Николай Николаевич Шпанов.
Дело Ансена


Проводник и дорога

Кручинин и Грачик совершали путешествие через горы, мощный кряж
которых рассекает один из северных полуостровов Европы.
Грачик, человек молодой, к тому же уроженец горной страны, шел
легко. Но Кручинину было не так просто в одни сутки стать альпинистом.
Сверкающая поверхность фирнов удесятеряла и без того
ослепительное сияние весеннего солнца. Одного этого сияния, казалось
Кручинину, достаточно, чтобы утомить непривычного человека. Но на деле
угнетающее сверкание сверху, снизу, со всех сторон было лишь
незначительным обстоятельством, по-видимому вовсе и не замечаемым
спутниками Кручинина.
В течение первого дня пути, Кручинин не переставал про себя
удивляться чувству неуверенности, какое овладевало им едва ли не
всякий раз, когда он ступал в этих горах на поверхность снега или
льда. Он, кажется, никогда не был трусом. А состояние, в котором он
сейчас находился, было недалеко от страха. Да, именно от страха! Как
иначе можно назвать то, что он испытывал, ступая на снежный покров
вблизи перевала? Ему казалось, что этот покров зыбок и непрочен, что
он скрывает под собою предательские пропасти и трещины. Разве не
достаточно веса его собственного, кручининского тела, чтобы продавить
тонкий покров и...
Право, странно! Звонкий хруст снега под ногами или под лыжами
всегда бодряще действовал на него дома. А здесь этот же звук вдруг
оказался такой нагрузкой для нервов, что они не выходили из состоянии
напряжения.
Снежные вершины гор светились розоватой прозрачностью филигранных
корон. Все было величественно, холодно-сурово. Но, оказывается, при
ближайшем знакомстве горы таили в себе неожиданные для путника-новичка
трудности. Кручинин уже не испытывал прежнего гордого ощущения
собственной силы, обычно рождающегося у него при взгляде на далекий
горный пейзаж.
Временами, когда путь становился особенно трудным, Кручинину
казалось, что сил у него осталось всего на несколько шагов. Вот он
сделает их и должен будет, к своему стыду, опуститься на землю и
признать себя побежденным.
Но он собирал силы и давал себе слово сделать еще несколько
шагов. Не дать бы спутникам ничего заметить, прежде чем он не минует
вон ту скалу или вон тот провал! Стыд за свою слабость гнал его. Самый
обыкновенный стыд перед спутниками.
Страх, испытываемый перед снегом, неуверенность в том, что
удастся добраться до следующего бивака, желание броситься наземь и не
двигаться - все это представлялось ему плодом отвратительной
физической слабости. Такая неполноценность - а иначе он это назвать не
мог - появилась в результате сидячей жизни. Вместо лыж, вместо
тенниса, велосипеда, охоты - смешные потуги поддержать свои силы,
подвижность, выносливость, размахивая по утрам руками и поднимая с
пола рассыпанные спички?! Старушечьи, тепличные пустяки! Просто
удивительно, как быстро человек размагничивается, как стремительно
дрябнут мышцы, дряхлеет тело, стоит лишь забыть о его потребности в
воздухе, в движении! И вот расплата: страх перед трещинами, страх
перед снегом, перед подъемами, боль в спине, ноющие ноги, слезящиеся
глаза... Стыд, стыд, стыд!
Кручинин решил взять себя в руки. Добравшись до очередной
ночевки, он не позволил Грачику притронуться к своему рюкзаку и вместе
с другими принялся за устройство ночлега. Никто не видел, как он
стиснул зубы, распрямляя наконец спину в спальном мешке.
С первых же шагов второго дня пути Кручинин был уверен, что его
уже ничем не возьмешь. Он испытывал наслаждение оттого, что сам
подкинул на спину свой мешок и застегнул ремни, что ему не
понадобилась помощь для преодоления трещины, перегородившей дорогу на
первом же километре. Он еще и сам протянул палку Грачику, замыкавшему
шествие.
Сегодня Кручинин шел, не отставая от остальных, хотя ноги у него
болели вдвое больше, чем вчера, и рюкзак казался втрое тяжелее.
Особенно трудно приходилось на крутых спусках. Подкованные шипами
горные ботинки скользили вместе с осыпающимися камнями. Он спокойно
проехал несколько десятков метров на спине вместе с массой
выветренного шифера. Если бы не тяжелый рюкзак, никто бы и не заметил,
как трудно ему было подняться на ноги...

Целью путешествия наших друзей был глухой прибрежный приход.
Большую часть года он не имел других путей сообщения со страной, кроме
троп, идущих через горы.
На подготовку к этому походу Кручинину было дано двадцать четыре
часа. Все время ушло на ознакомление с материалами, характеризующими
обстановку, в которой предстояло побывать. Военные действия
закончились, страна была освобождена от нацистов, и Советская Армия
отвела свои части. Несмотря на дружеское отношение населения к
советским людям, можно было ждать сюрпризов от прячущейся по щелям
агентуры гитлеровцев и от квислинговских последышей.
Выбор снаряжения для похода оказался совсем не простым делом. Как
ни странно, но годы войны в горной местности далекого Севера не
заставили наших интендантов задуматься над вопросами одежды и
снаряжения. По-видимому, считалось, что сапог, в котором русский
солдат 1814 года дошел до Парижа, вполне пригоден и в наши дни, и в
данной обстановке. Кабинетные деятели полагали: рубаха и штаны всегда
остаются рубахой и штанами. Это предметы воинского гардероба,
предназначенные укрывать наготу тела выше и ниже пояса, будь то под
палящим солнцем Средней Азии или на границе Арктики. О специальных же
предметах горного, лыжного или иного снаряжения интенданты, к которым
пришел Грачик, просто никогда не слыхали. Они не дали себе труда хотя
бы скопировать что-либо у тех, кто занимался этим делом до них.
Снабженцы могли предложить путникам комплекты обмундирования,
старательно расписанные по номерам от "Формы э 1" до "Формы э 8", но
ледорубы и темные очки, не говоря уже о рюкзаках и горной обуви,
пришлось наспех покупать в городских лавочках.

Друзья шли третий день, они приближались к цели. Вероятно, это
было его воображением, но Кручинин мог поклясться, что чует запах
моря, которого еще не было видно, и слышит шорох прибоя. Быть может,
только отбрасываемое далеким морем сияние заката стало алее и ярче,
чем вчера и позавчера. Вот и все. Но всякий, кому доводилось сильно
уставать в дальней дороге, знает, с какой жадностью ловятся любые
приметы конца пути. Хочется, чтобы каждая из них означала освобождение
от тяжкой ноши на спине, от тяжелых сапог, от отяжелевшей палки и даже
от шапки, тяжелеющей с каждым шагом так, словно она наливается
свинцом.
Кручинин мысленно подтрунивал над самим собой и заставлял себя
смотреть под ноги, чтобы не искать на горизонте обнадеживающих примет
конца пути. Тем более что хорошо понимал: конца еще не видно, до него
далеко.
К удивлению спутников, когда спуски не требовали такого
напряжения сил, как подъемы, Кручинин пробовал даже насвистывать
что-то веселое. Впрочем, удивлялся этому, пожалуй, один только Грачик.
Второй спутник делал вид, что в этом нет ничего удивительного. Не
поворачивая головы, он продолжал с постоянством и равномерностью
робота переставлять ноги, чуть-чуть ссутулив плечи под тяжестью
рюкзака, возвышавшегося на его загорбке подобно зеленой горе из ремней
и брезента.
Этим вторым был Оле Ансен.

