя и  фельдкуратом  завязался  спор  на  эту
тему. Последний, ударив кулаком по столу, заявил:
     -- Не   думайте,   капитан,  что  соборование  совершается
бесплатно. Когда драгунского  офицера  командируют  на  конский
завод  за лошадьми, ему платят командировочные. Искренне жалею,
что те двое раненых не дождались соборования, это  обошлось  бы
вам еще на пятьдесят крон дороже.
     Швейк  ждал  фельдкурата  внизу  в  караульном помещении с
бутылочкой   освященного   елея,   возбуждавшей   в    солдатах
неподдельный  интерес.  Один  из  них  высказал мнение, что это
масло вполне годится для  чистки  винтовок  и  штыков.  Молодой
солдатик  с  Чехо-Моравской  возвышенности, который еще верил в
бога, просил не говорить таких вещей  и  не  спорить  о  святых
таинствах:   дескать,  мы,  как  христиане,  не  должны  терять
надежды.
     Старик запасной посмотрел на желторотого птенца и сказал:
     -- Хороша  надежда,  что  шрапнель  оторвет  тебе  голову!
Дурачили нас только! До войны приезжал к нам депутат клерикал и
говорил  о  царстве божьем на земле. Мол, господь бог не желает
войны и  хочет,  чтобы  все  жили  как  братья.  А  как  только
вспыхнула  война,  во  всех  костелах  стали  молиться за успех
нашего оружия, а о боге  начали  говорить  будто  о  начальнике
Генерального  штаба,  который  руководит  военными  действиями.
Насмотрелся я похорон в этом госпитале! Отрезанные руки и  ноги
прямо возами вывозят!
     -- Солдат  хоронят  нагишом,--  сказал другой,-- а форму с
мертвого надевают на живого. Так и идет по очереди.
     -- Пока не выиграем войну,-- заметил Швейк.
     -- Такой  денщик-холуй  выиграет!--  отозвался   из   угла
отделенный.--  На фронт бы таких, в окопы погнать вас на штыки,
к чертовой матери, на проволочные заграждения,  в  волчьи  ямы,
против  минометов.  Прохлаждаться  в  тылу  каждый умеет, а вот
помирать на фронте никому неохота.
     -- А я думаю, как это здорово, когда тебя проткнут штыком!
-- сказал Швейк.-- Неплохо еще получить пулю  в  брюхо,  а  еще
лучше, когда человека разрывает снаряд и он видит, что его ноги
вместе с животом оказываются на некотором расстоянии от него. И
так  ему  странно, что он от удивления помирает раньше, чем это
ему успевают разъяснить.
     Молоденький солдат сочувственно вздохнул. Ему стало  жалко
своей  молодой  жизни.  Зачем он только родился в этот дурацкий
век? Чтобы его зарезали, как корову на бойне? И к чему все это?
     Один из солдат, по  профессии  учитель,  как  бы  прочитав
его мысли, заметил:
     -- Некоторые  ученые  объясняют  войну появлением пятен на
солнце. Как только  появится  этакое  пятно,  всегда  на  земле
происходит что-нибудь страшное. Взятие Карфагена...
     -- Оставьте   свою   ученость   при  себе,--  перебил  его
отделенный командир.-- Подметите-ка  лучше  пол,  сегодня  ваша
очередь.  Какое  нам  дело  до этого дурацкого пятна на солнце!
Хоть бы их там двадцать было, из них себе шубы не сошьешь!
     -- Пятна на солнце действительно имеют большое значение,--
вмешался Швейк.-- Однажды появилось на солнце пятно, и в тот же
самый день меня избили в трактире "У Банзетов", в Пуслях. С той
поры, перед тем как куда-нибудь пойти, я смотрю  в  газету,  не
появилось ли опять какое-нибудь пятно. Стоит появиться пятну --
"прощаюсь,  ангел  мой, с тобою", я никуда не хожу и пережидаю.
Когда вулкан Монпеле уничтожил  целый  остров  Мартинику,  один
профессор  написал  в  "Национальной  политике",  что давно уже
предупреждал  читателей  о   большом   пятне   на   солнце.   А
"Национальная  политика"  вовремя  не  была  доставлена на этот
остров. Вот они и загремели!
     Между тем фельдкурат встретил наверху  в  канцелярии  одну
даму  из  "Союза  дворянок  по  религиозному  воспитанию нижних
чинов", старую, противную фурию, которая с самого  утра  ходила
по  госпиталю  и  направо  и  налево  раздавала образки святых.
Раненые и больные солдаты бросали их в плевательницы.
     Она раздражала всех своей  глупой  болтовней  о  том,  что
нужно-де  искренне  сокрушаться  о  своих грехах и исправиться,
дабы после смерти милосердный бог даровал вечное спасение.  Она
была бледна, когда разговаривала с фельдкуратом:
     -- Эта  война,  вместо  того  чтобы облагораживать солдат,
делает из них зверей.
     Внизу больные показали ей язык и сказали, что она "харя" и
"валаамова ослица".
     -- Das ist wirklich schrecklich, Herr Feldkurat. Das  Volk
ist  verdorben/  В  самом деле это ужасно, господин фельдкурат.
Народ так испорчен (нем.)/.
     И она стала распространяться о том, как представляет  себе
религиозное  воспитание  солдата. Только тогда солдат доблестно
сражается за своего государя императора, когда верит в  бога  и
полон  религиозных  чувств.  Только  тогда он не боится смерти,
когда знает, что его ждет рай.
     Болтунья наговорила еще кучу подобных же благоглупостей, и
было видно, что она не намерена отпускать  фельдкурата.  Однако
фельдкурат отнюдь не галантно распрощался с ней.
     -- Мы  едем  домой,  Швейк!  --  крикнул  он  в караульное
помещение.
     Обратно они ехали без всякой торжественности.
     -- В следующий раз  пусть  едет  соборовать  кто  хочет,--
сказал  фельдкурат.-- Приходится торговаться из-за каждой души,
которую ты желаешь спасти. Только  и  занимаются  бухгалтерией!
Сволочи!
     Увидев  в  руках Швейка бутылочку с "освященным елеем", он
нахмурился:
     -- Лучше всего, Швейк, если вы  этим  маслом  мне  и  себе
смажете сапоги.
     -- Я  еще  попробую смазать этим дверной замок,-- прибавил
Швейк,-- а то он  ужасно  скрипит,  когда  вы  ночью  приходите
домой.
     Так, не начавшись, закончилось соборование.



Глава XIV. ШВЕЙК В ДЕНЩИКАХ У ПОРУЧИКА ЛУКАША



I


     Недолго  длилось  счастье Швейка. Жестокая судьба прервала
его приятельские отношения с  фельдкуратом.  Если  до  сих  пор
фельдкурат был личностью симпатичной, то последний его поступок
сорвал с него эту маску.
     Фельдкурат  продал  Швейка  поручику  Лукашу,  или, точнее
говоря, проиграл его в карты: так некогда  продавали  в  России
крепостных.
     Произошло  все  это совершенно случайно. У поручика Лукаша
собралась однажды теплая компания. Играли  в  "двадцать  одно".
Фельдкурат все проиграл и заявил:
     -- Сколько  дадите  мне в долг под моего денщика? Страшный
болван,  но  фигура  презанятная,  нечто  non  plus  ultra   /'
Неповторимое  (лат.)/. Ручаюсь, что такого денщика ни у кого из
вас еще не было.
     -- Даю сто крон,--  предложил  поручик  Лукаш.--  Если  до
послезавтра  их  не  вернешь,  то  пошлешь  мне этот редкостный
экземпляр. Мой денщик отвратительный  тип  --  вечно  вздыхает,
пишет домой письма и при этом ворует все, что попало. Бил я его
-- не  действует.  Каждый  раз  при  встрече  получает  от меня
подзатыльники, но и это не помогает. Я вышиб ему  два  передних
зуба-- и это его не исправило.
     -- Идет,--    легкомысленно    согласился    фельдкурат.--
Послезавтра получишь или сто крон, или Швейка.
     Он проиграл и эти сто крон и, опечаленный,  побрел  домой.
Отто  Кац  прекрасно  знал  и  нисколько  не сомневался, что до
послезавтра ему нигде денег  не  раздобыть  и  что,  собственно
говоря, он гнусно и вместе с тем дешево продал Швейка.
     "Нужно  было взять двести крон",-- упрекал он себя. Садясь
же в трамвай, который через несколько минут должен был  довезти
его до дому, он ощутил угрызения совести и почувствовал приступ
сентиментальности.
     "Это  некрасиво с моей стороны,-- думал он, звоня к себе в
квартиру.-- Как я теперь посмотрю в его глупые добрые глаза..."
     -- Милый Швейк,-- сказал он, входя в  комнату,--  со  мной
нынче произошел необыкновенный случай. Мне чертовски не везло в
игре.  Понимаете,  пошел ва-банк, на руках у меня туз, прикупаю
десятку. У банкомета на руках был всего валет,  и  все-таки  он
тоже набрал до двадцати одного. Потом я несколько раз ставил на
туза  или на десятку, и каждый раз у банкомета было столько же.
Просадил все деньги... Он замялся.
     -- ...и наконец проиграл вас. Взял  под  вас  сто  крон  в
долг,  и  если  до  послезавтра  их  не  верну,  то  вы  будете
принадлежать уже не мне, а поручику Лукашу. Мне,  право,  очень
жаль...
     -- Сто  крон  у  меня найдется,-- сказал Швейк.-- Могу вам
одолжить.
     -- Давайте их сюда,-- оживился фельдкурат.-- Я  их  сейчас
же отнесу Лукашу. Мне, право, не хотелось бы с вами расстаться.
     Лукаш был немало удивлен, снова увидев фельдкурата у себя.
     -- Пришел  заплатить  тебе  долг,--  заявил  фельдкурат  с
победоносным видом.-- Дайте-ка и мне карту.
     -- А ну-ка...-- сказал он,  когда  пришла  его  очередь.--
Всего  очко  перебрал,--  добавил  он.--  Ну,  значит, играю,--
сказал он, когда подошел следующий круг.-- Покупаю! Стоп!
     -- Двадцать,-- объявил банкомет.
     -- А у  меня  девятнадцать,--  произнес  фельдкурат  тихо,
внося в банк последние сорок крон из сотни, которую одолжил ему
Швейк, чтобы откупиться от нового рабства.
     Возвращаясь  домой,  фельдкурат  пришел  к  убеждению, что
всему конец, что  Швейка  ничто  не  может  спасти  и  что  ему
предопределено служить у поручика Лукаша.
     И когда Швейк отворил ему дверь, фельдкурат сказал:
     -- Все  напрасно, Швейк. От судьбы не уйдешь! Я проиграл и
вас и ваши сто крон. Я сделал  все,  что  только  было  в  моих
силах, но судьба сильнее меня. Она бросила вас в когти поручика
Лукаша... Пришла пора нам расстаться.
     -- А  что,  сорвали банк у вас или же вы на понте продули?
-- спокойно спросил Швейк.-- Плохо дело, когда карта  не  идет,
но еще хуже, когда везет чересчур... Жил в Здеразе жестяник, по
фамилии Вейвода, частенько игрывал в "марьяж" в трактире позади
"Столетнего  кафе".  Однажды  черт  его  дернул предложить: "Не
перекинуться ли нам в "двадцать одно" по пяти  крейцеров?"  Ну,
сели  играть.  Метал  банк  он.  Все  проиграли,  банк вырос до
десятки. Старик Вейвода хотел и другим дать  разок  выиграть  и
все  время  приговаривал: "Ну-ка, маленькая, плохонькая, сюда".
Вы не можете себе представить, как  ему  не  везло:  маленькая,
плохонькая  не  шла,  да  и только. Банк рос, собралась там уже
сотня. Из игроков  ни  у  кого  столько  не  было,  чтобы  идти
ва-банк,  а  Вейвода  даже  весь вспотел. Только и было слышна:
"Маленькая, плохонькая, сюда". Игроки ставили по пятерке и  все
время  проигрывали.  Один  трубочист  так разошелся, что сбегал
домой за деньгами, и, когда в банке  было  больше  чем  полторы
сотни,  пошел ва-банк. Вейвода хотел избавиться от банка и, как
позже рассказывал, решил  прикупать  хоть  до  тридцати,  чтобы
только  не  выиграть,  а  вместо этого сразу купил два туза. Он
сделал вид,  будто  у  него  ничего  нет,  и  нарочно  говорит:
"Шестнадцать".   А   у   трубочиста   всего-навсего   оказалось
пятнадцать. Ну,  разве  это  не  невезение!  Несчастный  старик
Вейвода  побледнел,  вид  у него был жалкий, а вокруг уже стали
поругиваться и перешептываться, что, дескать,  передергивает  и
что  его  как-то  раз  уже били за нечистую игру, хотя на самом
деле это был самый честный игрок.  В  банк  сыпались  крона  за
кроной.  Там  уже  скопилось  пятьсот крон. Тут и трактирщик не
выдержал. У него как раз были приготовлены  деньги  для  уплаты
пивоваренному  заводу.  Он  их  вынул,  подсел  к столу, сперва
проиграл  два  раза  по  сто  крон,  а  потоп  зажмурил  глаза,
перевернул стул на счастье и заявил что идет ва-банк. "Играем в
открытую!"  -- сказал он. Старик Вейвода, кажется, все на свете
отдал бы за то чтобы проиграть. Все удивились, когда ему пришла
семерка и он оставил ее себе. Трактирщик ухмыльнулся  в  бороду
-- у  него  было  двадцать  одно. Старику Вейводе пришла вторая
семерка, и опять он ее себе  оставил  "Теперь  придет  туз  или
десятка,--  заметил  со  злорадством трактирщик.-- Готов голову
прозакладывать, пан Вейвода, что вам пришел капут". Все затаили
дыхание.  Вейвода  тянет,  и  появляется...   третья   семерка.
Трактирщик  побледнел  как  полотно  (это  были  его  последние
деньги) и ушел на кухню. Через минуту прибегает мальчонка,-- он
был  у  него  в  ученье,--  кричит,  чтобы  мы   скорей   сняли
трактирщика: хозяин-де весит на оконной ручке. Вынули мы его из
петли,  воскресили и сели играть дальше. Денег ни у кого уже не
было -- все деньги лежали в банке у  Вейводы.  А  Вейвода  знай
свое "маленькая, плохонькая, сюда", и счастлив бы все спустить,
но  должен  был открывать карты и выкладывать их на стол не мог
он смошенничать и перебрать нарочно.  Все  просто  обалдели  от
того,  как  ему  везло.  Уговорились:  если не хватит наличных,
играть под расписки. Игра продолжалась несколько часов, и перед
старым Вейводой росли тысячи за тысячами. Трубочист был  должен
в  банк  уже  больше полутора миллионов, угольщик из Здераза --
около миллиона, швейцар из "Столетнего кафе"-- восемьсот  тысяч
крон,  а  фельдшер  --  больше  двух  миллионов. В одной только
тарелке, куда откладывали часть выигрыша  для  трактирщика,  на
клочках   бумаги  было  более  трехсот  тысяч.  Старик  Вейвода
пускался на всякие штуки: то и дело бегал в  уборную  и  каждый
раз   давал   за  себя  метать  кому-нибудь  другому,  а  когда
возвращался, ему сообщали, что выиграл  он  и  что  ему  пришло
двадцать  одно.  Послали за новой колодой, но и это не помогло.
Когда Вейвода останавливался на  пятнадцати,  у  партнера  было
четырнадцать.  Все  злобно глядели на старого Вейводу, а больше
всех  ругался  мостовщик,  который   всего-то-навсего   выложил
наличными  восемь  крон.  Этот  откровенно заявил, что человеку
вроде Вейводы не место  на  белом  свете  и  что  такому  нужно
наподдать коленкой, выкинуть и утопить, как щепка. Вы не можете
себе представить отчаяние старика Вейводы. Наконец ему в голову
пришла   идея.   "Мне   нужно  в  отхожее  место,--  сказал  он
трубочисту.-- Сыграйте-ка за меня". И так, без  шапки,  выбежал
прямо на Мыслиховую улицу за полицией, нашел патруль и сообщил,
что  в  таком-то  и  таком-то  трактире играют в азартные игры.
Полицейские велели ему  вернуться  в  трактир  и  сказали,  что
придут за ним следом. Когда Вейвода вернулся, ему объявили, что
за  это время фельдшер проиграл свыше двух миллионов, а швейцар
-- свыше трех. А в тарелку для трактирщика положили расписку на
пятьсот тысяч. Скоро ворвались полицейские. Мостовщик  крикнул:
"Спасайся,  кто  может!"  Но  было уже поздно. На банк наложили
арест и всех  повели  в  полицию.  Здеразский  угольщик  оказал
сопротивление,  и  его увезли в "корзинке". В банке было больше
чем на полмиллиарда долговых расписок  и  полторы  тысячи  крон
наличными.  "Ничего подобного я до сих пор не видывал,-- сказал
полицейский инспектор, увидя такие головокружительные  суммы.--
Это  почище,  чем  в  Монте-Карло". Все, кроме старика Вейводы,
остались в  полицейском  комиссариате  до  утра.  Вейводу,  как
доносчика,  отпустили  и обещали ему, что он получит в качестве
вознаграждения законную треть конфискованного банка, свыше  ста
шестидесяти  миллионов  крон.  Старик от всего этого рехнулся и
утром ходил по Праге  и  дюжинами  заказывал  себе  несгораемые
шкафы... Вот это называется -- повезло в карты!
     Тут  Швейк  пошел варить грог. К ночи фельдкурат, которого
Швейк с трудом отправил в постель, прослезился и завопил.
     -- Продал я  тебя,  дружище,--  всхлипывал  он,--  позорно
продал.  Прокляни  меня,  ударь  --  стою того! Отдал я тебя на
растерзание. В глаза тебе не смею взглянуть. Бей  меня,  кусай,
уничтожь! Лучшего я не заслужил. Знаешь, кто я?
     И,  уткнув  заплаканную  физиономию  в  подушку, он тихим,
нежным голосом протянул:
     -- Я последний подлец...-- и уснул, словно ко дну пошел.
     На другой день фельдкурат не смел поднять глаз на  Швейка,
рано  ушел  из  дому  и вернулся только к ночи вместе с толстым
пехотинцем.
     -- Швейк,-- сказал он, по-прежнему не глядя  на  Швейка,--
покажите  ему,  где  что  лежит,  чтобы  он был в курсе дела, и
научите его варить грог. Утром вы явитесь к поручику Лукашу.
     Швейк  со  своим  преемником  приятно   провел   ночь   за
приготовлением  грога. К утру толстый пехотинец еле держался на
ногах и  бурчал  себе  под  нос  невероятную  смесь  из  разных
народных  песен:  "Около Ходова течет водичка, наливает нам моя
милая красное пиво. Гора, гора высокая, шли девушки по дорожке,
на Белой горе мужичок пашет..."
     -- За  тебя  я  не  боюсь,--  сказал  Швейк.--  С   такими
способностями ты у фельдкурата удержишься.
     Итак,  первое,  что  увидел в это утро поручик Лукаш, была
честная, открытая физиономия бравого  солдата  Швейка,  который
отрапортовал:
     -- Честь  имею доложить, господин обер-лейтенант, я -- тот
самый Швейк, которого господин фельдкурат проиграл в карты.