Проводник Оле Ансен был высокий широкоплечий парень с открытым
лицом и длинными, зачесанными назад прядями светлых волос. Лицо его
так обветрило, что кожа казалась покрытой тонким слоем блестящего
красного металла; глаза его, голубые, с чуть-чуть большей долей
хитринки, чем нужно, чтобы внушать доверие, привыкли к яркому свету.
Он не щурился даже тогда, когда снег под прямыми лучами солнца
вскидывал вверх ослепительные каскады розовых, синих и лиловых искр,
заставлявших Кручинина и Грачика загораживаться ладонями, словно в
лицо им била вспышка вольтовой дуги.
Платье на Оле было просто, даже грубо, но словно создано
специально для него лучшим мастером походного снаряжения. И даже
огромные горные ботинки с непомерно толстой подошвой на шипах казались
единственной обувью, какая ему пристала и в какой он, вероятно, так же
свободно мог пуститься в пляс, как шагал по хрусткому фирну.
Кручинин не мог себе и представить этого детину иначе, нежели
вышагивающим, чуть-чуть нагнув голову и сдвинув набекрень шапку, с
высоким горбом рюкзака, как бы вросшим в его спину. Но стоило Оле
сбросить этот горб и грубую куртку с оттопыренными карманами, как он
становился стройным и гибким. Толстый свитер плотно облегал его
могучую грудь и мускулистые бугры широких плеч. И это тоже было так
органично и естественно для него, точно иначе он никогда не выглядел,
да и не мог выглядеть.
Оле не был угрюм, но спутники не слышали от него ни одного
лишнего слова. Он охотно отвечал на вопросы, но сам не задал ни
одного, кроме тех, какие прямо относились к обстоятельствам пути. Он
никому не навязывался с услугами, но без просьб оказывал помощь,
стоило лишь ему заметить, что в ней нуждаются. И делал это со
снисходительным достоинством сильного среди слабых, ни разу, однако,
не подчеркнув своего превосходства.

В последнее утро пути Грачик проснулся, когда уже почти рассвело.
Первое, что он увидел в сером сумраке, была фигура Оле. На красной
коже его лица плясали едва заметные блики от пламени спиртовки,
горевшей внутри глубокой кастрюли. Легкий порыв ветра донес до Грачика
запах кофе. По тому, как пар поднимался над кастрюлей - не острой,
стремительной струйкой из горлышка кофейника, а едва заметным
расплывчатым облачком, - Грачик понял, что кофе еще не вскипел. Но
едва он успел это подумать, как Оле приподнял крышку стоявшего в
кастрюле кофейника и сосредоточенно уставился на него, чтобы не
пропустить момент, когда вскипевшая жидкость захочет перелиться через
край. Он выхватил кофейник из кастрюли со спиртовкой как раз в тот
момент, когда кофе вспух бурлящей, пузырящейся шапкой - и еще секунда,
перелился бы через край. Но крышка была уже захлопнута, кофейник
поставлен в другую кастрюлю и накрыт брезентовой курткой. Над
взвившимся острым синим язычком пламени Оле водрузил сковороду с
большим куском маргарина. И опять-таки, едва маргарин растаял, уже
готовы были куски тонко нарезанного хлеба. Через две-три минуты они
зашипели.
Оле действовал как человек, уверенный в том, что за ним никто не
наблюдает: его движения оставались, как всегда, непринужденными,
свободными, но очень точными.
Грачик с интересом глядел, как во всех своих хозяйственных
манипуляциях Оле ловко действует ложкой: ею он отмеривал и мешал кофе,
накладывал маргарин, переворачивал гренки, подхватывал под донышко
горячий кофейник и даже загораживал пламя спиртовки от ветра. Ложка
была в его руках поистине универсальным орудием - большая,
загребистая, с толстым, в два пальца, черенком. Отлитая для себя
каким-то прожорливым нацистом, она, наверно, показалась ему слишком
обременительной, когда пришлось драпать из этой страны. Оле нашел ее в
горах на пути отступления гитлеровцев. Это был его трофей. Он считал
его единственно полезным из всего, что побросали немцы на пути своего
бегства.
Когда над сковородкой поднялся аромат зажаривающегося хлеба, Оле
проговорил:
- Он так и будет спать?.. Спирта осталось только на обед.
При этом он движением крепкого подбородка указал на спящего
Кручинина. Но именно тут клапан спального мешка, закрывавший лицо
Кручинина, откинулся, и тот весело воскликнул:
- Чтобы я прозевал кофе? Ну нет, такого еще не бывало!
Через девять минут кофейник был опустошен, последний кусок
поджаренного хлеба, умело подсунутый Кручинину, съеден, а последняя
галета вкусно похрустывала на крепких зубах Оле.
Кручинин отошел на несколько шагов от бивака и огляделся.
Сегодня, в косых лучах низкого солнца, бесконечная панорама гор
выглядела еще более сурово. Их западные склоны были почти черными и
уходили подножиями в бездонные пропасти. Далеко внизу, там, где уже не
было снега и кончалась нежная зелень альпийских лугов, пейзаж
утрачивал свою неприветливость. Присутствие леса создавало иллюзию
теплоты и, может быть, даже населенности, хотя, насколько хватал глаз,
не было видно ни жилья, ни хотя бы струйки дыма. Но сегодня даже вся
эта суровость и нерушимая тишина безлюдья уже не только не угнетали
Кручинина, а казались ему почти привычными и обязательными атрибутами
путешествия. На какой-то миг ему стало даже немного жаль того, что
скоро этому путешествию конец.
Оле почистил сковороду, выплеснул гущу из кофейника. Путники
собрались и тронулись дальше. Начинался спуск к западному подножию
хребта, навстречу морю.