II


     Институт денщиков очень древнего  происхождения.  Говорят,
еще  у Александра Македонского был денщик. Во всяком случае, не
подлежит сомнению, что в эпоху феодализма в этой роли выступали
оруженосцы рыцарей. Кем, скажем, был Санчо Панса у  Дон-Кихота?
Удивительно, что история денщиков до сих пор никем не написана.
А  то  мы прочли бы там, как альмавирский герцог во время осады
Толедо с голода съел без соли своего денщика;  об  этом  герцог
сам  пишет в своих воспоминаниях и сообщает, что мясо его слуги
было нежным, мягким  и  сочным  и  по  вкусу  напоминало  нечто
среднее между курятиной и ослятиной.
     В  одной  старой  швабской  книге  о  военном искусстве мы
находим, между прочим, наставление денщикам. В  старину  денщик
должен   был  быть  благочестивым,  добродетельным,  правдивым,
скромным,  доблестным,   отважным,   честным,   трудолюбивым,--
словом,   идеалом   человека.  Наша  эпоха  многое  изменила  в
характере  этого  типа.  Современный  денщик   обыкновенно   не
благочестив,  не  добродетелен, не правдив. Он врет, обманывает
своего господина и очень часто обращает жизнь своего начальника
в настоящий  ад.  Это  --  льстивый  раб,  придумывающий  самые
коварные  трюки,  чтобы  отравить  жизнь  своему хозяину. Среди
нового  поколения  денщиков  уже  не  найдется  самоотверженных
существ  вроде  благородного  Фернандо,  денщика  альмавирского
герцога, которые позволили бы своим господам  съесть  себя  без
соли.  С  другой  стороны,  мы  видим,  что  в  борьбе  за свой
авторитет -- в борьбе не  на  жизнь,  а  на  смерть  со  своими
денщиками  --  начальники  прибегают к самым решительным мерам.
Иногда дело доходит до настоящего террора. Так, в 1912  году  в
Граце  происходил  процесс,  на  котором  выдающуюся роль играл
некий капитан, избивший своего денщика до смерти. Тогда капитан
был оправдан, потому что проделал этот эксперимент  всего  лишь
во  второй  раз. По мнению таких господ, жизнь денщика не имеет
никакой цены. Денщик -- вещь, часто только чучело  для  оплеух,
раб,   прислуга   с   неограниченным  числом  обязанностей.  Не
удивительно,  если  такое  положение   принуждает   раба   быть
изворотливым  и  льстивым.  Его  муки  на  нашей  планете можно
сравнить только со страданием слуг -- мальчишек в ресторанах  в
старое    время;   у   них   чувство   порядочности   развивали
подзатыльниками и колотушками.
     Бывают, впрочем, и такие случаи, когда денщик  возвышается
до  положения  любимчика  у  своего офицера и становится грозой
роты и даже батальона. Все унтеры стараются его  подкупить.  От
него  зависит  отпуск.  Он  может  походатайствовать, чтобы при
рапорте все сошло хорошо.
     Во время войны эти фавориты часто награждались большими  и
малыми серебряными медалями за доблесть и отвагу.
     В  Девяносто  первом  полку  я  знал несколько таких. Один
денщик получил большую серебряную за то, что умел восхитительно
жарить  украденных  им  гусей.  Другой  был   награжден   малой
серебряной    за    то,    что   получал   из   дому   чудесные
продовольственные посылки  и  его  начальник  во  время  самого
отчаянного голода обжирался так, что не мог ходить.
     Подавая   рапорт   о   представлении   своего   денщика  к
награждению медалями, этот начальник выразился так:
      "В  награду  за  то,  что  в  боях  проявлял  необычайную
доблесть  и отвагу, пренебрегал своей жизнью и не отходил ни на
шаг  от  своего  командира  под  сильным   огнем   наступающего
противника".
     А тот в это время обчищал курятники в тылу. Война изменила
отношения  между  офицером  и  денщиком,  и  денщик  стал самым
ненавистным существом среди солдат. У денщика была целая  банка
консервов,  в  то  время как в команде одна банка выдавалась на
пять человек. Его фляжка всегда была полна  рому  или  коньяку.
Целый  день  эта тварь жевала шоколад, жрала сладкие офицерские
сухари, курила сигареты своего начальника,  стряпала  и  жарила
целыми часами и носила гимнастерку, сшитую лично ей по мерке.
     Денщик  был  в  самых  интимных  отношениях  с ординарцем,
уделял ему обильные объедки со своего стола  и  делился  с  ним
своими  привилегиями. К триумвирату присоединялся обыкновенно и
старший писарь. Эта тройка, живя в непосредственной близости от
командира, знала о всех операциях и стратегических планах.
     Отделение, начальник которого дружил с денщиком  командира
роты,  было  лучше  других  информировано обо всем. Если денщик
говорил:  "В  два  часа  тридцать  пять  минут  улепетнем",  то
действительно  ровно в два часа тридцать пять минут австрийские
солдаты начинали отходить от неприятеля.
     Денщик находился в самых  интимных  отношениях  с  полевой
кухней  и  с удовольствием околачивался у котла, заказывая себе
разные блюда, словно он сидел в  ресторане  и  держал  в  руках
меню.
     -- Я люблю грудинку,-- говорил он повару,-- а вчера ты дал
мне хвост.  Да  положи-ка мне в суп кусок печенки, знаешь ведь,
что я селезенку не жру.
     Денщик был большим мастером  создавать  панику.  Во  время
бомбардировки  окопов  душа  у  него  уходила  в пятки. В таких
случаях он оказывался вместе со своим и  офицерским  багажом  в
самом безопасном блиндаже и прятал голову под одеяло, чтобы его
не  нашла  артиллерийская граната. В эти минуты он желал только
одного: чтобы его командир был ранен и он вместе с ним попал бы
в тыл, как можно подальше.
     Своими "секретами" он  увеличивал  панику.  "Кажется,  уже
собирают телефон",-- сообщал он конфиденциально по отделениям и
был счастлив, если мог потом сказать: "Уже собрали".
     Никто  не  отступал  с  таким удовольствием, как он. В эти
минуты он забывал,  что  над  его  головой  свистят  снаряды  и
шрапнель;  не  чувствуя  усталости,  он  пробирался с багажом к
штабу,  где  стоял  обоз.  Большую  симпатию  он  испытывал   к
австрийскому  обозу  и с огромным удовольствием с ним ездил. На
худой конец он удовлетворялся и санитарными двуколками. Если же
ему  приходилось  идти  пешком,   он   производил   впечатление
человека,  совершенно изничтоженного. В таких случаях он бросал
багаж своего офицера в окопах и волок только  свое  собственное
имущество.
     Если  случалось,  что  офицер,  чтобы  не  попасть в плен,
спасался бегством,  а  денщик  попадал  в  плен,  то  последний
никогда не забывал захватить с собой и офицерские вещи, которые
отныне  становились  его  собственностью и которые он берег как
зеницу ока.
     Я знал одного пленного денщика, который вместе  с  другими
прошел  пешком  от  Дубно  до  самой  Дарницы под Киевом. Кроме
своего походного мешка и мешка офицера, избежавшего  плена,  он
тащил  еще  пять  различных  ручных  чемоданов, да два одеяла и
подушку, не  считая  узла,  который  он  тащил  на  голове.  Он
жаловался мне, что два чемодана у него отняли казаки.
     Мне  не забыть этого человека, который так маялся со своим
багажом по всей Украине. Это была живая экспедиторская подвода.
Я до сих пор никак не могу понять, как смог он все это  унести,
тащить  несколько  сот километров на себе, потом доехать с этим
до самого Ташкента, зорко охранять каждую вещь... и умереть  на
своих чемоданах от сыпного тифа в лагере для военнопленных.
     В   настоящее   время   денщики  рассеяны  по  всей  нашей
республике и рассказывают о своих  геройских  подвигах.  Они-де
штурмовали   Сокаль,  Дубно,  Ниш,  Пиаву.  Каждый  из  них  --
Наполеон. "Вот  я  и  говорю  нашему  полковнику:  пусть,  мол,
позвонит в штаб, что можно начинать".
     В   большинстве  случаев  денщики  были  реакционерами,  и
солдаты их ненавидели. Некоторые из денщиков были доносчиками и
с особым удовольствием смотрели, когда солдата вязали.
     Они развились в особую касту. Их эгоизм не знал границ.



III


     Поручик  Лукаш  был  типичным  кадровым  офицером   сильно
обветшавшей австрийской монархии. Кадетский корпус выработал из
него   хамелеона:  в  обществе  он  говорил  по-немецки,  писал
по-немецки, но читал чешские книги, а когда преподавал в  школе
для вольноопределяющихся, состоящей сплошь из чехов, то говорил
им  конфиденциально:  "Останемся  чехами, но никто не должен об
этом знать. Я -- тоже чех..."
     Он считал чешский народ своего рода  тайной  организацией,
от которой лучше всего держаться подальше.
     Но   в   остальном  он  был  человек  славный:  не  боялся
начальства и на маневрах, как это  и  полагается,  заботился  о
своей  роте,  поудобнее расквартировывая ее по сараям, и, часто
платя из своего скромного жалованья, выставлял  солдатам  бочку
пива.
     Лукаш любил, когда солдаты на марше пели песни. Они должны
были петь,  идя  на  учение  и  с  учения. Шагая рядом со своей
ротой, он подтягивал:


     А как ноченька пришла,
     Овес вылез из мешка,
     Тумтария бум!


     Он  пользовался  расположением  солдат,  так  как  был  на
редкость справедлив и не имел обыкновения придираться.
     Унтеры  дрожали перед ним. Из самого свирепого фельдфебеля
он в течение месяца делал агнца.
     Накричать он мог, но никогда не ругался. Выбирал  слова  и
выражения.
     -- Видите  ли,  голубчик,  право же мне не хотелось бы вас
наказывать,  но  ничего  не  могу  поделать,  потому   что   от
дисциплины  зависит  боеспособность армии. Армия без дисциплины
-- "трость, ветром колеблемая". Если ваш мундир не в порядке, а
пуговицы плохо пришиты или их не хватает, то это значит, что вы
забываете свои обязанности по отношению к  армии.  Может  быть,
вам  кажется непонятным, почему вас сажают за то, что вчера при
осмотре у вас не хватало  пуговицы  на  гимнастерке,  за  такую
мелочь,  за  такой  пустяк,  на  который, не будь вы на военной
службе, никто бы и внимания не обратил? Но  на  военной  службе
подобная  небрежность  по отношению к своей внешности влечет за
собой взыскание. А почему? Дело не в том, что у вас не  хватает
пуговицы,  а в том, чтобы приучить вас к порядку. Сегодня вы не
пришьете пуговицу и, значит, начнете  лодырничать.  Завтра  вам
уже   покажется   трудным   разобрать   и  вычистить  винтовку,
послезавтра вы забудете в каком-нибудь трактире  свой  штык  и,
наконец,  заснете  на  посту--  и  все  из-за  того,  что с той
несчастной пуговицы  вы  начали  вести  жизнь  лодыря.  Так-то,
голубчик!  Я наказываю вас для того, чтобы уберечь от наказания
более тяжелого за те провинности, которые вы могли бы совершить
в будущем, медленно, но верно забывая свои обязанности.  Я  вас
сажаю  на  пять дней и искренне желаю, чтобы на хлебе и воде вы
пораздумали над тем, что взыскание  не  есть  месть,  а  только
средство   воспитания,   преследующее   определенную   цель  --
исправление наказуемого солдата.
     Лукашу уже давно следовало бы быть капитаном,  но  ему  не
помогла  даже  осторожность  в национальном вопросе, так как он
отличался  слишком  большой  прямотой  по  отношению  к  своему
начальству и ни к кому не подлизывался.
     Он родился в деревне среди темных лесов и озер южной Чехии
и сохранил черты характера крестьян этой местности.
     Но если к солдатам Лукаш был справедлив и никогда к ним не
придирался,  то  по отношению к денщикам он был совсем иным: он
ненавидел своих денщиков, потому  что  денщики  ему  попадались
всегда самые негодные и подлые.
     Он  не  считал  их  за  солдат,  бил  их  по  морде, давал
подзатыльники, пытался воспитывать их  и  словом  и  делом.  Он
безрезультатно  боролся  с  ними  много  лет, то и дело менял и
всегда приходил к заключению: "Опять попалась подлая  скотина!"
Своих денщиков он считал существами низшего порядка.
     Животных  Лукаш  любил  чрезвычайно.  У  него была гарцкая
канарейка, ангорская кошка и пинчер. Денщики, которых он  часто
менял,  обращались  с  этими  животными не лучше, чем поручик с
ними самими, когда они учиняли ему какую-нибудь пакость.
     Они морили  голодом  канарейку,  один  из  денщиков  выбил
ангорской  кошке глаз, пинчера стегали, как только он попадался
под руку, и, наконец, один  из  предшественников  Швейка  отвел
бедного пса к живодеру на Панкрац, чтобы его там уничтожили, не
пожалев  на  это дело из своего кармана десять крон. А поручику
он доложил, что пес сбежал на прогулке. На следующий день  этот
денщик уже маршировал с ротой на плацу.
     Когда  Швейк  явился  к  Лукашу и заявил, что приступает к
своим обязанностям, поручик провел  его  к  себе  в  комнату  и
сказал:
     -- Вас  рекомендовал мне господин фельдкурат Кац. Надеюсь,
вы не  осрамите  его  рекомендацию.  У  меня  была  уже  дюжина
денщиков,  и ни один из них не удержался. Предупреждаю, я строг
и беспощадно наказываю за каждую подлость  и  ложь.  Я  требую,
чтобы   вы  всегда  говорили  только  правду  и  беспрекословно
исполняли все мои приказания. Если я скажу: "Прыгайте в огонь",
то вы должны прыгнуть в  огонь,  даже  если  бы  вам  этого  не
хотелось. Куда вы смотрите?
     Швейк  с интересом смотрел в сторону, на стену, где висела
клетка с канарейкой. Услышав вопрос поручика,  он  устремил  на
него свои добрые глаза и ответил милым, добродушным тоном:
     -- Осмелюсь   доложить,   господин  обер-лейтенант,--  это
гарцкая канарейка.
     Прервав таким образом речь поручика,  Швейк  вытянулся  во
фронт и не моргнув глазом уставился на поручика.
     Поручик  хотел  было  сказать  резкость, но, видя невинное
выражение лица Швейка, произнес только:
     -- Господин фельдкурат аттестовал вас как редкого болвана.
Думаю, он не ошибся.
     -- Осмелюсь доложить,  господин  фельдкурат  взаправду  не
ошибся.  Когда  я  был  на  действительной,  меня освободили от
военной службы из-за идиотизма, общепризнанного  идиотизма.  По
этой  причине  отпустили  из  полка  двоих:  меня и еще одного,
капитана фон Кауница. Тот,  господин  поручик,  идя  по  улице,
одновременно, извините за выражение, ковырял пальцем левой руки
в левой ноздре, а пальцем правой руки -- в правой. На учении он
каждый  раз  строил  нас,  как  для  церемониального  марша,  и
говорил:  "Солдаты...  э-э...  имейте  в  виду...  э-э...   что
сегодня... среда, потому что... завтра будет четверг... э-э..."
     Поручик  Лукаш пожал плечами, не находя слов, и зашагал от
двери к окну мимо  Швейка  и  обратно.  При  этом  Швейк  делал
"равнение  направо"  и "равнение налево",-- смотря по тому, где
находился  поручик,--  с  таким  невинным  видом,  что  поручик
потупил  глаза  и,  глядя  на ковер, сказал без всякой связи со
швейковскими замечаниями о глупом капитане:
     -- Да-с! Чтобы всегда у меня был порядок и  чистота  и  не
сметь  лгать.  Я  люблю честность. Ненавижу ложь и наказываю за
нее немилосердно. Вы меня поняли?
     -- Так точно, господин обер-лейтенант, понял.  Нет  ничего
хуже, когда человек лжет. Если уж начал кто завираться -- знай,
что  он  погиб.  В  деревне  около  Пелгржимова  был учитель по
фамилии Марек. Этот учитель бегал  за  дочерью  лесника  Шперы.
Лесник  велел ему передать, что если он будет встречаться с его
дочкой, то он, лесник, как, значит, застанет их, всадит ему  из
ружья  в  задницу  заряд  нарезанной  щетины с солью. А учитель
велел передать леснику, что все это враки. Но однажды, когда он
поджидал свою барышню, лесник  его  застал  и  уже  хотел  было
проделать с ним эту самую операцию, да учитель отговорился: он,
дескать,  только цветочки собирает. В другой раз учитель сказал
леснику, что ловит жуков для коллекции. Так он и  врал  --  чем
дальше,  тем  больше. Наконец со страху он присягнул, что хотел
только силки для зайцев расставить. Тут наш лесник его сгреб  и
доставил жандармам, а оттуда дело перешло в суд, и учитель чуть
было  не  попал  в  тюрьму. А скажи он голую правду, получил бы
порцию щетины с солью всего-навсего; я держусь того мнения, что
лучше признаться, а если уж что натворил,-- прийти  и  сказать:
дескать,  осмелюсь  доложить,  натворил  то-то  и то-то. А если
говорить насчет честности, то это, конечно, вещь прекрасная,  с
нею  человек  далеко пойдет. Ну, все равно как при состязании в
ходьбе:  как  только  начнешь   мошенничать   и   бежать,   так
моментально сходишь с дистанции. Вот, к примеру, мой двоюродный
брат.  Честный  человек, всюду его уважают, сам собой доволен и
чувствует себя как новорожденный, когда,  ложась  спать,  может
сказать: "Сегодня я опять был честным".
     В  течение  всей  этой  пространной  речи  поручик сидел в
кресле и, уставившись на сапоги Швейка, думал: "Боже мой,  ведь
я сам часто несу такую же дичь. Разница только в форме, в какой
я это преподношу".
     Тем  не  менее,  не  желая  ронять  своего  авторитета, он
сказал, когда Швейк закончил:
     -- Вы должны ходить в чищеных сапогах,  держать  мундир  в
порядке   и   чтобы   все  пуговицы  были  пришиты.  Вы  должны
производить впечатление солдата, а  не  штатского  босяка.  Это
поразительно,   до   чего  никто  из  вас  не  умеет  держаться
по-военному. Из всех моих денщиков только у одного  был  бравый
вид,  да  и  тот  в конце концов украл у меня парадный мундир и
продал его в еврейском квартале.
     Поручик умолк, но  вскоре  заговорил  снова  и  перечислил
Швейку  все  его обязанности, особенно напирая на то, что Швейк
должен быть верным  слугой  и  нигде  не  болтать  о  том,  что
делается дома.
     -- У  меня  бывают  дамы,--  подчеркнул  он.-- Иногда дама
останется ночевать, если мне не нужно на другой  день  идти  на
службу. В таких случаях вы будете приносить нам кофе в постель,
но только когда я позвоню, поняли?
     -- Так  точно,  понял,  господин  обер-лейтенант.  Если  я
неожиданно  влезу  в  комнату,  то,  возможно,  иной  даме  это
покажется  неприятным.  Я  сам  однажды  привел  к  себе  домой
барышню, и мы с ней очень мило развлекались, когда моя служанка
принесла нам кофе в постель. Служанка с перепугу  обварила  мне
кофеем  всю  спину,  да  еще  сказала: "С добрым утром!" Нет, я
прекрасно знаю, как вести себя, когда ночует дама.
     -- Отлично,  Швейк!  С  дамами  мы   должны   вести   себя
исключительно  тактично,--  сказал  поручик,  приходя в хорошее
настроение, так как разговор  коснулся  предмета,  заполнявшего
все его свободное от казарм, плаца и карт время.
     Женщины  были  душой  квартиры поручика. Они создавали ему
домашний очаг. Их было  несколько  дюжин,  и  многие  за  время
своего  пребывания старались приукрасить квартиру всевозможными
безделушками.
     Жена владельца кафе прожила у поручика целых  две  недели,
пока  за  ней  не  приехал  муж, и вышила поручику премиленькую
дорожку на стол, на всем  его  белье  монограммы  и,  наверное,
докончила  бы  коврик на стене, если бы ее муж не прекратил эту
идиллию.
     Другая, за которой через  три  недели  приехали  родители,
хотела   превратить   спальню   поручика  в  дамский  будуар  и
расставила повсюду разные безделушки и вазочки, а над  постелью
повесила ангела хранителя.
     Заботливая  женская рука ощущалась во всех уголках спальни
и столовой, она проникла и на  кухню,  где  можно  было  видеть
самые  разнообразные  кухонные  принадлежности  -- великолепный
подарок одной  влюбленной  фабрикантши,  которая,  кроме  своей
страсти,  привезла  с  собой  в  дом машинку для рубки овощей и
капусты, прибор для нарезывания  булочек,  терку  для  печенки,
кастрюли, противни, сковороды, шумовки и бог весть что еще.
     Однако через неделю она ушла, так как не могла примириться
с мыслью,  что,  кроме  нее,  у  Лукаша есть еще около двадцати
других  любовниц:  последнее   обстоятельство   отразилось   на
исполнительности этого породистого самца в мундире.
     Поручик  Лукаш  вел обширную корреспонденцию, завел альбом
фотографий своих возлюбленных и коллекцию разных реликвий,  так
как   за  последние  два  года  стал  проявлять  наклонность  к
фетишизму.  У  него  сохранилось   несколько   разных   дамских
подвязок,  четыре  пары  изящных  панталончиков с вышивкой, три
прозрачные, тончайшие дамские рубашечки, батистовые  платья  и,
наконец, один корсет и несколько чулок.
     -- Сегодня  у меня дежурство,-- сказал поручик Швейку,-- я
приду  домой  только  ночью.  Приведите  в  порядок   квартиру.
Последний мой денщик за свою лень отправился сегодня с маршевой
ротой на фронт.
     Отдав  приказания, касающиеся канарейки и ангорской кошки,
он ушел, не преминув еще раз в дверях проронить несколько  слов
о честности и порядке.
     После  его ухода Швейк привел всю квартиру в самый строгий
порядок, так что, когда поручик Лукаш возвратился ночью  домой,
Швейк с полным правом мог отрапортовать:
     -- Осмелюсь   доложить,  господин  обер-лейтенант,  все  в
порядке.  Только  вот  кошка  набезобразничала:  сожрала   вашу
канарейку.
     -- Как?!-- загремел поручик.
     -- Осмелюсь  доложить, господин обер-лейтенант, вот как. Я
давно знал, что кошки не любят канареек и обижают их. Вот  я  и
решил  познакомить  их  поближе  и в случае, если бы эта бестия
попыталась выкинуть какую-нибудь штуку, оттрепать ее так, чтобы
до самой смерти помнила, как нужно вести себя с канарейками.  Я
очень  люблю  животных!  Наш  шляпный  мастер  выучил-таки свою
кошку. Сначала она сожрала у него трех канареек, а  теперь  уже
ни  одной  больше  не  жрет,  и  канарейка  может  на  нее хоть
садиться. Я тоже хотел попробовать, вытащил канарейку из клетки
и дал ее кошке понюхать, а эта уродина, не успел я  опомниться,
откусила  канарейке  голову. Ей-богу, я не ожидал от нее такого
хамства! Если бы это был, скажем, воробей, так я бы  ничего  не
сказал, а то ведь замечательная канареечка, гарцкая! Да с какой
еще  жадностью  жрала,  вместе с перьями, и ворчала при этом от
удовольствия. У них,  у  кошек,  как  говорится,  нет  никакого
музыкального  образования,  они  бестии  не переваривают, когда
поет канарейка, потому что в этом ничего не смыслят... Я  кошку
как следует выругал, но, боже меня упаси, пальцем ее не тронул,
а  ждал вас, как вы это дело решите, что с ней, с этой паршивой
уродиной, делать.
     Рассказывая об этом, Швейк так простодушно глядел поручику
в глаза, что тот, подступив было к нему с определенным  суровым
намерением, отошел, сел в кресло и спросил:
     -- Послушайте,  Швейк,  вы  на  самом деле такой олух царя
небесного?
     -- Так  точно,  господин  обер-лейтенант,--   торжественно
ответил  Швейк.--  Мне  с  малых  лет  не  везет. Я всегда хочу
поправить дело, чтобы все вышло по-хорошему, и  никогда  ничего
из  этого  не  получается, кроме неприятностей и для меня и для
других. Я только хотел их  обеих  познакомить,  чтобы  привыкли
друг  к другу. Разве я виноват, что она сожрала канарейку и все
знакомство на этом оборвалось! Несколько лет назад в  гостинице
"У  Штупартов"  кошка  сожрала  даже  попугая за то, что тот ее
передразнивал и мяукал по-кошачьи... И  живучи  же  эти  кошки!
Если  прикажете, господин обер-лейтенант, чтобы я ее прикончил,
так придется прихлопнуть ее дверью, иначе ничего не получится.
     И Швейк  с  самым  невинным  видом  и  милой,  добродушной
улыбкой  стал  излагать  поручику, каким способом казнят кошек.
Его рассказ,  наверное,  довел  бы  до  сумасшедшего  дома  все
общество покровительства животных.
     Швейк  проявил  такие  познания,  что поручик Лукаш, забыв
гнев, спросил его:
     -- Вы умеете обращаться с животными? Любите их?
     -- Больше всего я люблю собак,--  сказал  Швейк,--  потому
что  это очень доходное дело для того, кто умеет ими торговать.
Но у меня дело не пошло, так как я всегда был  слишком  честен,
хотя  все  равно  покупатели  являлись  ко  мне  с претензиями,
дескать,  почему  я  им  продал   дохлятину   вместо   здоровой
породистой   собаки.  Как  будто  бы  все  собаки  должны  быть
породистыми  и  здоровыми!  Так   нет   же,   каждому   подавай
родословную,  вот  и  приходилось печатать эти родословные и из
какой-нибудь  коширжской  дворняжки,  родившейся  на  кирпичном
заводе,  делать  самого  чистокровного  дворянина  из баварской
псарни Армина фон  Баргейма.  Но  покупатели  оставались  очень
довольны,  думая,  что  приобрели чистокровную собаку. Им можно
было всучить вршовицкого  шпица  вместо  таксы,  а  они  только
удивлялись,  почему  у  такого  редкого пса, из самой Германии,
шерсть мохнатая, а ноги не кривые. Так делается на всех крупных
псарнях. Вам бы, господин обер-лейтенант, только  поглядеть  на
все   мошенничества,  которые  там  проделываются  с  собачьими
родословными. Псов,  которые  могли  бы  о  себе  сказать:  "Я,
дескать,  чистокровная  тварь",--  говоря по правде, мало. Либо
мамаша его спуталась с каким-нибудь уродом, либо бабушка,  или,
наконец,   папаш  у  него  было  несколько,  и  от  каждого  он
что-нибудь унаследовал: от одного -- уши, от другого --  хвост,
еще  от  одного  --  шерсть  на морде, от третьего -- морду, от
четвертого -- кривые ноги, а в пятого пошел ростом. Если  же  у
него   таких   папаш  было  штук  двенадцать,  то  можете  себе
представить, господин обер-лейтенант, как такой  пес  выглядит.
Вот  купил  я однажды этакого кобеля, звали его Балабан, так он
из-за своих папаш получился таким безобразным, что  все  собаки
от  него  шарахались.  Купил  я  его  из  жалости; был он такой
покинутый и все время сидел у меня дома в  углу,  все  грустил,
так  что  я  вынужден  был продать его за пинчера. Больше всего
пришлось поработать, когда я его перекрашивал под цвет перца  с
солью.  Потом он со своим хозяином попал в Моравию, и с тех пор
я его не видел.
     Поручика начал занимать этот доклад  по  собаковедению.  И
Швейк мог без помехи продолжать.
     -- Собаки  не  могут  краситься  сами,  как  дамы, об этом
приходится заботиться тому,  кто  хочет  их  продать.  Если,  к
примеру,  пес  старый  и  седой,  а  вы  хотите  продать его за
годовалого щенка или выдаете такого дедушку за девятимесячного,
то лучше всего купите  ляпису,  разведите  и  выкрасьте  пса  в
черный  цвет  -- будет выглядеть как новый. Чтобы прибавилось в
нем силы, кормите  его  мышьяком  в  лошадиных  дозах,  а  зубы
вычистите  наждачной бумагой, какой чистят ржавые ножи. А перед
тем, как вести его продавать, влейте  ему  в  глотку  сливянку,
чтобы  пес  был  немного  навеселе. Он у вас моментально станет
бодрый,  живой,  будет  весело  лаять  и  ко  всем  лезть,  как
подвыпивший член городской управы. А главное вот что: с людьми,
господин обер-лейтенант, нужно говорить, и говорить до тех пор,
пока  покупатель  совершенно не обалдеет. Если кто-нибудь хочет
купить болонку, а у вас дома ничего, кроме  охотничьей  собаки,
нет,  то  вы должны суметь заговорить покупателя так, чтобы тот
увел с собой, вместо болонки охотничью собаку. Если же случайно
у вас на руках  только  фокстерьер,  а  придут  покупать  злого
немецкого  дога,  чтобы  сторожил дом, то вы должны говорить до
тех пор, пока покупатель не очумеет и вместо того, чтобы увести
дога, унесет в кармане вашего карликового фокстерьера...  Когда
я  в  свое время торговал животными, пришла ко мне одна дама. У
нее, мол, попугай улетел в сад, а там, около виллы, в это время
мальчики играли в индейцев. Они, мол, поймали попугая,  вырвали
у  него  из  хвоста  все  перья  и  разукрасились  ими,  словно
полицейские.  Попугай  со  стыда,   что   остался   бесхвостый,
расхворался,  а  ветеринар  его доконал порошками. Так вот, эта
дама сказала, что хочет купить нового попугая, но воспитанного,
а не грубияна, который только и умеет  что  ругаться.  Что  мне
было  делать, раз никакого попугая у меня дома не было, да и на
примете не было ни одного. А был у меня только злющий  бульдог,
совершенно  слепой.  Так мне пришлось, господин обер-лейтенант,
уговаривать эту даму с четырех часов дня до семи  вечера,  пока
она  не  купила  вместо попугая вот этого слепого бульдога. Это
было  почище  любого  дипломатического  осложнения.  Когда  она
уходила,  я сказал ей: "Пусть теперь мальчишки только попробуют
и ему вырвать хвост",-- и больше мне с этой дамой  не  довелось
разговаривать: из-за этого бульдога ей пришлось покинуть Прагу,
так   как   он   перекусал   весь   дом...  Поверьте,  господин
обер-лейтенант,  что  достать  хорошее  животное  очень,  очень
трудно...
     -- Я  сам люблю собак,-- сказал поручик.-- Кое-кто из моих
друзей взял с собой на фронт собаку. Потом товарищи писали мне,
что в обществе такого  верного  и  преданного  друга  фронтовая
служба  протекает  незаметно.  Вы,  я  вижу,  хорошо знаете все
породы собак, и надеюсь, что если б у меня была собака,  вы  бы
сумели  за  ней ухаживать. Какая порода, по-вашему, лучше всех;
то есть я имею в виду собаку-друга? Был у меня когда-то пинчер,
но я не знаю...
     -- По-моему,  господин  обер-лейтенант,  пинчер  --  очень
милый  пес.  Не  каждому,  правда,  пинчер нравится, потому что
щетинист, и волосы на морде такие жесткие, что собака  выглядит
словно   отпущенный   каторжник.   Пинчеры   безобразные,  любо
посмотреть, а умные. Куда до них болванам сенбернарам!  Пинчеры
умнее фокстерьеров. Знал я одного...
     Поручик Лукаш посмотрел на часы и прервал Швейка:
     -- Уже  поздно,  мне  нужно выспаться. Завтра у меня опять
дежурство,  а  вы  можете  посвятить  весь  день  тому,   чтобы
подыскать какого-нибудь пинчера.
     Он пошел спать, а Швейк лег в кухне на диван и почитал еще
газету, которую поручик принес из казарм.
     -- Скажите,   пожалуйста,--  заметил  про  себя  Швейк,  с
интересом следя за событиями дня.-- Султан наградил  императора
Вильгельма  большой  военной  медалью, а у меня до сих пор даже
малой серебряной медали нет.
     Швейк задумался и вдруг вскочил:
     -- Чуть было не забыл! -- И пошел в комнату к поручику.
     Поручик крепко спал. Швейк разбудил его:
     -- Осмелюсь  доложить,  господин  обер-лейтенант,   я   не
получил приказания насчет кошки.
     Поручик  во  сне  перевернулся на другой бок, пробормотал:
"Три дня ареста!" -- и заснул опять.
     Швейк тихо вышел  из  комнаты,  вытащил  несчастную  кошку
из-под дивана и сказал ей:
     -- Три дня ареста!
     И ангорская кошка полезла обратно под диван.