Как скрещиваются пути

Однако, прежде чем продолжать повествование, необходимо ближе
познакомить читателя с тем, кто такие Кручинин и Грачик, рассказать,
как сошлись пути их жизни и дружбы, приведшие обоих в эту чужую
страну. Первое, что следует сказать: Грачик - вовсе не фамилия Сурена
Тиграновича. В паспорте у него совершенно ясно написано "Грачьян". Это
и правильно. Но в те времена, когда С. Т. Грачьян бегал еще в коротких
штанишках, он однажды принес домой подбитого кем-то птенца-грачонка,
вылечил его и вырастил. Юный друг птиц был смугл, вертляв и так же
доверчиво глядел на людей черными бусинками глаз, как его пернатый
питомец. Вероятно, поэтому к мальчику легко и пристало как-то
брошенное матерью ласковое "Грачик". В семье его стали так называть.
Сначала в шутку, потом привыкли. Прозвище осталось за ним в школе, а в
университет юноша так и ушел Грачиком. Быть может, некоторым
блюстителям официальности это покажется нарушением порядка, но уютное
прозвище оказалось в такой степени подходящим к веселому нраву доброго
и деятельного молодого человека, что со временем кличка стала как бы
вторым - дружеским и интимным - именем товарища Грачьяна.
Знакомство Кручинина и Грачика произошло в одном из санаториев,
примечательном только тем, что он расположен в весьма живописной
местности, на берегу широкой, вольной реки. Сурен Тигранович Грачьян
увидел Нила Платоновича Кручинина посреди залитого солнечным светом
лужка - там, куда не доставали тени березок. Кручинин, прищурившись,
глядел на стоящий перед ним мольберт. Время от времени он делал
несколько мазков, отходил, склонив голову, и, прицелившись прищуренным
глазом, снова прикасался кистью к холсту - словно наносил укол. Опять
отходил и, прищурившись, глядел на сделанное.
Грачику понравился этот человек, одинаково благожелательно, но
без малейшего оттенка навязчивости относившийся к окружающим. Старые и
молодые, стоявшие на самых различных ступенях служебной лестницы, -
все встречали в нем одинаково приветливого собеседника и внимательного
слушателя. Кстати говоря, Грачик очень скоро отметил еще одно нечастое
в нашем быту качество Кручинина: он удивительно умел слушать людей.
Никогда его лицо не отражало досады или нетерпения, как бы скучен и до
очевидности неинтересен ни был ему рассказ.
Ни костюм, ни манеры Кручинина, ни его разговоры не позволяли
определить его профессию или общественное положение. Это мог быть и
врач, и инженер, и ученый - представитель любой интеллигентней
профессии и любого вида искусства. Исключалась разве только профессия
актера: лицо Кручинина обрамляла мягкая бородка; аккуратно
подстриженные усы скрывали верхнюю губу.
Была во внешности Кручинина одна особенность, мимо которой не мог
пройти внимательный наблюдатель: его руки - сильные, но с узкой
гладкой кистью и длинными тонкими пальцами. Его руки были, пожалуй,
самыми красивыми, какие когда-либо доводилось видеть Грачику.
Вероятно, именно такими руками должен был обладать тонкий ваятель или
вдохновенный музыкант. И именно такие чуткие, длинные, словно живущие
самостоятельной одухотворенной жизнью пальцы должны были наносить на
нотные строки нервные мелодии Скрябина.
Основательно или нет, но Грачик считал музыку самым
рафинированным видом искусства. А в музыке для него не было ничего
рафинированней скрябинского наследия.

Кручинин не принадлежал к числу тех, кто встречает людей только
по наружности. Тем не менее изучение внешности всегда имело
существенное влияние на его отношение к собеседнику. По мнению
Кручинина, пословица "по одежке встречают..." совершенно незаслуженно
применяется с оттенком некоторой обиды или пренебрежения к людям якобы
поверхностным, не умеющим ценить душевных качеств ближних. "Одежда, -
говорил Кручинин, - довольно верный выразитель внутреннего мира
человека. Во всяком случае более надежный, нежели паспорт или
служебное удостоверение".
Позже Грачик узнал, что с самого момента своего приезда в
санаторий стал предметом внимания Кручинина. Нил Платонович был
большим человеколюбом. Появление на горизонте всякой новой фигуры
интересовало его.
Итак, появившись на полянке перед Кручининым, Грачик не мог
знать, что тот уже составил себе о нем некоторое представление. И,
надо сказать, довольно верное. Тем более что ярко выраженные внешние
данные молодого человека облегчали задачу. После двух-трех дней
наблюдения за понравившимся ему с первого взгляда молодым человеком
Кручинин определил, что нервность и темпераментность, которыми дышала
наружность Грачика, находились под вполне надежным замком воли и
хорошего воспитания.
Когда Грачик перешел полянку, Кручинин встретил его прямым
взглядом весело искрящихся глаз. Вместо приветствия добродушно
спросил:
- Что скажете? - и указал кистью на свой этюд.
Грачик зашел ему за спину и взглянул на холст, ожидая увидеть
березки, перед которыми стоял мольберт. Но, к его удивлению, там было
изображено нечто совсем иное: церковь, заброшенный погост с
покосившимися крестами.
Вокруг Грачика сияла радость ясного солнечного утра, а пейзаж на
холсте был освещен розовато-сиреневой грустью заката.
- Разве не удобнее писать с натуры? - удивленно спросил Сурен.
- Прежде я так и делал, - сказал Кручинин, - когда зарабатывал
этим хлеб.
- А теперь?
- Теперь это - тренировка глаза. Вот скажите: верно схвачено
вечернее освещение? Я был там только раз и всего минут десять. Нарочно
не хожу больше, пока не закончу. Как с освещением, а?.. В остальном-то
я уверен, - небрежно добавил Кручинин.
- В чем вы уверены? - не понял Грачик.
- В деталях: церквушка и... вообще все это, - Кручинин широким
движением как бы очертил изображение погоста.
Место, воспроизведенное на холсте, было знакомо Грачику. Он любил
бывать там именно вечерами и был уверен, что хорошо представляет себе
и старенькую церковь и окружающий ее характерный пейзаж. И Грачику
показалось, что, несмотря на уверенность, Кручинин передал все это на
полотне не совсем верно. Был выписан ряд деталей, которых там в
действительности не было. Вот, например, могильные кресты: они вовсе
не стояли так - вразброд, в "фантастическом" беспорядке, будто нарочно
выдуманном художником. И вон та покосившаяся живописная скамеечка
слева от калитки кладбища тоже не покосилась, как у художника, -
Грачик не раз сиживал на ней, любуясь закатом и, право, никогда не
замечал такой "художественной" кривизны. Не видел там Грачик и
остатков ветхой изгороди в углу, у обрыва. Ей-ей, Кручинин немало
нафантазировал! В этом, разумеется, нет ничего дурного, - какой же
художник не дополняет натуру тем, что ему хотелось бы на ней видеть?!
Но зачем же тогда разговоры насчет тренировки глаза и прочее?!
- Вы подрисовали тут кое-что от себя, - мягко сказал Грачик и
указал на занимающую передний план гранитную плиту заброшенной могилы.
- А вот и просто ошибка, смотрите.
На могильном камне ясно виднелись высеченные цифры. Но в дате -
"1814" Кручинин почему-то старательно выписал четверку задом наперед.
- Это художественная деталь, выдуманная вами для...
оригинальности? - не без удовольствия заметил Грачик.
- Ради оригинальности? - спокойно переспросил Кручинин, и на
мгновение брови его сошлись у переносицы.
- Во всяком случае, от себя, - поправился Грачик, заметив, что
его слова задели художника.
- От себя? - снова сказал Кручинин и, прищурившись, пригляделся к
полотну. - Перед заходом солнца мы с вами пройдемся туда и сличим этот
набросок с натурой... Хотите?

Когда они пришли на погост, был тихий, спокойный вечер. Солнце
висело над самым горизонтом, заливая небо багрянцем, расплывавшимся к
облакам в лиловую завесу, и только западные краешки их розовели,
полосуя небо прозрачными щелями. Сквозь них светилось слабое пламя,
еще тлевшее где-то в вышине, отгороженной от земли их серо-лиловой
завесой. Это было то самое зрелище, глядя на которое редко кто не
проговорит: "Изобрази такое художник - скажут "выдумал". Фраза эта,
словно заготовленная на веки веков, вылетает у большинства почти
непроизвольно, хотя все тут же усмехаются ее избитости. Едва не
сорвалась она и у Грачика. Но стоило ему перевести взгляд на
кручининское полотно - и пришлось прикусить язык: небо на западе
выглядело именно таким, каким изобразил его Кручинин. Освещение
погоста оказалось переданным очень верно. В первый момент Грачика даже
ошеломило это поразительное сходство трудно передаваемых полутонов.
То, что виднелось на горизонте, казалось увеличенным до гигантских
размеров кручининским полотном. Но каково же было удивление Грачика,
когда он увидел, что кресты, представлявшиеся ему прежде стоящими
ровными рядами, оказались наклоненными в разные стороны, повернутыми
под различными углами один к другому. А вот и скамеечка, на которой
Грачик сидел столько раз, не заметив, что она похилилась. Предчувствуя
свое полное поражение, Грачик подошел к могильному камню. Вероятно
выбитая рукой неграмотного сельского каменщика, дата выглядела
действительно необычно.
Все остальное на погосте было так, как на этюде Кручинина.
- Неужели вы видели все это только раз, и то накоротке? -
удивленно спросил Грачик.
- Не больше десяти минут, - с нескрываемым удовольствием ответил
Кручинин.
- Феномен, настоящий феномен! - восторженно проговорил Грачик.