IV


     Швейк   только   было   собрался   отправиться  на  поиски
какого-нибудь пинчера, как у двери позвонила молодая дама.  Она
заявила,  что  хочет поговорить с поручиком Лукашом. Около дамы
стояли два больших чемодана, и  Швейк  успел  заметить  фуражку
спускающегося по лестнице посыльного.
     -- Нету  дома,-- твердо сказал Швейк, но молодая дама была
уже в передней и  категорическим  тоном  приказала  Швейку:  --
Отнесите чемоданы в комнату.
     -- Без  разрешения  господина  поручика  нельзя,--  сказал
Швейк.-- Господин поручик  приказал  мне  без  него  ничего  не
делать.
     -- Вы с ума сошли! -- вскричала молодая дама.-- Я приехала
к господину поручику в гости.
     -- Об  этом  мне  ничего  не  известно,-- ответил Швейк.--
Господин поручик на службе и вернется только ночью, а я получил

приказание найти пинчера. Ни о каких чемоданах  и  ни  о  каких
дамах ничего не знаю. Я запираю квартиру и покорнейше прошу вас
уйти.  Мне  не давали никаких распоряжений на этот счет, и я не
могу чужую, неизвестную мне особу оставлять одну в квартире.  У
нас  на  улице,  у  кондитера  Бильчицкого,  оставили  так  вот
постороннего человека в доме, а он вскрыл гардероб  и  удрал...
Конечно,  я  этим  не  хочу  о  вас  сказать  ничего дурного,--
продолжал Швейк, увидев,  что  дама  делает  отчаянное  лицо  и
плачет,--   но   оставаться   вам   здесь   решительно  нельзя.
Согласитесь сами: раз мне доверена квартира, то  я  отвечаю  за
каждую мелочь. Поэтому еще раз покорнейше прошу понапрасну себя
не  затруднять.  Пока  я  не  получил  приказания  от господина
поручика, для меня родного брата  не  существует.  Мне,  право,
очень  жаль,  что  приходится  с  вами так разговаривать, но на
военной службе прежде всего должен быть порядок.
     Молодая дама между тем несколько пришла в себя, вынула  из
сумочки визитную карточку, написала карандашом несколько строк,
вложила  это  в  прелестный  маленький  конвертик  и  удрученно
сказала:
     -- Отнесите это господину  поручику,  а  я  подожду  здесь
ответа. Вот вам пять крон на дорогу,
     -- Ничего    не    выйдет,--    ответил   Швейк,   задетый
навязчивостью нежданной гостьи.-- Оставьте себе эти пять  крон,
вот  они  здесь,  на  стуле,  а  если хотите, пойдемте вместе к
казармам, подождите меня там, я передам ваше письмецо и принесу
ответ. Но ждать здесь вам ни в коем  случае  нельзя!  --  После
этого  он  втащил  чемоданы  в  переднюю  и,  гремя ключами как
дворцовый ключник, стоя в дверях, многозначительно сказал:
     -- Запираем...
     Молодая дама с беспомощным видом вышла на лестницу.  Швейк
запер дверь и пошел вперед. Посетительница семенила за ним, как
собачонка,  и  догнала  его  только когда он зашел в лавочку за
сигаретами. Теперь она шла с  ним  рядом  и  пыталась  завязать
разговор.
     -- А вы передадите наверное?
     -- Передам, раз обещал.
     -- А вы найдете господина поручика?
     -- Не знаю.
     Они  молча  шагали  рядом, пока наконец спутница Швейка не
заговорила опять:
     -- Так вы думаете, что господина поручика не найти?
     -- Нет, не думаю.
     -- А где он может быть, как вы думаете?
     -- Не знаю.
     На этом разговор на долгое время прервался,  пока  молодая
дама опять не возобновила его вопросом:
     -- Вы не потеряли письмо?
     -- Пока что нет.
     -- Так вы наверное передадите его господину поручику?
     -- Да.
     -- А найдете вы поручика?
     -- Я   уже   сказал,   что  не  знаю,--  ответил  Швейк.--
Удивляюсь, как люди могут быть такими любопытными и  все  время
спрашивать  об  одном  и  том  же! Это все равно, как если бы я
останавливал на улице каждого  встречного  и  спрашивал,  какое
сегодня число.
     Так   были   закончены   всякие  попытки  договориться,  и
дальнейший путь к казармам совершался в полном молчании. Только
когда они  остановились  около  казарм,  Швейк  предложил  даме
подождать,  а  сам пустился в разговор с солдатами, стоявшими в
воротах. Легко представить, что это доставило даме чрезвычайное
удовольствие. Она с несчастным видом расхаживала по тротуару  и
нервничала,  видя,  что Швейк продолжает излагать положение дел
на фронте с таким глупым  выражением  лица,  какое  можно  было
увидеть разве только на фотографии, опубликованной в то время в
"Хронике   мировой  войны".  Под  фотографией  стояла  надпись:
"Наследник австрийского престола беседует  с  двумя  летчиками,
сбившими русский аэроплан".
     Швейк  уселся на лавочке около ворот и рассказывал, что на
Карпатском фронте наступление наших войск  провалилось,  но,  с
другой стороны, комендант Перемышля, генерал Кусманек, прибыл в
Киев,  а также, что у нас осталось в Сербии одиннадцать опорных
пунктов и сербы не смогут долго бежать за нашими солдатами.
     Затем  Швейк  пустился  в  критику   некоторых   известных
сражений   и   открыл   Америку,   сказав,  что  подразделение,
окруженное со всех сторон, непременно должно сдаться.
     Наговорившись  вдоволь,   он   счел   нужным   подойти   к
отчаявшейся даме и сказать ей, что сию минуту вернется -- пусть
она  никуда  не  уходит,  а  сам пошел наверх в канцелярию, где
отыскал  поручика   Лукаша.   Поручик   Лукаш   в   это   время
растолковывал  некоему подпоручику одну из схем окопов и ставил
ему на вид, что тот не  знает,  как  чертить,  и  не  имеет  ни
малейшего понятия о геометрии.
     -- Видите, вот как это нужно сделать. Если к данной прямой
нам надо  провести  перпендикуляр, то мы должны начертить такую
прямую, которая образует с первой прямой угол. Понимаете? Тогда
вы проложите окопы правильно, не заедете с ними к противнику, а
останетесь на расстоянии  шестисот  метров  от  него.  Но  если
следовать  тому,  как  вы  начертили,  то  нашими  позициями мы
заехали бы за  линию  противника  и  стали  бы  своими  окопами
перпендикулярно  к неприятелю. А вам ведь нужен тупой угол. Это
же очень просто, не правда ли?
     Подпоручик запаса, который в мирное время служил  кассиром
в  банке,  стоял  над  чертежами  в полном отчаянии и ничего не
понимал. Он облегченно вздохнул, когда Швейк подошел к поручику
и отрапортовал:
     -- Осмелюсь  доложить,  господин  поручик,  какая-то  дама
просит  передать  вам  это  письмо и ждет ответа.-- При этом он
многозначительно и фамильярно подмигнул.
     То,   что   прочел   поручик,   не   произвело   на   него
благоприятного впечатления.
     "Lieber  Heinrich!  Mein  Mann  verfolgt  mich.  Ich  muss
unbedingt bei Dir ein paar Tage gastieren. Dein Bursch ist  ein
grosses Mistvieh. Ich bin unglucklich. Deine Katy"
     /Дорогой  Генрих!  Муж  гонится  за  мною  по  пятам.  Мне
необходимо погостить у тебя пару дней. Твой денщик --  скотина.
Я несчастна. Твоя Кати (нем.)./
     Поручик  Лукаш  вздохнул,  повел  Швейка в соседнюю пустую
канцелярию, закрыл дверь и зашагал между  столами.  Наконец  он
остановился перед Швейком.
     -- Эта дама пишет, что вы скотина. Что вы ей сделали?
     -- Осмелюсь  доложить,  я  ничего  ей  не сделал, господин
обер-лейтенант. Я вел себя как полагается, но  вот  она  хотела
сейчас  же  расположиться в квартире. А раз я не получил от вас
никаких указаний, то я ее там не оставил. Ко всему прочему  она
приехала с двумя чемоданами, как к себе домой.
     Поручик еще раз громко вздохнул, Швейк тоже вздохнул.
     -- Что?!-- угрожающе крикнул поручик.
     -- Осмелюсь   доложить,   господин  обер-лейтенант,--  это
тяжелый случай. Года два  тому  назад  на  Войтешской  улице  к
одному обойщику въехала барышня, и он никак ее не мог выжить из
квартиры.  В  конце  концов  ему  пришлось отравить и себя и ее
светильным газом, и шутке  был  конец.  Беда  с  бабьем!  Я  их
насквозь вижу!
     -- Тяжелый  случай!  --  повторил  поручик  за  Швейком; и
никогда еще он не изрекал такой истины.
     "Дорогой Генрих" был действительно в  скверном  положении.
Жена, преследуемая мужем, приезжает к нему гостить на несколько
дней,  как  раз когда должна приехать из Тршебони пани Мицкова,
чтобы в течение трех  дней  повторить  то,  что  она  регулярно
делает  раз в три месяца, когда приезжает в Прагу за покупками.
Кроме того, послезавтра должна прийти одна барышня. После целой
недели  размышлений  она  определенно  обещала  ему   позволить
соблазнить себя, так как все равно через месяц выходит замуж за
инженера.
     Поручик  сидел на столе повесив голову, молчал и думал, но
ничего другого не придумал, как сесть за стол, взять конверт  и
написать на служебном бланке нижеследующее:
     "Дорогая Кати!
     До  9  часов  вечера  я буду на службе. Приду в 10. Прошу,
чувствуй себя как дома. Что касается Швейка, моего денщика,  то
я  уже отдал ему приказ, чтобы все твои желания были исполнены.
Твой Индржих".
     -- Отдайте письмо даме,-- сказал поручик.-- Приказываю вам
обращаться с ней вежливо и тактично, исполнять все ее  желания,
которые  для  вас должны быть законом. Вы должны держать себя с
нею галантно. Служите ей не за страх, а за совесть. Вот вам сто
крон, потом дадите  мне  отчет.  Наверно,  она  пошлет  вас  за
чем-нибудь;  закажите  для  нее  обед,  ужин и так далее. Кроме
того, купите три бутылки вина и коробочку "Мемфис". Так. Больше
пока ничего. Можете идти. Еще  раз  напоминаю,  что  вы  должны
исполнять  каждое  желание барыни, которое только прочтете в ее
глазах.
     Молодая дама уже потеряла всякую надежду увидеть Швейка  и
была  очень  удивлена,  когда он вышел из казарм и направился к
ней с письмом в руке.
     Швейк взял под козырек, подал ей письмо и доложил:
     -- Согласно приказанию господина обер-лейтенанта, я обязан
вести себя с вами, сударыня, учтиво и тактично, служить  не  за
страх,  а  за  совесть  и  исполнять  все ваши желания, которые
только прочту в ваших глазах. Приказано вас накормить и  купить
для  вас  все,  что  вы  только  пожелаете.  На это получено от
господина обер-лейтенанта сто крон, но из этих денег  я  должен
еще купить три бутылки вина и коробку сигарет "Мемфис".
     Когда  дама  прочла письмо, к ней вернулась решительность,
выразившаяся в том, что она  велела  Швейку  нанять  извозчика.
Когда  это  было исполнено, она приказала Швейку сесть к кучеру
на козлы.
     Они поехали домой.  Войдя  в  квартиру,  дама  превосходно
разыграла  роль  хозяйки.  Швейку пришлось перенести чемоданы в
спальню и выколотить на дворе ковры. Чуть заметная паутинка  за
зеркалом привела ее в сильнейшее негодование.
     Все  это  свидетельствовало  о  том,  что она намеревалась
надолго занять свои боевые позиции.
     Швейк потел. Когда  он  выколотил  ковры,  даме  пришло  в
голову   снять   и  вытрясти  занавески.  Затем  Швейк  получил
приказание вымыть окна в комнате и на кухне. После  этого  дама
начала   переставлять   мебель.   Делала   она  это  с  большой
нервозностью, и когда Швейк перетащил все из угла  в  угол,  ей
опять  не  понравилось,  и  она  стала  снова  комбинировать  и
придумывать новые перестановки.
     Она перевернула вверх дном всю квартиру, но  понемногу  ее
энергия  в  устройстве  гнездышка  начала  иссякать,  и разгром
постепенно прекратился.
     Дама вынула из  комода  чистое  постельное  белье  и  сама
переменила наволочки на подушках и перинах.
     Было  видно,  что она делает это с любовью к постели. Этот
предмет заставлял чувственно трепетать ее ноздри.
     Затем она послала Швейка за обедом и вином, а  сама  между
тем   переоделась   в  прозрачный  утренний  капот,  в  котором
выглядела необычайно соблазнительно.
     За  обедом  она  выпила  бутылку  вина,   выкурила   массу
"мемфисок"  и  легла  в  постель.  А  Швейк  лакомился на кухне
солдатским хлебом, макая его в стакан сладкой водки.
     -- Швейк! -- раздалось вдруг из спальни.-- Швейк!
     Швейк открыл дверь и увидел молодую даму в грациозной позе
на подушках.
     -- Войдите.
     Швейк подошел к постели.  Как-то  особенно  улыбаясь,  она
смерила взглядом его коренастую фигуру и мясистые ляжки. Затем,
приподнимая  нежную  материю, которая покрывала и скрывала все,
приказала строго:
     -- Снимите башмаки и брюки. Покажите...
     Когда поручик вернулся из казарм, бравый солдат Швейк  мог
с чистой совестью отрапортовать:
     -- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, все желания
барыни я исполнил и работал не за страх, а за совесть, согласно
вашему приказанию.
     -- Спасибо,  Швейк,--  сказал  поручик.-- Много у нее было
желаний?
     -- Так, примерно, шесть,--  отрапортовал  Швейк.--  Теперь
она  спит  как  убитая от этой езды. Я исполнил все ее желания,
какие только смог прочесть в ее глазах.



V


     В то время как австрийские войска, прижатые неприятелем  в
лесах  на  реках  Дунаец  и Рабе, стояли под ливнем снарядов, а
крупнокалиберные орудия разрывали в клочки  и  засыпали  землею
целые  роты  австрийцев  на  Карпатах,  в  то время как на всех
театрах военных действий  горизонты  озарялись  огнем  пылающих
деревень  и городов, поручик Лукаш и Швейк переживали не совсем
приятную идиллию с дамой, сбежавшей  от  мужа  и  разыгрывавшей
теперь роль хозяйки дома.
     Однажды,  когда она ушла прогуляться, поручик Лукаш держал
со Швейком военный совет, как бы от нее избавиться.
     -- Лучше всего, господин обер-лейтенант,-- сказал Швейк,--
если б ее муж узнал, где она находится, и приехал  за  ней.  Вы
говорили,  что  он  ее  разыскивает,  об  этом она писала в том
письме, что я вам принес. Пошлите ему телеграмму, что, мол, она
у вас и он может ее забрать,-- и дело с концом. Во Вшенорах  на
одной  вилле  в  прошлом  году был подобный же случай. Но тогда
телеграмму послала своему мужу сама жена, а муж приехал за  ней
и  набил  морду  и  ей и ее любовнику. Но тот был штатский, а с
офицером муж так не посмеет... Да в конце концов вы  совершенно
не  виноваты, никого вы к себе не звали, и если она сбежала, то
сделала это на свой страх и риск. Увидите, телеграмма  сослужит
хорошую службу. Если даже муж и влепит раза два...
     -- Он  весьма  интеллигентный  человек,--  прервал  Швейка
поручик Лукаш,-- я его знаю. Он ведет оптовую торговлю  хмелем.
С   ним   действительно  необходимо  поговорить.  Я  пошлю  ему
телеграмму.
     Телеграмма Лукаша была  лаконична,  как  все  коммерческие
телеграммы:
     "Адрес  вашей супруги в настоящее время..." Далее следовал
адрес квартиры поручика Лукаша.
     В один прекрасный день пани  Кати  была  весьма  неприятно
поражена, когда в квартиру ввалился оптовый торговец хмелем. Он
выглядел  весьма  корректным  и заботливым супругом, когда пани
Кати, не потеряв в этот момент  присутствия  духа,  представила
друг другу обоих мужчин.
     -- Мой муж... Господин поручик Лукаш.
     Ничего другого ей не пришло в голову.
     -- Присаживайтесь,  пожалуйста,  пан Вендлер,-- приветливо
предложил  поручик  гостю  и,  вынув  портсигар,  протянул  его
торговцу хмелем: -- Не угодно ли?
     Интеллигентный  торговец  хмелем  вежливо взял сигарету и,
выпуская дым, осторожно спросил:
     -- Скоро едете на фронт, господин поручик?
     -- Я подал рапорт о переводе меня в Девяносто первый  полк
в Будейовицах. Вероятно, поеду, как только закончу дела в школе
вольноопределяющихся.  Нам нужно громадное количество офицеров,
но,  к  сожалению,  в  настоящее  время  наблюдается  печальное
явление:    молодые    люди,    имеющие   право   поступать   в
вольноопределяющиеся, не стремятся воспользоваться этим правом.
Предпочитают оставаться простыми рядовыми,  вместо  того  чтобы
стремиться стать юнкерами.
     -- Война сильно повредила торговле хмелем, однако я думаю,
она долго   не   продлится,--   заметил   торговец,  поглядывая
поочередно то на свою жену, то на поручика.
     -- Наше положение весьма  благоприятно,--  сказал  поручик
Лукаш.--  Теперь  никто  уже не сомневается, что победит оружие
центральных держав. Франция,  Англия  и  Россия  слишком  слабы
против австро-турецко-германской твердыни. Правда, на некоторых
фронтах   мы   потерпели  незначительные  неудачи.  Однако  нет
никакого сомнения, что,  как  только  мы  прорвем  фронт  между
Карпатским  хребтом  и  Средним Дунайцем, войне наступит конец.
Точно так же и французам в ближайшее время грозит  потеря  всей
восточной  Франции  и, кроме того, вторжение германских войск в
Париж. Это совершенно ясно. А еще надо  учесть,  что  в  Сербии
наши  маневры проходят весьма успешно. Отступление наших войск,
представляющее собой фактически  лишь  перегруппировку;  многие
объясняют   совершенно   иначе,   чем   того   требует  простое
хладнокровие во время войны. В самом скором времени мы  увидим,
что  наши  строго  рассчитанные маневры на южном театре военных
действий принесут свои плоды. Извольте взглянуть...
     Поручик Лукаш деликатно взял  торговца  хмелем  за  плечо,
подвел к висящей на стене карте военных действий и, указывая на
отдельные пункты, продолжал объяснять:
     -- Восточные  Бескиды--  это  наш  самый  надежный опорный
пункт. На карпатских участках у нас, как видите,  тоже  сильная
опора.  Мощный удар по этой линии, и мы не остановимся до самой
Москвы: война кончится скорее, чем мы предполагаем.
     -- А что  Турция?  --  спросил  оптовый  торговец  хмелем,
думая,  с  чего  бы  начать, чтобы добраться до сути дела, ради
которого он приехал.
     -- Турки  держатся  прекрасно,--  ответил  поручик,  опять
подводя   его  к  столу.--  Председатель  турецкого  парламента
Гали-бей  и  Али-бей  приехали  в  Вену.  Командующим  турецкой
Дарданелльской   армией  назначен  маршал  Лиман  фон  Зандере.
Гольц-паша  приехал  из   Константинополя   в   Берлин.   Нашим
императором  были  награждены орденами Энвер-паша, вице-адмирал
Уседон-паша и генерал Джевад-паша.  Довольно  много  наград  за
такой короткий срок.
     Некоторое  время  все сидели молча друг против друга, пока
поручик не счел удобным прервать тягостное молчание словами:
     -- Когда изволили приехать, пан Вендлер?
     -- Сегодня утром.
     -- Я очень рад, что вы меня нашли и застали дома: я всегда
после обеда ухожу в казармы и провожу  там  всю  ночь.  У  меня
ночная  служба.  А  так как квартира, собственно говоря, целыми
днями пустует, я  имел  возможность  предложить  вашей  супруге
гостеприимство.  Пока  она находится в Праге, ее здесь никто не
побеспокоит. Ради старого знакомства...
     Торговец хмелем кашлянул.
     -- Кати -- странная женщина, господин поручик. Примите мою
сердечную благодарность за все, что вы для нее  сделали.  Ни  с
того  ни с сего вздумалось ей ехать в Прагу лечиться от нервов.
Я в разъездах, приезжаю домой -- никого. Кати нет...
     Притворясь искренним, он  погрозил  ей  пальцем  и,  криво
улыбнувшись, спросил:
     -- Ты,  наверно,  решила, что если я уехал по делам, то ты
тоже можешь уехать из дома. Ты, конечно, и не подумала...
     Видя,  что  разговор  начинает   принимать   нежелательный
оборот,  поручик  Лукаш  опять  отвел  интеллигентного торговца
хмелем к карте военных действий  и,  указывая  на  подчеркнутые
места, сказал:
     -- Я забыл обратить ваше внимание на одно очень интересное
обстоятельство..   Посмотрите  на  эту  большую,  обращенную  к
юго-западу  дугу,  где   группа   гор   образует   естественное
укрепление.  Здесь  наступают союзники. Отрезав дорогу, которая
связывает укрепление с главной линией защиты у  противника,  мы
перерезаем  сообщение между его правым крылом и Северной армией
на Висле. Теперь вам это понятно?
     Торговец хмелем ответил, что  теперь  ему  все  совершенно
понятно,  но  потом,  с присущей ему тактичностью, спохватился,
что это могут принять за намек, и,  садясь  на  прежнее  место,
заметил:
     -- Из-за  войны  наш  хмель  лишился  сбыта  за  границей.
Франция, Англия, Россия и  Балканы  для  нашего  хмеля  сегодня
потеряны. Мы пока еще отправляем его в Италию, но опасаюсь, что
и  Италия  вмешается  в  это  дело.  Однако  после нашей победы
диктовать цены на товары будем мы!
     -- Италия  сохранит  строгий  нейтралитет,--  утешал   его
поручик.-- Это совершенно...
     -- Но  почему  Италия не желает признавать, что он связана
тройственным союзом с Австро-Венгрией и Германией? --  внезапно
рассвирепел  торговец  хмелем,  которому  все  сразу  ударило в
голову: и хмель, и жена, и война.-- Я ждал, что Италия выступит
против Франции и Сербии. Тогда бы война уже подходила к  концу.
У меня гниет на складах хмель. Сделки о поставках внутри страны
плохие, экспорт равен нулю, а Италия сохраняет нейтралитет. Для
чего  же  в таком случае она еще в тысяча девятьсот двенадцатом
году  возобновила  с  нами  тройственный  союз?  О  чем  думает
итальянский  министр  иностранных  дел, маркиз де Сан Джульяно?
Что этот господин делает? Спит он, что ли? Знаете ли вы,  какой
годовой оборот был у меня до войны и какой теперь?..
     -- Пожалуйста,  не  думайте,  что  я не в курсе событий,--
продолжал он,  бросив  яростный  взгляд  на  поручика,  который
спокойно пускал изо рта кольца табачного дыма.
     Пани  Кати  с большим интересом наблюдала за тем, как одно
кольцо догоняло другое и разбивало его.
     -- Почему германцы отошли назад к  своим  границам,  когда
они  уже  были  у  самого Парижа? Почему между Маасом и Мозелем
опять ведутся оживленные артиллерийские бои? Известно  ли  вам,
что  в  Комбр-а-Вевр  у  Марша сгорело три пивоваренных завода,
куда  я  ежегодно  отправлял  свыше   пятисот   мешков   хмеля?
Гарт-мансвейлерский  пивоваренный  завод в Вогезах тоже сгорел.
Громадный пивоваренный завод в Нидерсбахе у Мильгауза сравнен с
землей. Вот вам уже убыток тысячу двести мешков хмеля в год для
моей  фирмы.  Шесть  раз  сражались  немцы  с  бельгийцами   за
обладание  пивоваренным заводом Клостергек-- вот вам еще убыток
в триста пятьдесят мешков хмеля в год!
     От волнения он не мог связно говорить, встал, поде  шел  к
своей жене и сказал:
     -- Кати, ты немедленно поедешь со мною домой. Одевайся!
     -- Меня    все   эти   события   совершенно   выводят   из
равновесия,-- сказал он через минуту, словно оправдываясь.--  А
раньше я был вполне уравновешенным человеком.
     Когда его жена вышла одеваться, он тихо сказал поручику:
     -- Это  она  проделывает  не  в первый раз: в прошлом году
уехала с одним преподавателем, и я нашел ее только  в  Загребе.
Воспользовавшись случаем, я тогда заключил договор с загребским
пивоваренным  заводом на поставку шестисот мешков хмеля. Да что
и говорить, юг вообще был золотым дном. Наш хмель шел до самого
Константинополя.   Нынче   мы   наполовину   уничтожены.   Если
правительство  ограничит  производство  пива  внутри страны, то
нанесет нам последний удар.
     И,  закуривая  предложенную  поручиком  сигарету,   он   с
отчаянием в голосе сказал:
     -- Одна  только  Варшава  покупала у нас две тысячи триста
семьдесят мешков хмеля. Самый большой  пивоваренный  завод  там
Августинский.  Их  представитель  каждый  год приезжал ко мне в
гости. Есть от чего прийти в отчаяние! Хорошо еще, что  у  меня
нет детей!
     Это  логическое  заключение  по  поводу ежегодного приезда
представителя  Августинского  завода  из  Варшавы   вызвало   у
поручика  легкую  улыбку,  которая  не  ускользнула от внимания
торговца хмелем, и поэтому он счел нужным продолжить свою речь:
     -- Венгерские пивоваренные заводы в Шопрони  и  в  Большой
Каниже  покупали  у  меня  хмель  для  своего экспортного пива,
которое они вывозили в самую Александрию, приблизительно тысячу
мешков в год. Теперь из-за блокады они не хотят делать  никаких
заказов.  Я предлагаю им хмель на тридцать процентов дешевле, а
они все-таки не заказывают ни одного мешка...  Застой,  упадок,
нищета, да ко всему этому еще семейные неприятности!
     Торговец  хмелем  замолчал.  Молчание  нарушила пани Кати,
приготовившаяся к отъезду.
     -- Как быть с моими чемоданами?
     -- За  ними  заедут,  Кати,--  сказал   торговец   хмелем,
довольный  тем,  что  дело  обошлось  без неожиданных выходок и
неприятных сцен.-- Если хочешь сделать  покупки,  то  нам  пора
идти. Поезд отходит в два двадцать.
     Супруги дружески распрощались с поручиком. Торговец хмелем
был страшно  рад,  что  со  всем  этим  покончено, и, прощаясь,
сказал в передней поручику:
     -- В случае если, не дай бог, вас ранят, приезжайте к  нам
поправляться.  Будем  за  вами  ухаживать  как самые заботливые
няньки.
     Вернувшись в спальню, где пани Кати одевалась  на  дорогу,
поручик нашел на умывальнике четыреста крон и записку:
     "Господин  поручик,  вы  не  могли  защитить  меня от этой
обезьяны, моего мужа, идиота высшей  марки.  Вы  позволили  ему
утащить меня, как какую-то забытую в вашей квартире вещь. Кроме
того,  вы  позволили  себе  заметить, будто предложили мне свое
гостеприимство. Надеюсь, я ввела вас в расходы не более чем  на
прилагаемые  здесь  четыреста  крон,  которые прошу разделить с
вашим денщиком".
     Поручик Лукаш с минуту стоял с  запиской  в  руках,  потом
медленно   разорвал   ее,  с  улыбкой  взглянул  на  деньги  на
умывальнике и,  заметив,  что  пани  Кати,  причесываясь  перед
зеркалом,  в  волнении  забыла  на столе расческу, приобщил эту
расческу к коллекции своих фетишей-реликвий.
     После обеда вернулся Швейк. Он ходил  искать  пинчера  для
поручика.
     -- Швейк,-- сказал поручик,-- вам повезло. Дама, которая у
меня жила,  уехала. Ее увез муж. А за все услуги, которые вы ей
оказали, она оставила вам на  умывальнике  четыреста  крон.  Вы
должны как следует поблагодарить ее, а также ее супруга, потому
что это, собственно, его деньги, которые она забрала с собой на
дорогу. Я вам продиктую письмо.
     И он продиктовал:
     -- "Милостивый  государь! Соблаговолите передать сердечную
благодарность вашей супруге за четыреста крон,  подаренные  мне
ею  за услуги, которые я ей оказал во время пребывания в Праге.
Все, что я для нее сделал, я делал с удовольствием и посему  не
могу  принять эти деньги и посылаю их..." Ну, пишите же дальше,
Швейк! Чего вы там вертитесь! На чем я остановился?
     -- "...и  посылаю  их..."  --   срывающимся,   трагическим
голосом прошептал Швейк.
     -- Так,  отлично!  "...посылаю  их  обратно с уверениями в
совершенном уважении. Шлю почтительный  привет  и  целую  ручку
вашей супруге. Йозеф Швейк, денщик поручика Лукаша..." Готово?
     -- Никак   нет,  господин  обер-лейтенант,  числа  еще  не
хватает.
     -- "Двадцатого  декабря  тысяча  девятьсот  четырнадцатого
года".  Так. А теперь надпишите конверт, возьмите эти четыреста
крон, отнесите их на почту и пошлите по тому же адресу.
     И поручик Лукаш начал весело насвистывать арию из оперетки
"Разведенная жена".
     -- Да, вот еще что, Швейк,-- сказал поручик,  когда  Швейк
уходил  на  почту.--  Как  там насчет собаки, которую вы ходили
искать?
     -- Есть   одна   подходящая,   господин    обер-лейтенант.
Замечательно  красивый  пес.  Но  достать его будет трудновато.
Завтра авось все-таки приведу. Кусается!