Их знакомство не закончилось в санатории, как заканчивается
большинство подобных знакомств. Они, как условились, вновь встретились
в Москве, ближе узнали друг друга, сошлись.
Грачик узнал от Кручинина историю его жизни.
Кручинин родился в Ялте. Еще гимназистом он обнаружил способность
к рисованию. Делал этюды на продажу, и курортная публика охотно
покупала его маленькие акварели с видами Крыма. Это было тем более
кстати, что Нил рано осиротел и должен был вносить лепту в небогатое
хозяйство приютившей его тетки. Живопись была куда приятнее
обязанностей репетитора у маменькиных сынков, привозимых в Крым для
укрепления здоровья перед осенними переэкзаменовками.
Юный Кручинин задался целью во что бы то ни стало окончить
гимназию и старался уложить свои занятия живописью в минимум времени.
Именно тут он и обнаружил в себе способность - однажды внимательно
вглядевшись в пейзаж, воспроизводить его на память с точностью, вполне
достаточной для сувениров. А чем дальше, тем эта способность
становилась обостренней и в конце концов дошла почти до болезненной
впечатлительности юноши. Из обстоятельства, облегчающего работу, она
грозила превратиться в собственную противоположность, так как виденное
днем не давало Кручинину покоя уже и по ночам. Он непременно должен
был выложить на бумагу или полотно запечатленный пейзаж, чтобы от него
отделаться. Скоро он увидел, что нужно бросать это занятие, если он не
хочет свихнуться.
Дальнейшая жизнь Кручинина сложилась совсем не так, как он
мечтал. Вместо Академии художеств он очутился на юридическом
факультете, а, окончив университет, увлекся ролью защитника в новом,
советском суде. И тут неожиданно в двух или трех случаях его
соревнования с обвинением обнаружились поразительная сила его анализа
и особенности фотографически точной памяти.
Вскоре он оставляет профессию адвоката и переходит на судебную
работу. Кручинина занимало положение личности в судебном процессе. На
первый взгляд ясно, что всякий суд должен найти правду, единую для
всех, и результатом всякого процесса должна быть установленная судом
объективная истина. В действительности дело обстояло так далеко не
всегда и не везде. История не знает объективных судилищ; объективные
судьи были белыми воронами в своем сословии. Во все века у всех
народов судьи были и остаются орудиями господствующих классов,
подчиняются воле этих классов, вершат политику этих классов. Следуя
законам господствующих классов, суды и судьи ищут классовую природу
преступлений и карают их носителей в интересах своего класса. Однако
несовершенство аппарата предварительного следствия в органах
правосудия молодого Советского государства подчас мешало правильно
оценить преступление. Непримиримость Кручинина заставила его искать
решения, обеспечивающего не только раскрытие истины в процессе, но и
гарантирующего священные права советского гражданина, будь он жертвой
преступления или его носителем.
На этой почве разгорелась нашумевшая в юридическом мире настоящая
война между Кручининым и неким Василевским, отстаивавшим на страницах
печати и в своей прокурорской практике отжившие положения
инквизиционного процесса.
Обогащенный адвокатской практикой и работой за судейским столом,
Кручинин меняет кресло судьи на очень скромное положение сотрудника
криминалистической лаборатории, чтобы изучить научно-технические
методы распознавания следов преступления.
С точки зрения современного криминалиста, научно-технические
средства криминалистики того времени были ничтожны. Химия едва только
пришла на службу уголовного розыска. Он еще не соприкоснулся с физикой
и в основном опирался на дактилоскопию и антропологию. В область
баллистики розыск еще только-только заглянул. Но, так или иначе,
лаборатория и в те времена была уже подспорьем для криминалиста. Чтобы
считать себя вооруженным, Кручинин должен был постичь все, чем она
располагала.
Затем наступил длительный период работы Кручинина в роли
оперативного уполномоченного. Цель его усилий - совместить в одном
лице функции и искусство следователя и криминалиста-розыскника.
Кручинин считает, что созданный Конан-Дойлем образ
сыщика-универсалиста совершенно неосновательно свысока осмеивается
нашей литературой. Верна была его точка зрения или нет, но он имел на
нее право. А плоды его деятельности на поприще борьбы с преступниками
доказывают, что доля справедливости (и, может быть, не такая уж малая)
в его мнении была. Метод дедукции мистера Холмса - не пустая выдумка
талантливого новеллиста.