VI


     Последнего слова поручик Лукаш недослышал, а между тем оно
было очень важным. "Хватает, сволочь, за  что  попало,--  хотел
еще  раз  повторить  Швейк,  но в конце концов решил: -- Какое,
собственно говоря, поручику  до  этого  дело?  Он  хочет  иметь
собаку и получит ее".
     Легко,  конечно,  сказать: "Приведите мне собаку". Но ведь
каждый  хозяин  зорко  следит  за  своей  собакой,  даже  и  за
нечистокровной.  Даже  Жучку,  которая  ни  на  что  другое  не
способна, как только согревать  своей  старушке  хозяйке  ноги,
хозяйка любит и в обиду не даст.
     Сама  собака,  особенно  породистая, инстинктом чувствует,
что в один прекрасный день ее у хозяина  утащат.  Она  живет  в
постоянном  страхе,  что  ее  украдут,  непременно  украдут  на
прогулке. Например, пес отбегает от хозяина, сначала веселится,
резвится, играет с другими собаками, лезет на них, не признавая
никакой морали, а они на  него,  обнюхивает  тумбы,  закидывает
ножку  на  каждом  углу (кстати, и около торговки на корзинку с
картошкой) -- словом, наслаждается жизнью  вовсю.  Мир  кажется
ему поистине прекрасным, как юноше, удачно сдавшему экзамены на
аттестат зрелости.
     Но  вдруг вы замечаете, что вся резвость его исчезает: пес
начинает чувствовать, что погиб. Тут на него находит  отчаяние.
В испуге он носится взад и вперед по улице, тянет носом, скулит
и  в полном отчаянии, поджав хвост, заложив уши назад, начинает
метаться посреди улицы, сам не зная куда.
     Обладай он даром речи, он непременно закричал  бы:  "Иисус
Мария, меня украдут!"
     Были  ли  вы когда-нибудь на собачьем рынке, видели ли там
очень  испуганных  собак?  Это  все  краденые.  Большой   город
воспитал  особый вид воров, живущих исключительно кражей собак.
Существуют  породы  маленьких  салонных  собачек--   карликовые
терьеры  величиной  с  перчатку,  которые  легко  поместятся  в
кармане пальто или в дамской муфте, где  их  и  носят.  Даже  и
оттуда  воры  стянут у вас бедняжку! Злого немецкого пятнистого
дога, свирепо стерегущего загородный  особняк,  крадут  посреди
ночи.  Полицейскую собаку стибрят из-под носа у сыщика. Если вы
ведете собаку на шнурке, у вас перережут шнурок  и  скроются  с
собакой,  а  вы  будете  стоять  и  с глупым видом разглядывать
обрывок. Пятьдесят процентов собак, которых  вы  встречаете  на
улице,  несколько раз меняли своих хозяев. И можете купить свою
собственную собаку, которую  у  вас  несколько  лет  назад  еще
щенком украли во время прогулки.
     Но  самая большая опасность быть украденной грозит собаке,
когда   ее   выводят   для   отправления   малой   и    большой
физиологической  надобности.  Особенно  много  пропадает их при
последнем акте. Вот почему каждая собака осторожно оглядывается
при этом по сторонам.
     Есть несколько методов  кражи  собак.  Собаку  крадут  или
прямо, непосредственно -- на манер карманного воровства, или же
несчастное  создание  коварным  образом  подманивают. Собака --
верное  животное...  но  только  в  хрестоматиях  и   учебниках
естествознания.  Дайте  самому  верному  псу  понюхать  жареную
сардельку из конины, и он погиб. Забыв о хозяине, идущем рядом,
он поворачивает назад и бежит за вами. Из пасти  у  него  текут
слюни,  и,  в  предвкушении  сардельки,  он  приветливо  виляет
хвостом и раздувает ноздри, как буйный жеребец, которого  ведут
к кобыле.
     На  Малой Стране у дворцовой лестницы приютилась маленькая
пивная. Однажды в этой пивной в заднем углу в  полутьме  сидели
двое:  солдат  и  штатский.  Наклонившись  друг  к  Другу,  они
таинственно шептались. У  обоих  был  вид  заговорщиков  времен
венецианской республики.
     -- Каждый  день  в  восемь  часов  утра,-- шептал штатский
солдату,-- прислуга водит его  в  сквер,  на  углу  Гавличковой
площади. Но кусается, сволочь, зверски. Погладить не дается.
     И, наклонившись еще ближе к солдату, штатский зашептал ему
на ухо:
     -- Даже сардельки не жрет.
     -- А жареную?
     -- И жареную не жрет.
     Оба сплюнули.
     -- Так что же эта сволочь жрет?
     -- А  черт  ее  знает  что!  Бывают  такие  изнеженные  да
избалованные псы, что твой архиепископ.
     Солдат и штатский чокнулись, и штатский опять зашептал:
     -- Один шпиц, который был мне до зарезу нужен для псарни у
Кламовки, тоже никак не хотел брать у меня сардельку.  Ходил  я
за  ним  три  дня, наконец не выдержал и прямо спросил хозяйку,
которая ходила с ним на прогулку, что,  собственно,  этот  шпиц
жрет.  Уж  больно  он  красивый.  Хозяйке  это польстило, и она
сказала, что шпиц больше всего любит отбивные котлеты. Купил  я
ему  шницель.  Думаю,  это  будет еще лучше. А шпиц-то, стерва,
понимаешь, на шницель даже и не взглянул, потому что  это  была
телятина,   а   он,  оказывается,  ничего,  кроме  свинины,  не
признавал. Пришлось  купить  свиную  отбивную.  Дал  я  ему  ее
понюхать,  а  сам  бегу.  Собака  за мной. Хозяйка как завопит:
"Пунтик! Пунтик!" Куда  там  твой  Пунтик!  Пунтик  побежал  за
котлетой  за  угол,  а  там  я нацепил ему цепочку на шею, и на
следующий же день собака была на псарне у Кламовки. На груди  у
нее было несколько белых пятен, так я их закрасил черным, никто
ее  и  не  узнал...  Но  другие собаки (а их было порядком) все
хорошо шли на жареную сардельку  из  конины...  Все-таки  лучше
всего,  Швейк,  спросить  прислугу, что эта собака больше всего
любит. Ты солдат, фигурой ты вышел,-- тебе она скорее скажет. Я
уж один раз ее спрашивал, а она на меня так посмотрела,  словно
колом  проткнула:  "А  вам  какое дело?" Собой-то она не больно
хороша, попросту сказать -- обезьяна, но  с  солдатом  говорить
станет.
     -- А    это   действительно   чистокровный   пинчер?   Мой
обер-лейтенант о другом и слышать не хочет.
     -- Красавец    пинчер!    Пальчики    оближешь--     самый
чистокровный!  Это  так  же  верно,  как  то, что ты Швейк, а я
Благник. Мне главное -- узнать, что он жрет. Тогда  я  ему  дам
это и приведу к тебе.
     Приятели   опять  чокнулись.  Когда  еще  до  войны  Швейк
промышлял продажей собак, их поставлял  ему  Благник.  Это  был
специалист  своего дела. Говорили, что он покупал из-под полы у
живодера  подозрительных  по  бешенству  собак  и  сплавлял  их
дальше.  У  него  самого  случилось  раз бешенство, и в Венском
пастеровском институте он чувствовал себя как дома.  Теперь  он
считал  своим долгом бескорыстно помочь Швейку-солдату. Он знал
всех собак в Праге  и  ее  окрестностях,  а  в  пивной  говорил
шепотом,  чтобы  не  выдать  себя  трактирщику,  у  которого он
полгода назад унес из трактира под полой щенка таксу, дав этому
щенку пососать молока из детской  бутылочки  с  соской.  Глупый
щенок, видно, принял его за свою маму и даже ни разу не пискнул
из-под пальто.
     Благник  принципиально  воровал  только породистых собак и
мог бы стать судебным экспертом в этом деле. Он поставлял собак
и на псарни и частным лицам, как  придется.  Когда  он  шел  по
улице,  на  него  рычали  собаки,  которых он когда-то украл. А
стоило  ему  остановиться  где-нибудь   перед   витриной,   как
мстительный пес закидывал лапу и опрыскивал у него брюки.



x x x


     На  следующий  день в восемь часов утра можно было видеть,
как бравый солдат  Швейк  прохаживался  около  сквера  на  углу
Гавличковой  площади.  Он поджидал служанку с пинчером. Наконец
Швейк дождался. Мимо него пробежал  взъерошенный,  шершавый,  с
умными черными глазами пес, веселый, как все собаки после того,
как   справили   свою   нужду.   Пес   гонялся   за  воробьями,
завтракавшими конским навозом.
     Потом мимо Швейка прошла та,  чьим  заботам  была  вверена
собака.  Это  была  старая  дева  с благопристойно заплетенными
косичками в виде венчика вокруг  головы.  Она  посвистывала  на
собаку и помахивала цепочкой и изящным арапником.
     Швейк заговорил с ней.
     -- Простите, барышня, как пройти на Жижков?
     Она  остановилась,  посмотрела  на  него  --  нет  ли  тут
подвоха,-- но добродушное лицо Швейка говорило  ей,  что  этому
солдату действительно нужно пройти на Жижков. Выражение ее лица
смягчилось, и она вежливо объяснила, как туда попасть.
     -- Я   недавно   переведен   в  Прагу,--  сказал  Швейк,--
нездешний, из провинции. Вы тоже не пражанка?
     -- Я из Воднян.
     -- Так мы почти земляки: я из Противина.
     Знание географии Южной  Чехии,  приобретенное  Швейком  во
время  маневров  в  том  округе,  наполнило  сердце девы теплом
родного края.
     -- Так вы, должно быть,  знаете  в  Противине  на  площади
мясника Пейхара?
     -- Как  не  знать!  Это мой брат. Его там у нас все любят.
Человек хороший, услужливый, отпускает хорошее мясо  и  никогда
не обвесит.
     -- Уж  не Ярешов ли вы сын? -- спросила дева, почувствовав
симпатию к незнакомому солдатику.
     -- Совершенно верно.
     -- А  чей  вы,  какого  Яреша,  того,  что  из  Корча  под
Противином или из Ражиц?
     -- Из Ражиц.
     -- Ну, как он там? Все еще развозит пиво?
     -- Развозит, как же.
     -- Но ведь ему уже небось за шестьдесят?
     -- Весной  стукнуло  шестьдесят восемь,-- спокойно ответил
Швейк.-- Недавно он завел себе собаку,  и  теперь  ему  веселей
разъезжать.  Собака  сидит  на возу. Аккурат такая собачка, как
вон та, что воробьев гоняет... Какая  красивая  собачка,  прямо
красавица!
     -- Это  наша,--  объяснила  Швейку его новая знакомая.-- Я
здесь служу у господина полковника. Знаете нашего полковника?
     -- Знаю. Очень образованный господин,-- сказал Швейк.--  У
нас в Будейовицах тоже был один полковник.
     -- Наш  хозяин  строгий.  Когда недавно пошли слухи, будто
нас  в  Сербии  потрепали,  он  пришел  домой  словно  бешеный,
раскидал на кухне все тарелки и меня хотел рассчитать.
     -- Так  это,  значит,  ваш  песик?  -- перебил ее Швейк.--
Жаль, что мой обер-лейтенант терпеть не может собак. Я их очень
люблю. Он сделал паузу и вдруг выпалил: -- Собака тоже  не  все
жрет.
     -- Наш  Фокс страсть как разборчив. Одно время и видеть не
хотел мяса, но теперь опять стал его есть.
     -- А что он больше всего любит?
     -- Печенку, вареную печенку.
     -- Телячью или свиную?
     -- Это ему  все  равно,--  улыбнулась  "землячка"  Швейка,
приняв его вопрос за неудачную попытку сострить.
     Они   прогуливались  еще  некоторое  время.  Потом  к  ним
присоединился  пинчер,  которого  служанка  взяла  на  цепочку.
Пинчер  обращался со Швейком очень фамильярно, прыгал на него и
пытался хотя бы намордником разорвать ему брюки.  Но  внезапно,
как  бы  учуяв  намерение Швейка, перестал прыгать и поплелся с
грустным, пришибленным видом, искоса поглядывая на него, словно
хотел сказать: "Значит, и меня это ждет?"
     Старая дева рассказала Швейку,  что  она  гуляет  здесь  с
собакой  каждый  день в шесть часов вечера и что она в Праге ни
одному мужчине не верит. Однажды она дала в газету  объявление,
что  хочет  выйти замуж. Ну, явился один слесарь, вытянул у нее
восемьсот крон на какое-то изобретение  и  исчез.  В  провинции
люди  куда  честнее.  Если  уж  выходить  замуж,  то  только за
деревенского, и то лишь после войны. А выходить во время  войны
она  считает  глупым:  останешься  вдовой, как другие,-- больше
ничего.
     Швейк вселил в ее сердце бездну надежд, сказав, что придет
в шесть часов, и пошел сообщить своему приятелю  Благнику,  что
пес жрет печенку всех сортов.
     -- Угощу  его  говяжьей,--  решил  Благник.-- На говяжью у
меня клюнул  сенбернар  фабриканта  Выдры,  очень  верный  пес.
Завтра приведу тебе собаку в полной исправности.
     Благник  сдержал  слово.  Утром, когда Швейк кончил уборку
комнат, за дверью раздался лай, и  Благник  втащил  в  квартиру
упирающегося   пинчера,   еще   более  взъерошенного,  чем  его
взъерошила природа. Пес дико вращал глазами и  смотрел  мрачно,
словно  голодный  тигр  в клетке, перед которой стоит упитанный
посетитель зоологического сада. Пес щелкал зубами и рычал,  как
бы говоря: "Разорву, сожру!"
     Собаку привязали к кухонному столу, и Благник рассказал по
порядку весь ход отчуждения.
     -- Прошелся  я  нарочно  мимо него, а в руке держу вареную
печенку в бумаге. Пес стал принюхиваться и прыгать вокруг меня.
Я не даю, иду дальше. Пес-- за мной. Тогда я свернул со  сквера
на  Бредовскую  улицу  и  там  дал ему первый кусок. Он жрал на
ходу, чтобы не терять меня из виду. Я завернул  на  Индржишскую
улицу  и кинул ему вторую порцию. Когда он нажрался, я взял его
на цепочку и потащил через Вацлавскую площадь на  Винограды  до
самых  Вршовиц.  По  дороге пес выкидывал прямо чудеса. Когда я
переходил трамвайную  линию,  он  лег  на  рельсы  и  не  желал
сдвинуться  с места: должно быть, хотел, чтобы его переехали...
Вот, кстати, я принес  чистый  бланк  для  аттестата,  купил  в
писчебумажном  магазине  Фукса. Ты ведь, Швейк, знаток по части
подделывания собачьих аттестатов!
     -- Это должно  быть  написано  твоей  рукой.  Напиши,  что
собака  происходит  из  Лейпцига,  с  псарни фон Бюлова. Отец--
Арнгейм  фон   Кальсберг,   мать--   Эмма   фон   Траутенсдорф,
происходящая  от  Зигфрида  фон  Бузенталь. Отец получил первый
приз  на  берлинской  выставке   конюшенных   пинчеров   тысяча
девятьсот  двенадцатого  года.  Мать награждена золотой медалью
нюрнбергского  общества  разведения   породистых   собак.   Как
думаешь, сколько ему лет?
     -- По зубам -- два года.
     -- Пиши -- полтора.
     -- Он плохо обрублен, Швейк. Посмотри на уши.
     -- Это   можно   поправить.   Подстрижем   позднее,  когда
обживется. А сейчас пес еще больше озлится.
     Похищенный грозно рычал, сопел,  метался  и  наконец  лег,
усталый,  с  высунутым  языком,  и  стал ждать, что с ним будет
дальше.  Понемногу  он  успокоился  и  только  изредка  жалобно
скулил.
     Швейк  предложил  собаке  остатки печенки, которые дал ему
Благник. Но пес даже не дотронулся до нее. Он лишь посмотрел на
печенку и окинул обоих таким взглядом, будто хотел сказать:  "Я
уже на этом обжегся один раз -- жрите сами!"
     Пес  лежал с покорным видом и притворялся, что дремлет, но
внезапно ему пришло что-то в голову, и, встав на  задние  лапы,
он передними стал просить. Пес сдавался.
     Но   на   Швейка   эта   трогательная   сцена   ничуть  не
подействовала.
     -- Ложись! -- крикнул он псу.
     Бедняга лег, жалобно скуля.
     -- Какую  кличку  вписать  ему  в  аттестат?  --   спросил
Благник.--  Раньше  его  звали Фокс. Нужно подобрать что-нибудь
похожее, чтобы сразу понял.
     -- Ну, назовем его хотя бы Максом.  Посмотри-ка,  Благник,
как ушами зашевелил. Встань, Максик!
     Несчастный  пинчер,  у  которого  отняли  и  родной кров и
родное имя, встал в ожидании дальнейших приказаний.
     -- Я  думаю,  его   можно   отвязать,--   решил   Швейк.--
Посмотрим, что он будет делать.
     Когда  собаку  отвязали,  она  сразу подошла к двери и три
раза отрывисто гавкнула на крючок,  рассчитывая,  очевидно,  на
великодушие этих злых людей. Однако, видя, что люди не понимают
ее  желания  выйти отсюда, она сделала у двери лужу, уверенная,
что за это ее  вышвырнут,  как  это  случалось  во  времена  ее
юности,  когда  полковник строго, по-военному учил ее соблюдать
чистоту. Вместо этого Швейк заметил:
     -- Э, да он хитрый, это прямо иезуитский номер!
     Швейк вытянул Макса ремнем и ткнул его мордой в лужу,  так
что тот долго не мог дочиста облизаться.
     Пес заскулил от позора и начал бегать по кухне, в отчаянии
обнюхивая  свой  собственный  след.  Потом  ни с того ни с сего
подошел к столу, сожрал положенные на полу остатки печенки, лег
к печке и после всех своих злоключений уснул.
     -- Сколько я тебе должен? -- спросил  Швейк  Благника  при
прощании.
     -- Не  будем  об  этом  говорить,  Швейк!  -- мягко сказал
Благник.-- Для старого товарища я на все готов,  особенно  если
он  на военной службе. Будь здоров, голубчик, и никогда не води
его через Гавличкову площадь, чтобы  не  стряслось  беды.  Если
тебе  еще  понадобится  какая-нибудь  собака,  ты знаешь, где я
живу.
     Швейк дал Максу как следует выспаться, а сам тем  временем
купил  у  мясника  четверть  кило печенки, сварил ее и, положив
собаке под нос, стал  ждать,  когда  она  проснется.  Макс  еще
спросонья  начал  облизываться,  потянулся,  обнюхал  печенку и
проглотил ее. Потом подошел  к  двери  и  повторил  свой  опыт,
залаяв на крючок.
     -- Максик,-- позвал его Швейк,-- поди сюда!
     Макс  недоверчиво подошел. Швейк взял его на колени и стал
гладить. Тут  Макс  в  первый  раз  приятельски  завилял  своим
обрубком  и  осторожно стал хватать Швейка за руку. Потом нежно
подержал ее в своей пасти,  глядя  на  Швейка  умным  взглядом,
будто  говорил:  "Ничего,  брат,  не  поделаешь, вижу, что дело
проиграно".
     Продолжая  гладить  собаку,  Швейк  стал  нежным   голосом
рассказывать сказку:
     -- Жил-был на свете один песик, звали его Фокс, а жил он у
одного  полковника, и водила его служанка гулять. Но вот пришел
однажды один человек да Фокса-то и украл. Попал Фокс на военную
службу к одному обер-лейтенанту, и прозвали его Макс... Максик,
дай лапку! Значит, будем с тобой,  сукин  сын,  приятели,  если
только  будешь  хорошим  и  будешь  слушаться.  А не то тебе на
военной службе солоно придется!
     Макс соскочил с колен и начал в шутку нападать на  Швейка.
Вечером,  когда  поручик вернулся из казармы, Швейк и Макс были
уже закадычными друзьями.
     Глядя на Макса, Швейк философствовал:
     -- Если вот посмотреть со стороны, так, собственно говоря,
каждый солдат тоже украден из своего дома.
     Поручик Лукаш был приятно поражен, увидев  Макса,  который
тоже обрадовался, опять увидев человека с саблей.
     На  вопрос  поручика, где Швейк достал собаку и сколько за
нее заплатил, Швейк совершенно  спокойно  сообщил,  что  собаку
подарил  ему  один  приятель,  которого  только  что призвали в
армию.
     -- Отлично, Швейк,-- сказал поручик,  играя  с  собакой.--
Первого числа получите от меня за пса пятьдесят крон.
     -- Не могу принять, господин обер-лейтенант.
     -- Швейк,-- строго сказал поручик,-- когда вы поступили ко
мне на службу, я вам сказал, что вы должны повиноваться каждому
моему  слову.  Если  я  вам  говорю,  что  вы  получите от меня
пятьдесят крон, то  вы  должны  их  взять  и  пропить.  Что  вы
сделаете, Швейк, с этими пятьюдесятью кронами?
     -- Осмелюсь   доложить,  господин  обер-лейтенант,  пропью
согласно приказанию.
     -- А если я забуду об  этом,  то  приказываю  вам,  Швейк,
доложить  мне,  что  я  должен  вам дать за пса пятьдесят крон.
Понятно? Нет ли у него блох? Лучше всего выкупайте  и  вычешите
его. Завтра я на службе, а послезавтра пойду с ним гулять.
     В  то  время  как Швейк купал собаку, полковник, ее бывший
владелец, ругался на чем свет стоит и угрожал неведомому  вору,
что  предаст  его  военно-полевому  суду  и  велит расстрелять,
повесить, засадить на двадцать лет в тюрьму и изрубить  его  на
мелкие куски.
     -- Der  Teufel  soll den Kerl buserieren! /Грубое немецкое
ругательство/ -- разносилось по квартире  полковника,  так  что
стекла дрожали.
     -- Mit  solchen  Meuchelmordern  werde  ich bald fertig /С
этими бандитами я живо расправлюсь/.
     Над Швейком и поручиком Лукашом нависла катастрофа.