Ледник Дагерсдаль и ложка Оле

К середине дня открылись фиорды. Немало красивых мест повидал
Кручинин, но ему и в голову не приходило, что из первозданного хаоса,
когда на протяжении многих миллионов лет никто, кроме слепых сил
природы, не работал над украшением мира, могло образоваться нечто
столь великолепное. Только божественное воображение могло представить
себе подобным плод своих трудов. Вероятно, люди трезвого мышления,
"прозаики", скажут, что мир творился не божеством и творчество природы
не было целенаправленным. Таким скептикам Кручинин охотно ответил бы
словами Александра Бестужева - романтика из кавказских прапорщиков:
хаос - предтеча творения чего-нибудь истинного, высокого и
поэтического. Пусть только луч гения пронзит этот мрак. Враждующие,
равносильные доселе пылинки оживут любовью и гармонией, стекутся к
одной сильнейшей, слепятся стройно, улягутся блестящими кристаллами,
возникнут горами, разольются морем, и живая сила исчертит чело нового
мира своими исполинскими иероглифами...
Животворящий гений человека назвал хаос порядком, нашел красоту в
нагромождении; под его взглядом былинки ожили гармонией, слепились в
горы, разлились морями. Такова созидающая сила взгляда бога мира -
человека, сила его воображения. Удивительный порок или величайшее
счастье этого воображения - поражаться бесполезным. Что больше
приковывает взор восхищенного человека, чем игра лунного света в
заиндевевшем лесу, чем бешенство прибоя среди отвесных скал? А ведь
чем одареннее человек, тем больше склонен он к восхищению такими
"бесполезностями"...
Кручинин глянул вдаль. Море пользовалось каждой выемкой, каждой
расселиной, чтобы вторгнуться в горы. Его воды - то зеленые, то
темно-синие, то неожиданно голубые - текли в ущельях как реки,
терялись в теснинах гор. Иногда они образовывали широкие озера, где
мог бы маневрировать целый флот, прихотливыми ручьями врезались в щели
между отвесными скалами, протачивая путь в темноту пещер.
Краски, формы и размах - все было совершенно.
Размышления Кручинина прервал проводник. По-видимому, Оле потерял
надежду на то, что его спутники сами тронутся в путь с приглянувшегося
им привала. Он напомнил, что засветло необходимо добраться до берега,
ночь не должна застать их на этом склоне. Тут нет удобного места для
лагеря, да и продуктов не осталось даже на ужин.
Предстояло сделать большой круг в обход Дагерсдальского ледника.
Вешние воды горных потоков подтачивают задний край ледника, время от
времени ледяная стена в сорок метров высоты низвергается в море. Она
увлекает за собой тысячи тонн снежного покрова, накопившегося за зиму,
и целые горы измельченной породы. Переход ледника в такое время года
под силу только опытным ходокам.
- Обход намного длинней прямого пути? - спросил Кручинин.
- На пятнадцать километров, - прикинув, сказал Оле. - Потому я и
прошу двигаться в путь. Иначе у нас было бы в запасе по крайней мере
четыре часа.
- А если я все-таки попрошу у вас эти четыре часа? - к удивлению
Грачика, спросил Кручинин.
Оле в сомнении покачал головой. Он не знал, что следует ответить
такому путешественнику. Заметив его колебания, Кручинин рассмеялся и
решительно заявил:
- Молчите? Вот и ответ. Мы остаемся здесь на часок-другой. Кто
может пройти мимо этого?! - Он обвел вокруг себя широким движением
руки. - Кого не соблазнит такая натура, даже если за удовольствие
сделать набросок нужно заплатить переходом через два Дагерсдаля?
- Все-таки я предпочел бы идти сейчас, - скромно ответил Оле.
Но Кручинин уже сбросил рюкзак и достал коробку с цветными
карандашами.
- Вы говорили о резерве в четыре часа, а я прошу хотя бы только
два, - настаивал он. - Через два часа я без напоминания прячу
карандаши и мы трогаемся на штурм Дагерсдаля.
- Вы так хотите? - с некоторым удивлением спросил Оле, только
сейчас поняв задуманное Кручининым. Он снова покачал головой: - Вы мой
гость, а значит, и хозяин. - Оле посмотрел на часы. - Два часа?.. Два
часа... не больше?
- Два часа! - повторил Кручинин и поудобнее устроился на камне.
Грачик понял, что учитель хочет остаться наедине с альбомом, и, в
надежде отыскать что-нибудь съестное, принялся за исследование своего
рюкзака.
Находка была небогатой: немного кофе на самом дне банки.
- Если бы мы были вон там, - Оле указал вниз, где темнел край
лесной зоны, - ваш кофе пригодился бы, а тут... - парень беспомощно
развел руками: у них не осталось ни крошки сухого спирта, чтобы
вскипятить кофейник.
Грачик побежал к краю ледника. Далеко внизу виднелась узкая
перемычка из слежавшегося снега, по которой им предстояло пересечь
ледник. Она возвышалась поперек голубой ледяной реки Дагерсдаля как
топор, повернутый острием вверх. Грачик заглянул вниз, куда уходили
боковые скаты этого снежного мостика. Вначале они были белыми, дальше
становились голубыми, синими и, наконец, исчезали в совершенной
черноте бездонного провала.
Веселье Грачика исчезало по мере того, как он всматривался в
глубину. Он представлял себе, как придется переходить по этому узкому
лезвию снежного "топора", сделал еще несколько шагов к началу
перемычки и выпустил из рук банку. Она покатилась по откосу - сначала
медленно, издавая мягкий звон, потом все быстрее. Звон становился
пронзительней, словно банка не удалялась от Грачика, а приближалась к
нему. Вот он уже с трудом различает прыгающее красное пятнышко на
синей поверхности ската, вот оно вовсе исчезло в темноте. А звон все
рвется вверх и вверх, умножаемый тысячеголосым резонансом пропасти.
Грачик прислушивался с интересом, перераставшим в страх. Сколько же
времени будет катиться банка? Где конец ее пути, где дно пропасти?!
Наконец, метнув ввысь последний взвизг жести, банка умолкла.
Грачик сдвинул шапку на лоб и почесал затылок, но, поймав на себе
взгляд проводника, натянуто улыбнулся и понимающе подмигнул в ответ.

Кручинин сдержал слово: ровно через два часа он сложил карандаши.
По его настоянию было решено не обходить Дагерсдальский ледник у
верховья, а пересечь его здесь по перемычке, как делали местные
жители. Оле пошел вперед, вторым шел Кручинин, Грачик замыкал шествие.
Отдохнувший, повеселевший после двух часов, проведенных с карандашом в
руках, Кручинин легко поспевал за проводником. Идти приходилось вниз.
Если бы не осыпающийся под ногами грунт, путь не представлялся бы
труднее обыкновенной прогулки на горнем курорте. Скоро стало
чувствоваться ледяное дыхание глетчера, и все чаще попадался снег в
расселинах, в ямках и даже просто на западной стороне любой складки.
Оле остановился и размотал обвязанную вокруг пояса длинную веревку.
Один ее конец он передал Кручинину, другой Грачику. Идя последним,
Грачик должен был страховать Кручинина, когда тот станет перебираться
через ледник. А потом Кручинин в свою очередь будет страховать
Грачика. Веревка была слишком коротка, чтобы связать всех троих, к
тому же Оле заявил, что не нуждается в помощи. И действительно,
скользя по обледеневшему спуску к снежной перемычке, Оле двигался и
работал с таким проворством, что шедший за ним Кручинин ставил ноги в
уже готовые ступеньки.
- А теперь не задерживайтесь! - крикнул Оле, переходя на
перемычку. - Ступайте легко и быстро, по моему следу!
Он уже занес было ногу над мостом, как вдруг отдернул ее и сделал
несколько шагов навстречу Кручинину. Молчаливым движением руки Оле
остановил его, зашел ему за спину и так, словно делал что-то само
собой разумеющееся, расстегнул ремни кручининского рюкзака.
Прежде чем Кручинин мог сообразить, что происходит, Оле подхватил
упавший рюкзак и одним движением закинул его себе за спину, поверх
своего собственного. Ремни кручининского рюкзака были тут же продеты
под ремни рюкзака Оле, и, нисколько не изменив положения корпуса,
словно на спине его не лежало теперь лишних тридцать килограммов, Оле
быстрыми, легкими шагами двинулся по перемычке. Все было проделано так
просто, быстро и с таким непререкаемым напором, что Кручинин не успел
даже высказать охватившего его возмущения.
- Честное слово, - проговорил он наконец, - если бы это не было
мальчишеством, я отказался бы сделать шаг, пока мне не вернут моего
мешка... - И, делая вид, будто очень сердится, бросил Грачику: -
Пошли!
Подражая скользящим движениям Оле, Кручинин ступил на ледник. Он
сразу почувствовал едва уловимую и вместе с тем мощную вибрацию,
словно далекий гул передавался по леднику ногам и заставлял
напрягаться все тело. Когда Кручинин дошел до середины перемычки, гул
стал сильнее, вибрация перешла в содрогание льда. Кручинину казалось,
что он слышит - именно слышит! - ногами, как где-то вдали трещит и
лопается ледник.
Помимо воли Кручинин остановился. Прислушался и с интересом
огляделся. Казалось, что на западе, у самого горизонта, вспыхнуло
что-то похожее на сияние вольтовой дуги, и снова он "услышал" ногами
мощный гул удара, сопровождавшего вспышку.
- Не стойте!.. Прошу вас, не стойте! - тотчас раздался с берега
крик Оле.
Кручинин оглянулся и приветственно помахал рукою проводнику. И
этого движения оказалось достаточно, чтобы потерять равновесие на
узкой тропинке. Ноги Кручинина неудержимо скользнули в сторону.