Глава XV. КАТАСТРОФА


     Полковник  Фридрих  Краус   фон   Циллергут   (Циллергут--
название  деревушки  в  Зальцбурге,  которую  предки полковника
пропили еще в восемнадцатом столетии)  был  редкостный  болван.
Рассказывая  о  самых обыденных вещах, он всегда спрашивал, все
ли его хорошо поняли, хотя дело шло о примитивнейших  понятиях,
например:  "Вот  это,  господа,  окно.  Да вы знаете, что такое
окно?" Или: "Дорога, по обеим сторонам которой тянутся  канавы,
называется  шоссе.  Да-с,  господа.  Знаете  ли  вы,  что такое
канава? Канава -- это выкопанное  значительным  числом  рабочих
углубление.  Да-с.  Копают канавы при помощи кирок. Известно ли
вам, что такое кирка?"
     Он  страдал  манией  все   объяснять   и   делал   это   с
воодушевлением,  с  каким  изобретатель  рассказывает  о  своем
изобретении.
     "Книга, господа,  это  множество  нарезанных  в  четвертку
листов бумаги разного формата, напечатанных и собранных вместе,
переплетенных  и  склеенных  клейстером.  Да-с.  Знаете  ли вы,
господа, что такое клейстер? Клейстер -- это клей".
     Полковник был так непроходимо глуп, что  офицеры,  завидев
его издали, сворачивали в сторону, чтобы не выслушивать от него
такой  истины,  что  улица состоит из мостовой и тротуара и что
тротуар представляет  собой  приподнятую  над  мостовой  панель
вдоль  фасада дома. А фасад дома -- это та часть, которая видна
с мостовой или с тротуара. Заднюю  же  часть  дома  с  тротуара
видеть  нельзя,  в  чем  мы  легко  можем  убедиться,  сойдя на
мостовую.
     Как-то  раз  он  даже  пытался   продемонстрировать   этот
интересный опыт, но, к счастью, попал под колеса. С той поры он
поглупел  еще  больше.  Он  останавливал  офицеров и пускался в
бесконечные  разглагольствования  об  омлетах,  о   солнце,   о
термометрах, о сдобных пышках, об окнах и о почтовых марках.
     Действительно,   было   странно,   как   мог   этот  идиот
сравнительно  быстро  продвигаться  по  службе  и  пользоваться
покровительством  очень  влиятельных  лиц, корпусного генерала,
например, который благоволил к полковнику, несмотря  на  полную
бездарность  последнего.  На  маневрах  полковник  творил прямо
чудеса: никуда он не поспевал вовремя и  водил  полк  колоннами
против  пулеметов.  Несколько  лет  назад  на  маневрах в Южной
Чехии, где присутствовал император, он исчез  вместе  со  своим
полком,  попал  с  ним в Моравию и проблуждал там еще несколько
дней после того, как маневры закончились и солдаты уже валялись
в казармах. Но ему и это сошло.
     Благодаря приятельским отношениям с корпусным генералом  и
другими  не менее тупыми военными сановниками старой Австрии он
получал разные награды и ордена, которыми гордился чрезвычайно;
он считал себя лучшим солдатом  под  луной,  лучшим  теоретиком
стратегии  и знатоком всех военных наук. На полковых смотрах он
любил поговорить с солдатами и всегда задавал им один и тот  же
вопрос:   почему   введенные   в   армии   винтовки  называются
"манлихеровки"?
     В полку о нем говорили с насмешкой: "Ну вот,  развел  свою
манлихеровину!"
     Он  был необыкновенно мстителен и губил тех из подчиненных
офицеров, которые ему почему-либо не нравились. Если, например,
кто-нибудь из них хотел жениться, он пересылал  их  прошения  в
высшую  инстанцию,  не забывая приложить от себя самые скверные
рекомендации.
     У полковника недоставало половины левого уха, которое  ему
отсекли  в  дни его молодости на дуэли, возникшей из-за простой
констатации факта, что Фридрих Краус  фон  Циллергут--  большой
дурак.
     Если мы рассмотрим его умственные способности, то придем к
заключению, что они были ничуть не выше тех, которыми мордастый
Франц-Иосиф  Габсбург  прославился  в  качестве общепризнанного
идиота: то же безудержное словоизлияние, то же изобилие крайней
наивности.
     Однажды на банкете,  в  офицерском  собрании,  когда  речь
зашла  о  Шиллере, полковник Краус фон Циллергут ни с того ни с
сего провозгласил:
     -- А  я,  господа,  видел  вчера  паровой  плуг,   который
приводился   в   движение  локомотивом.  Представьте,  господа,
локомотивом, да не одним, а двумя! Вижу дым, подхожу  ближе  --
оказывается,  локомотив,  и с другой стороны -- тоже локомотив.
Скажите, господа, разве это  не  смешно?  Два  локомотива,  как
будто не хватало одного!
     И, выдержав паузу, добавил:
     -- Когда   кончился   бензин,   автомобиль   вынужден  был
остановиться. Это я тоже сам вчера видел.  А  после  этого  еще
болтают  об  инерции,  господа!  Не  едет,  стоит,  с  места не
трогается! Нет бензина. Ну, не смешно ли?
     При всей своей тупости полковник был чрезвычайно  набожен.
У  него в квартире стоял домашний алтарь. Полковник часто ходил
на исповедь и к причастию в  костел  св.  Игнатия  и  с  самого
начала   войны   усердно   молился  за  победу  австрийского  и
германского  оружия.  Он  смешивал  христианство  и   мечты   о
германской  гегемонии. Бог должен был помочь отнять имущество и
землю у побежденных.
     Его бесило, когда он читал в газетах, что  опять  привезли
пленных.
     -- К   чему   возить   сюда   пленных?  --  говорил  он.--
Перестрелять их всех! Никакой пощады! Плясать среди  трупов!  А
гражданское население Сербии сжечь, все до последнего человека.
Детей прикончить штыками.
     Он   был   ничем   не   хуже   немецкого  поэта  Фирордта,
опубликовавшего  во  время  войны  стихи,  в  которых  призывал
Германию  воспылать ненавистью к миллионам французских дьяволов
и хладнокровно убивать их:


     Пусть выше гор, до самых облаков
     Людские кости и дымящееся мясо громоздятся...



x x x


     Закончив занятия  в  школе  вольноопределяющихся,  поручик
Лукаш вышел прогуляться с Максом.
     -- Позволю     себе     предупредить     вас,     господин
обер-лейтенант,-- заботливо сказал Швейк,--  будьте  с  собакой
осторожны,  как бы она у вас не сбежала. Она может заскучать по
своему старому дому и удрать, если вы  ее  отвяжете.  Я  бы  не
советовал  вам  также  водить  ее через Гавличкову площадь. Там
бродит злющий пес из мясной лавки, что в  доме  "Образ  Марии".
Страшный кусака. Как увидит в своем районе чужую собаку-- готов
ее разорвать, боится, как бы она у него чего не сожрала, совсем
как нищий у церкви святого Гаштала.
     Макс  весело  прыгал  и  путался  под  ногами  у поручика,
наматывая цепочку на саблю-- в общем,  всячески  проявляя  свою
радость по поводу предстоящей прогулки.
     Они   вышли  на  улицу,  и  поручик  Лукаш  направился  на
Пршикопы, где у него было назначено свидание с одной  дамой  на
углу   Панской   улицы.  Поручик  погрузился  в  размышления  о
служебных  делах.  О  чем  завтра   читать   лекцию   в   школе
вольноопределяющихся?  Как  мы  обозначаем  высоту какой-нибудь
горы? Почему мы всегда указываем высоту над уровнем моря? Каким
образом по высоте над  уровнем  моря  мы  устанавливаем  высоту
самой  горы от ее основания?.. На кой черт военное министерство
включает такие вещи в школьную  программу?!  Это  нужно  только
артиллеристам.  Существуют же наконец карты Генерального штаба.
Когда противник окажется  на  высоте  312,  тут  некогда  будет
размышлять  о  том, почему высота этого холма указана от уровня
моря, или же вычислять  его  высоту.  Достаточно  взглянуть  на
карту -- и все ясно.
     Неподалеку  от  Панской  улицы размышления поручика Лукаша
были прерваны строгим "Halt!" /Стой! (нем.)/.
     Услышав этот окрик, пес стал рваться у поручика из рук и с
радостным лаем бросился к человеку,  произнесшему  это  строгое
"Halt".
     Перед поручиком стоял полковник Краус фон Циллергут. Лукаш
взял под  козырек, остановился и стал оправдываться тем, что не
видел его.
     Полковник Краус был известен среди офицеров своей страстью
останавливать, если ему не отдавали честь.
     Он считал это тем главным, от чего зависит победа и на чем
зиждется вся военная мощь Австрии.
     "Отдавая честь, солдат должен вкладывать в  это  всю  свою
душу",--  говаривал  он.  В  этих  словах  заключался  глубокий
фельдфебельский мистицизм.
     Он очень следил за  тем,  чтобы  честь  отдавали  по  всем
правилам,  со  всеми  тонкостями, абсолютно точно и с серьезным
видом. Он подстерегал каждого проходившего мимо, от рядового до
подполковника. Рядовых, которые на лету притрагивались рукой  к
козырьку,  как бы говоря: "Мое почтеньице!" -- он сам отводил в
казармы для  наложения  взыскания.  Для  него  не  существовало
оправдания: "Я не видел".
     "Солдат,--  говаривал он,-- должен и в толпе искать своего
начальника и думать только о том, чтобы исполнять  обязанности,
предписанные  ему  уставом.  Падая на поле сражения, он и перед
смертью должен отдать честь. Кто не умеет  отдавать  честь  или
делает  вид,  что  не  видит  начальства,  или  же отдает честь
небрежно, тот в моих глазах не человек, а животное".
     -- Господин поручик,-- грозно  сказал  полковник  Краус,--
младшие   офицеры   обязаны  отдавать  честь  старшим.  Это  не
отменено. А во-вторых, с каких это пор вошло у господ  офицеров
в   моду  ходить  на  прогулку  с  крадеными  собаками?  Да,  с
крадеными!  Собака,  которая  принадлежит  другому,--  краденая
собака.
     -- Эта   собака,  господин  полковник...--  возразил  было
поручик Лукаш.
     -- ...принадлежит мне, господин поручик! -- грубо  оборвал
его полковник.-- Это мой Фокс.
     А   Фокс,  или  Макс,  вспомнив  своего  старого  хозяина,
совершенно выкинул из сердца нового и,  вырвавшись,  прыгал  на
полковника,  проявляя  такую радость, на которую способен разве
только  гимназист-шестиклассник,  обнаруживший   взаимность   у
предмета своей любви...
     -- Гулять с крадеными собаками, господин поручик, никак не
сочетается с честью офицера. Вы не знали? Офицер не имеет права
покупать  собаку, не убедившись предварительно, что покупка эта
не будет иметь дурных последствий! -- гремел  полковник  Краус,
гладя Фокса-Макса, который из подлости начал рычать на поручика
и  скалить  зубы,  словно  полковник  науськивал  его: "Возьми,
возьми его!"
     -- Господин поручик,-- продолжал полковник,-- считаете  ли
вы  приемлемым  для  себя ездить на краденом коне? Прочли ли вы
мое объявление в "Богемии" и "Тагеблатте" о  том,  что  у  меня
пропал  пинчер?..  Или  вы  не  читаете объявлений, которые ваш
начальник дает в газеты?
     Полковник всплеснул руками.
     -- Ну и офицеры  пошли!  Где  дисциплина?  Полковник  дает
объявления, а поручик их не читает!
     "Хорошо  бы  съездить тебе раза два по роже, старый хрыч!"
-- подумал   поручик,   глядя   на   полковничьи    бакенбарды,
придававшие ему сходство с орангутангом.
     -- Пройдемте  со  мною,--  сказал  полковник, и они пошли,
продолжая милую беседу.
     -- На фронте, господин  поручик,  с  вами  такая  вещь  во
второй  раз  не  случится.  Прохаживаться  в  тылу  с крадеными
собаками, безусловно, очень некрасиво.  Да-с.  Прогуливаться  с
собакой  своего  начальника! В то время как мы ежедневно теряем
на полях сражений сотни офицеров... А между тем  объявления  не
читаются.  Я  мог бы давать объявления о пропаже собаки сто лет
подряд. Двести лет! Триста лет!!
     Полковник громко  высморкался,  что  всегда  было  у  него
признаком  сильного  раздражения, и, сказав: "Можете продолжать
прогулку!" -- повернулся и  пошел,  злобно  стегая  хлыстом  по
полам   своей  офицерской  шинели.  Поручик  Лукаш  перешел  на
противоположную сторону и снова услыхал: "Halt!" Это  полковник
задержал  какого-то  несчастного  пехотинца-запасного,  который
думал об оставшейся дома матери и не заметил его.
     Суля  солдату  всех  чертей,   полковник   собственноручно
поволок его в казармы для наложения взыскания.
     "Что  сделать  со  Швейком?  --  раздумывал поручик.-- Всю
морду ему разобью. Нет, этого недостаточно. Нарезать  из  спины
ремней, и то этому негодяю мало!"
     Не   думая   больше   о   предстоящем  свидании  с  дамой,
разъяренный поручик направился домой.
     "Убью его, мерзавца!"--  сказал  он  про  себя,  садясь  в
трамвай.



x x x


     Между  тем бравый солдат Швейк всецело погружен в разговор
с вестовым  из  казарм.  Вестовой  принес  поручику  бумаги  на
подпись и поджидал его.
     Швейк  угощал  вестового  кофеем.  Разговор шел о том, что
Австрия вылетит в трубу.
     Говорилось об этом как о чем-то, не  подлежащем  сомнению.
Один   за  другим  сыпались  афоризмы.  Каждое  слово  из  этих
афоризмов суд,  безусловно,  определил  бы  как  доказательство
государственной измены, и их обоих повесили бы.
     -- Государь  император  небось  одурел  от  всего этого,--
заявил Швейк.-- Умным-то он вообще никогда не был, но эта война
его наверняка доконает.
     -- Балда он! -- веско поддержал солдат из казармы.-- Глуп,
как полено. Видно, и не знает, что война  идет.  Ему,  наверно,
постеснялись  бы об этом доложить. А его подпись на манифесте к
своим народам-- одно жульничество. Напечатали без его ведома --
он вообще уже ничего не соображает.
     -- Он того...-- тоном эксперта дополнил Швейк.-- Ходит под
себя, и кормить его приходится, как малого ребенка.  Намедни  в
пивной  один  господин рассказывал, что у него две кормилицы, и
три раза в день государя императора подносят к груди.
     -- Эх! -- вздохнул солдат из казармы.-- Поскорей бы уж нам
наложили как следует, чтобы Австрия наконец успокоилась.
     Разговор продолжался в том же духе. Швейк сказал в  пользу
Австрии  несколько  теплых  слов, а именно, что такой идиотской
монархии не место на белом свете,  а  солдат,  делая  из  этого
изречения практический вывод, прибавил:
     -- Как только попаду на фронт, тут же смоюсь.
     Так  высказывались  солдаты  о  мировой войне. Вестовой из
казармы сказал, что сегодня в Праге ходят слухи, будто у Находа
уже слышна орудийная пальба и будто русский  царь  очень  скоро
будет в Кракове.
     Далее  речь  зашла  о  том,  что  чешский хлеб вывозится в
Германию и что германские солдаты получают сигареты и шоколад.
     Потом  они  вспомнили  о  войнах  былых  времен,  и  Швейк
серьезно доказывал, что когда в старое время в осажденный город
неприятеля  кидали  зловонные  горшки,  то  тоже не сладко было
воевать в такой вони, Он-де  читал,  что  один  город  осаждали
целые  три  года и неприятель только и делал, что развлекался с
осажденными на такой манер.
     Швейк рассказал бы еще что-нибудь не  менее  интересное  и
поучительное,  если б разговор не был прерван приходом поручика
Лукаша.
     Бросив  на  Швейка  страшный,  уничтожающий   взгляд,   он
подписал  бумаги  и, отпустив солдата, кивнул Швейку, чтобы тот
шел за ним в комнату.
     Глаза поручика метали молнии.  Сев  на  стул  и  глядя  на
Швейка, он размышлял о том, когда начать избиение.
     "Сначала  дам  ему  раза  два по морде,-- решил поручик,--
потом расквашу нос и оборву уши, а дальше видно будет".
     На него открыто и простосердечно глядели добрые,  невинные
глаза  Швейка,  который  отважился нарушить предгрозовую тишину
словами:
     -- Осмелюсь  доложить,  господин  обер-лейтенант,  что  вы
лишились  кошки.  Она  сожрала  сапожный  крем и позволила себе
после этого сдохнуть. Я ее бросил в подвал, но не в  наш,  а  в
соседний. Такую хорошую ангорскую кошечку вам уже не найти!
     "Что  мне  с ним делать! -- мелькнуло в голове поручика.--
Боже, какой у него глупый вид!"
     А добрые, невинные глаза Швейка  продолжали  сиять  мягкой
теплотой,  свидетельствовавшей  о  полном  душевном равновесии:
"Все, мол, в порядке, и ничего  не  случилось,  а  если  что  и
случилось,  то  и  это  в  порядке  вещей,  потому  что  всегда
что-нибудь случается".
     Поручик Лукаш вскочил, но не  ударил  Швейка,  как  раньше
задумал. Он замахал кулаком перед самым его носом и закричал:
     -- Швейк! Вы украли собаку!
     -- Осмелюсь  доложить,  господин  обер-лейтенант,  что  за
последнее время я не запомню ни одного такого  случая.  Позволю
себе  заметить,  господин  обер-лейтенант,  что  после обеда вы
изволили с Максом пойти погулять, и я никак не мог его украсть.
Мне сразу показалось, что дело неладно, когда вы вернулись  без
собаки.  Это,  как говорится, ситуация. На Спаленой улице живет
мастер, который делает кожаные сумки,  по  фамилии  Кунеш.  Так
стоило  ему  выйти  с  собакой на прогулку, он тут же ее терял.
Обычно он оставлял собаку в пивной, а иногда у него ее крали, а
то даже одалживали и не возвращали.
     -- Молчать,  скотина,  черт  бы   вас   подрал!   Вы   или
отъявленный негодяй или же верблюд, болван! Ходячий анекдот! Со
мною  шутки  бросьте!  Откуда  вы  привели собаку? Откуда вы ее
достали? Знаете ли вы, что  она  принадлежит  нашему  командиру
полка?  Он  ее  только  что отнял у меня на улице. Это позор на
весь мир! Говорите правду: украли или нет?
     -- Никак нет, господин обер-лейтенант, я ее не крал.
     -- А знали, что пес краденый?
     -- Так  точно,  господин  обер-лейтенант.  Знал,  что  пес
краденый.
     -- Иисус  Мария!  Швейк!  Hirnmelherrgott! Я вас застрелю!
Скотина! Тварь! Осел! Дерьмо! Неужели вы такой идиот?
     -- Так точно, господин обер-лейтенант, такой.
     -- Зачем вы привели мне  краденую  собаку?  Зачем  вы  эту
бестию взяли в дом?
     -- Чтобы     доставить    вам    удовольствие,    господин
обер-лейтенант.
     И швейковские глаза добродушно и приветливо глянули в лицо
поручику. Поручик опустился в кресло и застонал:
     -- За что бог наказал меня такой скотиной?!
     В  тихом отчаянии сидел поручик в кресле и чувствовал, что
у него нет сил не только ударить Швейка, но даже свернуть  себе
сигарету.  Сам  не  зная  зачем,  он  послал Швейка за газетами
"Богемия"  и  "Тагеблатт"  и  велел  ему  прочесть   объявления
полковника о пропаже собаки.
     Швейк   вернулся   с   газетой,   раскрытой   на  странице
объявлений. Он весь сиял и радостно доложил:
     -- Есть, господин обер-лейтенант! Господин  полковник  так
шикарно   описывает   этого  украденного  пинчера,  прямо  одно
удовольствие читать, и еще сулит награду в сто крон  тому,  кто
его  приведет.  Очень  приличное  вознаграждение. Обыкновенно в
таких случаях дается пять --  десять  крон.  Некий  Божетех  из
Коширже  только  этим  и  кормился.  Украдет, бывало, собаку, а
потом ищет  в  газетах  объявления  о  том,  где  какая  собака
потерялась,   и  тут  же  идет  по  адресу.  Однажды  он  украл
замечательного черного шпица и из-за  того,  что  хозяин  нигде
ничего  не  объявлял,  попробовал сам дать объявление в газеты.
Истратил на объявления целых пять крон. Наконец хозяин  нашелся
и сказал, что это действительно его собака, она у него пропала,
но  он  считал  безнадежным  искать  ее, так как уже не верит в
честность людей. Однако теперь он, мол,  воочию  убедился,  что
есть  еще  на свете честные люди, и это его искренне радует. Он
принципиально против того, чтобы вознаграждать за честность, но
он дарит ему на память свою книжку об  уходе  за  комнатными  и
садовыми  цветами. Бедняга Божетех взял черного шпица за задние
лапы и треснул им того господина по голове и с той поры зарекся
помещать в  газеты  объявления.  Уж  лучше  продать  собаку  на
псарню, раз сам хозяин не дает объявления в газеты...
     -- Идите-ка   спать,   Швейк,--   приказал  поручик.--  Вы
способны нести околесицу хоть до утра.
     Сам поручик тоже отправился спать: в эту  ночь  приснилось
ему,  что  Швейк украл коня у наследника престола и привел ему,
Лукашу, а на смотру наследник престола узнал своего коня, когда
он, несчастный поручик  Лукаш,  гарцевал  на  нем  перед  своей
ротой.
     На  рассвете  поручик  чувствовал  себя как после разгула,
словно его  всю  ночь  колотили  по  голове.  Его  преследовали
кошмары.  Обессиленный  страшными  видениями, он уснул только к
утру, но его разбудил стук в дверь, где  появилась  добродушная
физиономия   Швейка  спрашивавшего,  в  котором  часу  господин
поручик прикажет разбудить себя.
     Поручик тихо простонал в постели:
     -- Вон, скотина! Это ужасно!..
     Когда поручик встал, Швейк, подавая  ему  завтрак  поразил
его новым вопросом:
     -- Осмелюсь    спросить,   господин   обер-лейтенант,   не
прикажете ли подыскать вам другую собачку?
     -- Знаете что, Швейк? У меня большое желание  предать  вас
полевому суду,-- сказал поручик со вздохом.-- Но ведь судьи вас
оправдают,   потому  что  большего  дурака  в  жизни  своей  не
встречали. Посмотрите на себя  в  зеркало.  Вас  не  тошнит  от
идиотского выражения вашего лица? Вы -- глупейшая игра природы,
какую  я  когда-либо  видел.  Ну,  скажите  откровенно,  Швейк:
нравитесь ли вы самому себе?
     -- Никак нет, господин обер-лейтенант, не нравлюсь. В этом
зеркале я вроде как еловая шишка. Зеркало не отшлифовано. Вот у
китайца  Станека  было  выставлено  выпуклое  зеркало.  Кто  ни
поглядится -- с души воротит. Рот этак, голова-- будто помойная
лоханка,  брюхо--  как  у налившегося пивом каноника, словом --
фигура. Как-то шел мимо генерал-губернатор, поглядел на  себя..
Ну, моментально это зеркало пришлось снять.
     Поручик  отвернулся,  вздохнул  и  счел за лучшее заняться
кофе со сливками.
     Швейк уже хлопотал на кухне, и поручик Лукаш  услышал  его
пение:


     Марширует Греневиль к Прашной бране на шпацир
     Сабельки сверкают, а девушки рыдают.


     И потом:


     Мы -- солдаты-молодцы,
     Любят нас красавицы,
     У нас денег сколько хошь,
     Нам везде прием хорош.


     "Тебе-то  уж,  наверно, везде хорошо, прохвост! -- подумал
поручик и сплюнул. В дверях показалась голова Швейка.
     -- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, тут  пришли
за  вами  из казармы, .вы должны немедленно явиться к господину
полковнику. Здесь ординарец! -- И фамильярно прибавил: --  Это,
должно быть, насчет той самой собачки.
     Когда  ординарец  в  передней хотел доложить о цели своего
прихода, поручик сдавленным голосом сказал:
     -- Слышал уже.
     И ушел, бросив на Швейка уничтожающий взгляд. Это  был  не
рапорт,  а  кое-что  похуже.  Когда  поручик  вошел  в  кабинет
полковника, тот, нахмурившись, сидел в кресле.
     -- Два года тому назад, поручик,-- сказал он,-- вы просили
о переводе в Девяносто первый полк в Будейовицы. Знаете ли  вы,
где находятся Будейовицы? На Влтаве. Да. На Влтаве, и впадает в
нее  там  Огрже  или  что-то  в  этом роде. Город большой, я бы
сказал:  гостеприимный,  и,  если   не   ошибаюсь,   есть   там
набережная.  Известно  ли вам, что такое набережная? Набережная
-- это каменная стена, построенная над водой. Да. Впрочем,  это
к делу не относится. Мы производили там маневры.
     Полковник помолчал и, глядя на чернильницу, быстро перешел
на другую тему:
     -- Пес  мой  у вас испортился. Ничего не хочет жрать... Ну
вот! Муха попала в чернильницу. Это удивительно --  зимой  мухи
попадают в чернильницу. Непорядок!
     "Да говори уж наконец, старый хрыч!" -- подумал поручик.
     Полковник встал и прошелся несколько раз по кабинету.
     -- Я  долго  обдумывал,  господин  поручик, как мне с вами
поступить,  чтобы  подобные  факты  не  повторялись,  и  тут  я
вспомнил,  что  вы  выражали  желание  перевестись  в Девяносто
первый полк. Главный штаб недавно поставил нас в известность  о
том,  что в Девяносто первом полку ощущается большой недостаток
в офицерском составе из-за того, что офицеров  перебили  сербы.
Даю  вам  честное  слово,  что  в течение трех дней вы будете в
Девяносто первом полку в Будейовицах, где формируются  маршевые
батальоны.   Можете   не   благодарить.  Армии  нужны  офицеры,
которые...
     И, не зная, что прибавить, он взглянул на сказал:
     -- Уже половина  одиннадцатого,  пора  принимать  полковой
рапорт.
     На  этом  приятный  разговор  был  закончен,  и у поручика
отлегло  от  сердца,  когда  он  вышел  из  кабинета.   Поручик
направился  в  школу  вольноопределяющихся  и  объявил,  что  в
ближайшие дни он  отправляется  на  фронт  и  по  этому  случаю
устраивает прощальную вечеринку на Неказанке. Вернувшись домой,
он многозначительно спросил у Швейка:
     -- Известно ли вам, Швейк, что такое маршевый батальон?
     -- Осмелюсь  доложить,  господин  обер-лейтенант, маршевый
батальон -- это "маршбатяк", а маршевая рота  --  "маршка".  Мы
это всегда сокращаем.
     -- Итак,  объявляю вам, Швейк,-- торжественно провозгласил
поручик,-- что мы вместе отправимся  в  "маршбатяк",  если  вам
нравится  такое сокращение. Но не воображайте, что на фронте вы
будете выкидывать такие же глупости, как здесь. Вы довольны?
     -- Так точно, господин обер-лейтенант, страшно  доволен,--
ответил  бравый  солдат Швейк.-- Как это будет прекрасно, когда
мы с вами оба падем на поле брани за государя императора и  всю
августейшую семью!



ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ "В ТЫЛУ"


     Заканчивая   первую   часть  "Похождений  бравого  солдата
Швейка" ("В тылу"), сообщаю читателям, что вскоре появятся  две
следующие  части  --  "На  фронте" и "В плену". В этих частях и
солдаты и штатские тоже будут говорить и поступать так, как они
говорят и поступают в действительности.
     Жизнь -- не школа для обучения  светским  манерам.  Каждый
говорит  как  умеет. Церемониймейстер доктор Гут говорит иначе,
чем хозяин трактира "У чаши" Паливец. А наш роман не пособие  о
том,  как держать себя в свете, и не научная книга о том, какие
выражения допустимы в благородном обществе. Это -- историческая
картина определенной эпохи.
     Если  необходимо  употребить  сильное  выражение,  которое
действительно было произнесено, я без всякого колебания привожу
его здесь. Смягчать выражения или применять многоточие я считаю
глупейшим   лицемерием.   Ведь   эти   слова  употребляют  и  в
парламенте.
     Правильно было когда-то сказано,  что  хорошо  воспитанный
человек  может  читать все. Осуждать то, что естественно, могут
лишь люди духовно бесстыдные,  изощренные  похабники,  которые,
придерживаясь  гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с
гневом набрасываются на отдельные слова.
     Несколько лет назад я  читал  рецензию  на  одну  повесть.
Критик  выходил  из себя по поводу того, что автор написал: "Он
высморкался  и  вытер  нос".  Это,  мол,  идет  вразрез  с  тем
эстетическим   и   возвышенным,   что   должна   давать  народу
литература.
     Это только один, притом не самый яркий пример того,  какие
ослы рождаются под луной.
     Люди,  которых коробит от сильных выражений, просто трусы,
пугающиеся  настоящей  жизни,  и  такие  слабые  люди   наносят
наибольший  вред  культуре и общественной морали. Они хотели бы
превратить весь  народ  в  сентиментальных  людишек,  онанистов
псевдокультуры  типа  св.  Алоиса. Монах Евстахий в своей книге
рассказывает, что когда св. Алоис услышал, как один  человек  с
шумом  выпустил газы, он ударился в слезы, и только молитва его
успокоила.
     Такие типы  на  людях  страшно  негодуют,  но  с  огромным
удовольствием   ходят   по   общественным   уборным   и  читают
непристойные надписи на стенках.
     Употребив в своей книге  несколько  сильных  выражений,  я
просто  запечатлел  то,  как  разговаривают  между собой люди в
действительности.
     Нельзя  требовать  от  трактирщика   Паливца,   чтобы   он
выражался  так  же  изысканно, как госпожа Лаудова, доктор Гут,
госпожа  Ольга  Фастрова  и  ряд  других  лиц,  которые  охотно
превратили  бы всю Чехословацкую республику в большой салон, по
паркету которого расхаживают люди во фраках и белых  перчатках;
разговаривают они на изысканном языке и культивируют утонченную
салонную   мораль,  а  за  ширмой  этой  морали  салонные  львы
предаются самому гадкому и противоестественному разврату.



x x x


     Пользуюсь случаем сообщить здесь, что  трактирщик  Паливец
жив.  Он  переждал войну в тюрьме и остался таким же, каким был
во время приключения с портретом императора Франца-Иосифа.
     Прочитав о себе в моей книжке, он навестил  меня  и  потом
купил  больше  двадцати  экземпляров первого выпуска, роздал их
своим знакомым и  таким  образом  содействовал  распространению
этой книги.
     Ему  доставило  громадное  удовольствие  все,  что я о нем
написал, выставив его как всем известного грубияна.  "Меня  уже
никто  не  переделает,-- сказал он мне.-- Я всю жизнь выражался
грубо и говорил то, что думал, и впредь так буду говорить. Я  и
не  подумаю затыкать себе глотку из-за какой-то ослицы. Нынче я
стал знаменитым".
     Его уважение  к  себе  возросло.  Его  слава  зиждется  на
нескольких  сильных  выражениях.  Это его вполне удовлетворяет.
Если бы, предположим, точно и  верно  воспроизведя  его  манеру
говорить,  я  захотел  бы  тем самым поставить ему на вид, так,
мол, выражаться не следует (что, конечно, в  мои  намерения  не
входило), я безусловно оскорбил бы этого порядочного человека.
     Употребляя  первые  попавшиеся  выражения, он, сам того не
зная, просто и честно выразил протест чеха против всякого  рода
низкопоклонства.   Неуважение   к   императору  и  к  приличным
выражениям было у него в крови.



x x x


     Отто Кац тоже  жив.  Это  подлинный  портрет  фельдкурата.
После переворота он забросил свое занятие, выступил из церкви и
теперь  служит доверенным на фабрике бронзы и красок в Северной
Чехии. Он написал мне длинное письмо, в  котором  угрожал,  что
разделается  со  мной.  Дело  в  том,  что одна немецкая газета
поместила перевод главы, в которой он  изображен  таким,  каким
выглядел  в  действительности.  Я зашел к нему, и все кончилось
прекрасно. К двум часам ночи он не мог уже стоять на ногах,  но
без  устали  проповедовал  и  в  конце  концов  заявил: "Эй вы,
гипсовые головы! Я-- Отто Кац, фельдкурат!"
     Много людей типа покойного Бретшнейдера,  государственного
сыщика  старой  Австрии,  и  нынче  рыскает  по  республике. Их
чрезвычайно интересует, кто что говорит.



x x x


     Не знаю, удастся ли мне этой книгой достичь того, к чему я
стремился. Однажды я слышал, как один ругал другого: "Ты  глуп,
как  Швейк". Это свидетельствует о противоположном. Однако если
слово "Швейк" станет новым ругательством в пышном венке бранных
слов, то мне останется только удовлетвориться этим  обогащением
чешского языка.