Если бы Грачик и не видел, как внезапно исчез с гребня перехода
Кручинин, он тотчас понял бы, что случилось, по тому, как обвязанная
вокруг пояса веревка потянула его самого вниз, к краю ледника.
Натяжение было так сильно, что Грачик не удержался на ногах, упал на
колени, потом распластался на камнях, пытаясь задержать скольжение по
склону горы. Это удалось ему уже у самого снега. Он уперся ногами в
стоящий торчком острый край скалы и схватился за веревку, чтобы
ослабить ее давление на поясницу.
Грачик потянул веревку, но тут его собственная опора - камень,
принятый за выступ скалы, пополз вниз вместе с ним. Нечего было и
думать о том, чтобы вытащить Кручинина.
Оле видел, как Кручинин барахтается, удерживаемый веревкой
Грачика. Проводник вправе был предположить, что Грачик, отыскав
твердую опору, - он ведь находился еще на склоне горы, свободном от
снега, - вытащит Кручинина. Однако и в течение нескольких мгновений,
последовавших за падением, Кручинин продолжал неуклонно сползать вниз.
Оле понял: Грачик не может его удержать. Не хватает у него сил или он
не нашел вовремя опоры на каменистом грунте - это уже не имело
значения. Важно было то, что Кручинин соскальзывал все ниже, делая
тщетные попытки зацепиться за ползущий вместе с ним снежный покров.
Чтобы взвесить все это, Оле понадобилось не больше одной-двух
секунд. На третьей он своим легким, но уверенным шагом уже скользил по
перемычке. Приблизившись к тому месту, с которого упал Кручинин, Оле
лег на живот и пополз. Скоро он был над Кручининым. Они посмотрели
друг другу в глаза - серьезный, нахмурившийся Оле и Кручинин, виновато
улыбающийся, как нашаливший школяр. Оба молчали. Продолжая лежать на
животе, Оле снял пояс и накрепко привязал ледоруб к своему правому
запястью. Это было сделано с такой добросовестностью, что ледоруб мог
оторваться разве только вместе с кистью Оле. После этого проводник
взял в левую руку свой большой охотничий нож и сильными ударами вогнал
его по самую рукоять в лед с левой стороны от себя. Держась за нож
левой рукой, он опустил ледоруб Кручинину. Тот мог теперь обеими
руками ухватиться за мотыжку. Но при первой же попытке вытащить
Кручинина все тело Оле подалось в его сторону, угрожая свалиться с
гребня. Если бы это случилось, то без веревки Оле не смог бы
удержаться на льду. Он неизбежно соскользнул бы в трещину, над краем
которой уже болтались ноги Кручинина. Он ослабил усилие и велел
Кручинину пустить в ход нож, чтобы выдолбить во льду ступеньки для
ног. Это можно было делать одной рукой, другою держась за ледоруб.
Однако все с тою же улыбкой смущения, словно она могла облегчить
положение, Кручинин признался, что он потерял нож. Это сообщение
обескуражило Оле. Но его растерянность длилась только одно мгновение.
В следующее - вместо ножа в выдолбленную им лунку был всунут толстый
черенок загребистой ложки Оле, а Кручинин принялся выдалбливать ножом
Оле опору для ног. Лунки выходили такие, что в них едва влезал носок
башмака. И все же это была опора. Пользуясь ею, Кручинин чуть-чуть
подтянулся на две четверти от края пропасти. Еще минута - и новая
лунка позволила сделать второй шаг к гребню. Из третьей лунки носок
башмака выскользнул, и если бы Оле не успел подцепить Кручинина
ледорубом за воротник куртки, тот наверняка сорвался бы вниз, увлекая
за собою и Грачика, продолжавшего вместе с грудами щебня сползать на
спине по склону.
Не меньше десяти минут ушло на то, чтобы преодолеть метр,
отделявший руку Оле от руки Кручинина. Наконец Оле словно железными
пальцами ухватил руку Кручинина.
- Теперь все хорошо, - проговорил он спокойно, словно остальное
не представляло уже никакой трудности.
Однако еще нужно было помочь Кручинину выбраться на гребень и
перебраться на твердую землю. Для этого пришлось освободить поясную
веревку, мешавшую ползти на животе и не позволяющую увеличить
расстояние между Кручининым и Грачиком.
Последним по гребню перебрался Грачик.
Все трое сидели молча. Наименьшее впечатление все случившееся
произвело на Оле. Чтобы дать Кручинину возможность отмолчаться, он
делал вид, будто целиком занят перекладкой своего рюкзака: Грачик
наскоро чинил задники своих ботинок, ободранные об острые камни.
Испытанное Кручининым напряжение до сих пор заставляло дрожать в
нем каждый нерв. На этот раз ему было по-настоящему стыдно: он -
старший в партии - нарушил порядок и едва не стал причиною падения
одного за другим обоих спутников. Он понимал, что сейчас не время
произносить речи, и не сделал даже того, что полагалось в таких
случаях по ритуалу, освященному литературой и театром, - не обменялся
с Оле "молчаливым, но выразительным рукопожатием".
После десятиминутного роздыха Кручинин первым поднялся и вскинул
на спину рюкзак. Его примеру последовали остальные.

К вечеру, когда было уже почти совсем темно, миновав два хутора и
остатки деревушки, сожженной карательной экспедицией СС, они достигли
береговой дороги. Она была исковеркана минными лунками, но вела прямо
к цели путешествия - одному из самых северных городков страны. Эта
единственная миниатюрная магистраль, соединяющая поселения,
расположенные вдоль берега, упиралась тупиком в свой конечный пункт на
севере. Если бы не это обстоятельство, то путники воспользовались бы
ею с самого начала. Но в том и дело, что в северной своей части дорога
не имела ответвлений в горные районы. Желающим попасть на нее из
глубины полуострова нужно было совершать тяжелый переход через хребет.
Серый серпантин дороги вился местами у самой воды. Казалось,
самые камни здесь были пропитаны тем неопределимо чудесным ароматом
моря, который слагается из запахов рыбы, водорослей, мокрого камня и
других неясных, но одинаково влекущих к себе раздражителей обоняния.
По мере того как сгущалась темнота, краски стирались и наконец
пропали совсем. Остались только запахи и шумы.


Хозяева и гости

Оле остановился около двухэтажного деревянного дома и уверенно
постучал. Осветив фасад карманным фонарем, Грачик увидел вывеску:
"Гранд-отель". Хотя город и пострадал от владычества гитлеровцев, но
не настолько, чтобы утратить то, без чего не может существовать ни
один уважающий себя город в этой стране, - без своего "Гранд-отеля".
Это такая же непременная принадлежность поселения, как почта, церковь
и флагшток перед домом фохта.
Переговоры у двери гостиницы были коротки. Скоро путники
очутились в холле - маленькой комнате с выцветшими стенами,
по-видимому недавно наново покрытыми лаком. Свет небольшой лампы
отражался в нем тысячью мелких огоньков и дрожал, как стеклышки в
детском калейдоскопе. Эти блики делали рябым бородатое лицо короля,
смотревшего из дубовой рамки прямо на входящих. Даже синий крест
святого Олафа на маленьких флажках, скрещенных под портретом короля,
казался пестрым. Хозяин, высокий сутуловатый человек с небритыми
щеками, улыбался и не спеша выговаривал слова приветствий вперемежку с
местными новостями. По-видимому, они казались ему неотложно-важными,
хотя в городке не было даже своей газеты и новости узнавались только
теми, кто позаботился восстановить у себя радио, отнятое оккупантами.
Навстречу гостям, на ходу повязывая фартук, вышла хозяйка.
- Эда, это русские! - крикнул ей хозяин так громко, словно она
была невесть как далеко.
Она отбросила в сторону свой фартук, всплеснула руками и, склонив
набок голову, молча глядела то на Кручинина, то на Грачика. Затем, так
ничего и не сказав, повернулась и исчезла в гулкой темноте коридора.
Через несколько минут она вернулась и сказала мужу:
- Я приготовила им лучшие комнаты... - И, будто ожидая
возражения, добавила: - Это же русские! - И вдруг с удивлением: -
Настоящие русские? - Тут она обернулась к прибывшим, снова осмотрела
их и приветливо спросила: - Поужинаете?
- Прежде всего - спать, - ответил Кручинин, - потом опять спать,
а ужинать - это уже завтра утром.
Хозяин рассмеялся.
- Да, да, неблизкий путь, - согласился он. - После такого похода
лучше всего выспаться. И все-таки... по рюмочке аквавит! Той,
настоящей, которой у нас не было при гуннах! - Он хитро подмигнул. -
Когда они пришли, мы быстро смекнули: нужно прятать подальше то, что
хочешь сохранить для себя. У гуннов слишком широкие глотки и чересчур
большой аппетит.
Невзирая на протесты, хозяин потащил гостей в столовую. Он извлек
из какого-то тайника бутылку анисовой и налил три рюмки. Кручинин
выпил и с удовольствием крякнул.
- От этого действительно не стоило отказываться, - сказал он и
подмигнул хозяину, словно они были в заговоре.
Хозяин дружески похлопал Кручинина по спине.
По второй он, однако, так и не налил, а повел гостей к спальням.
Но прежде чем они дошли до лестницы, ведущей во второй этаж, раздался
сильный стук во входную дверь. Судя по радостным приветствиям,
которыми хозяйка обменивалась со вновь прибывшими, они были в самых
дружеских отношениях.
Пришедший оказался хозяином - и шкипером тоже - единственного
уцелевшего на местном рейде моторно-парусного бота "Анна". Шкипер
пришел, прослышав о приходе русских. Весть об этом успела уже каким-то
образом облететь городок. Русские не бывали здесь с тех пор, как
Советская Армия прошла через эти места, освобождая страну от
гитлеровцев.
Появление шкипера было очень кстати. В план путешествия Кручинина
и Грачика входила поездка на острова - рыболовецкое Эльдорадо страны.
Там они могли получить ключ к таинственному исчезновению интересующего
советские власти гитлеровского преступника. Этот человек держал в
руках ключ к тайнику, где нацистская разведка спрятала свои архивы и
описание своей агентурной сети, законсервированной по всей Северной
Европе. Уехать из страны этот субъект, наверное, еще не мог. Но
исчезновение его было столь бесследно, что поставило в тупик местный
розыскной аппарат, который желал, но не мог помочь советскому
командованию.
Шкипер Эдвард Хеккерт, широкоплечий, коренастый весельчак со
светло-серыми, словно выцветшими глазами, добродушно глядел из-под
огромного, как зонтик, и совершенно облупленного козырька фуражки.
Вокруг глаз шкипера, на щеках, у рта собралась сеть морщин. Они
сообщали лицу добродушную улыбчатость. Глядя на Хеккерта, трудно было
поверить, что ему уже за шестьдесят. Бодрость и жизненная сила
исходили от всей его фигуры.
Через несколько минут Кручинин, забыв про постель, о которой он
только что мечтал, запросто, словно был знаком со шкипером тысячу лет,
повлек его в угол гостиной.
Странная смесь немецкого и английского языков, на которой
объяснялись с гостями хозяева, нисколько не мешала их оживленному
разговору. Дружеская беседа была в самом разгаре, когда в дверь снова
постучали. На этот раз стук был отрывистый и какой-то особенно четкий.
- Это братец Видкун! - весело крикнул шкипер. - Этак стучит он
один.
По лицам хозяев можно было заключить, что и этот гость был
желанным. Хозяин еще возился с замком, а хозяйка уж поспешила
поставить на стол новую рюмку.
На этот раз вновь прибывших оказалось трое. Один из них - Видкун
Хеккерт, младший брат шкипера, - был кассиром местного ломбарда,
другой - пастором. И, наконец, третьей была дочь кассира - Рагна
Хеккерт.
По милости живописцев большинство представляет себе уроженок этих
мест рослыми красавицами с правильными чертами лица и стройным телом.
Такими по крайней мере изображают отважных спутниц викингов. По
установившейся в искусстве традиции придавать всему сильному черты
внешней красивости, так, наверное, и должны бы выглядеть женщины, чьей
спальней и кухней были боевые челны норманнов; женщины, рожавшие под
грохот шторма и лязг вражеских стрел о щиты мужей. Однако в Рагне
нельзя было отыскать этих черт академического портрета. Быть может, с
тех пор как прибрежный песок засосал последний челн морских
разбойников, тяжелый труд рыбаков в борьбе со скалами, скупо родящими
жалкие злаки, поглотил все, что было картинного во внешности
прародительницы Рагны. И тем не менее ни на минуту нельзя было
усомниться в том, что она и есть типичная уроженка этой страны. Даже
ее вздернутый нос, противоречащий установившемуся трафарету, как бы
заносчиво заявлял, что именно таким он и должен быть написан, если
художник не хочет лгать.
Рагна была коренастая девушка, такая же ширококостная, как ее
отец; курносая, большеротая, с румянцем, покрывавшим не только щеки,
но и скулы и лоб. От ледяной голубизны ее глаз этот румянец казался
еще ярче. А глаза Рагны хмуро глядели из-под светлых, словно
выгоревших, бровей, сердито сдвинутых к переносице. Клетчатый головной
платок Рагны был завязан большим узлом под крепким подбородком и не
закрывал лежавшего на шее тяжелого узла косы.
Пока хозяин гостиницы знакомил вновь пришедших с русскими
гостями, Грачик нет-нет да и взглядывал на Рагну. Ее
сосредоточенность, которую можно было назвать даже хмуростью, не могла
остаться незамеченной наблюдательным молодым человеком. Впрочем,
добросовестность требует сказать, что вовсе не эта сосредоточенность
была предметом основного внимания молодого человека.
Отец Рагны, кассир Видкун Хеккерт, был очень похож на своего
старшего брата - шкипера, но в его глазах отсутствовало веселье
Эдварда; они глядели строго, даже сурово. А минутами, когда кассир
взглядывал на того или другого из собеседников, в глазах его
появлялась и плохо скрываемая неприветливость.
Младший Видкун по сравнению со старшим братом выглядел стариком.
Если бы Грачик дал себе труд продолжить этот анализ, он, может быть, и
понял бы, почему старший брат остался молодым, а состарился младший.
Эдвард всю жизнь плавал. Он не знал ничего, кроме моря. Видкун же всю
жизнь считал деньги. Он не знал ничего, кроме денег и счетных книг.
Вглядываясь в лица, Видкун молча пожал всем руки. Делал он это не
спеша, очень обстоятельно и долго держал в своей холодной сухой ладони
руку гостя.
В противоположность ему, пастор обошел присутствующих быстро;
крепким пожатием приветствовал каждого, отрывисто кивая при этом
головой. По первому взгляду трудно было определить его возраст. Сухое
лицо было сковано маской строгости, больше присущей католическому
патеру, чем евангелисту. Тонкие, плотно сжатые губы и складка вокруг
рта могли быть признаком моральной непримиримости священника -
строгого судьи другим и себе, но могли быть и печатью перенесенных
страданий. И действительно, пастор не был местным уроженцем. От
хозяина отеля русские путешественники узнали, что во время пребывания
здесь немецко-фашистских войск пастор скрывался под чужим именем,
чтобы спастись от преследований гестапо. Его не преминули бы схватить
и водворить обратно в концентрационный лагерь в Германии, откуда ему
удалось бежать перед самой войной. Он был одним из тех, кого пример
пастора Нимейера1 заставил бросить прежнюю службу в армии и отдать все
силы борьбе с Гитлером и гитлеризмом, на защиту лютеранства.
1 Нимейер - лютеранский священник, бывший офицер-подводник,
активный антигитлеровец первых лет становления нацизма в Германии.
Через полчаса гости уже знали прошлое всех присутствующих. В том
числе Видкуна Хеккерта. Именуя себя чуть ли не "потомственным
последователем демократических традиций Запада", он был менее всего
склонен защищать эти традиции. Судя по всему, его "демократизм" не
помешал ему отлично ладить с немцами. Во всяком случае при них он
продолжал занимать доставшуюся ему после отца должность кассира
местного ломбарда. Он утверждал, что вынужден был склониться перед
силой: борьба с нею была бы, по его словам, напрасна и привела бы
только к бесцельным жертвам.
Впрочем, зная особенные условия, в которых протекала оккупация
этой страны, ни Кручинин, ни даже более непримиримый в своих суждениях
Грачик и не смели особенно строго отнестись к старому кассиру.
Нуждаясь в северном плацдарме для военных действий против союзников,
нацисты не решались распоясаться здесь так, как распоясались в
восточной и юго-восточной Европе. Гитлеровское командование было
вынуждено сдерживать каннибализм своих властей и войск. Уклад жизни
людей, глубоко мирных по своему нраву и традициям, подчас оставался
таким же патриархальным, как был. Особенно в глубинных районах страны.
Пожалуй, кассир Видкун Хеккерт с его тремя жилетами под старым
сюртуком был из всех, кто собрался сегодня в гостинице, наиболее
характерным носителем запыленных привычек. Казалось, все в этом
преждевременном старике стало сразу ясно Кручинину и Грачику. После
того как общительный Эдвард изложил историю своего брата и пастора и
сообщил тем в свою очередь все, что успел узнать о приезжих, он
поделился с Видкуном планом доставки гостей на острова. Ни он, ни
кто-либо другой здесь не подозревали истинной цели этой поездки,
известной лишь властям страны и одобренной ими. Все другие считали
приезд русских путешественников данью туристской любознательности. К
туристам тут привыкли, и стремление таких желанных гостей, как
русские, посетить живописные острова не вызывало удивления.
К тому же к услугам непосвященных была и выставляемая Кручининым
напоказ склонность к собиранию народных песен. Эта склонность казалась
тем более правдоподобной, что Грачик, как музыкант, был наготове,
чтобы записать любой "заинтересовавший" Кручинина напев. Ради этого в
его кармане всегда лежала тетрадка чистой нотной бумаги.
Когда все были уже знакомы друг с другом и план завтрашней
поездки выработан, Грачик вдруг заметил, что среди присутствующих нет
проводника Оле Ансена. Вместе с ним незаметно исчезла и Рагна.
Грачик спросил хозяина о том, куда девался проводник.
- Как, вас привел сюда молодой Ансен? - удивленно и с оттенком
недовольства спросил Видкун Хеккерт.
При этом от Грачика не укрылось, что кассир многозначительно
переглянулся с пастором и даже, кажется, подозрительно оглядел русских
гостей, словно знакомство с молодым проводником бросало тень и на них.


Оле Ансен, его друзья и родные

Наверно, целую долгую минуту в комнате царило неловкое молчание.
- Почему это вас удивляет? - спросил Грачик.
- Удивляет? - Видкун пожал плечами. - Там, где речь идет об этом
парне, ничто не может удивить... Впрочем, после того, что мы видели
при гуннах, для нас, вероятно, вообще не должно существовать
удивительного.
- Тем не менее вы... - начал было Грачик.
- Я объясню вам, что хотел сказать брат, - вмешался шкипер. -
Молодой Ансен пользовался у нас во время оккупации не слишком-то
хорошей репутацией.
- Вот как?
- Бродяга и бездельник, - пробормотал Видкун. - До войны он не
работал, а все вертелся около туристов, был проводником, - не очень-то
почтенное занятие для молодого человека! А теперь... Впрочем, никто не
скажет вам уверенно, чем он добывает свой хлеб насущный теперь. - И
тут морщинистая физиономия кассира выразила крайнее пренебрежение. -
Ну, а что касается меня, то я уж, по старой памяти, не тороплюсь
подать ему руку... Хе-хе, мыло стало у нас дороже прежнего! - И он
скрипуче рассмеялся, довольный своей остротой.
- Можно подумать, что на свете есть сила, которая заставит тебя
купить больше одного куска мыла в месяц, - сердито заметил шкипер. - И
то самого дешевого!
- К тому же вы забываете, херре Хеккерт, - вмешался хозяин
гостиницы, - ведь Оле был... в рядах сопротивления...
- Так говорят, так говорят, - скептически ответил Видкун. - Но ни
вы, ни я - мы не знаем, зачем он там был.
- Послушай, Видкун! - еще более сердито отозвался шкипер. - Ты
говоришь об Оле хуже, чем малый того заслуживает. Мы-то все его...
Шкипер хотел еще что-то сказать, но, увидев входящую хозяйку,
многозначительно умолк и, улучив минутку, шепнул Грачику:
- Оле приходится племянником нашей хозяйке.
- Худшее, что может быть в таком деле, - потерять надежду на
возвращение заблудшей овцы на путь, предуказанный творцом, - негромко
произнес пастор.
Хозяйка принесла горячий грог. За нею появился Оле. А следом за
Оле молча вошла Рагна. Можно было подумать, что она никого не видит,
будто широкая спина Оле заслонила от нее весь мир.
Хозяйка поставила грог на стол и опустила фартук, которым держала
горячий кувшин. При этом что-то выскользнуло из кармана фартука и со
стуком упало на пол. Женщина поспешно подняла упавший предмет и с
интересом, смешанным с беспокойством, спросила у мужа:
- Что это?
В руке ее поблескивали металлические кольца кастета.
- Где ты это взяла? - спросил хозяин и протянул было руку, но Оле
опередил его и схватил кастет.
- Когда я клала в карман куртки Оле чистый носовой платок, этот
предмет был там. Я вынула его, чтобы посмотреть. Никогда не видела
такой штуки. Что это такое? - повторила она, обращаясь теперь уже
прямо к племяннику.
Все с любопытством уставились на Оле и на кастет, который он
продолжал держать в руке.
- Ты нашел это? Ты только сейчас нашел это, правда? - с
беспокойством спросил хозяин, как будто спешил убедить Оле и всех
остальных в том, что именно так оно и было.
- Да... только сейчас, - повторил за ним Оле.
- Конечно... - сказал пастор. Подумав, он кивнул головой и
дружелюбно повторил: - Конечно, Оле, ты нашел это только сейчас.
Молодой человек посмотрел на священника с благодарностью. Он
видел, что остальные ему не верят.
Пастор взял у него кастет и стал внимательно рассматривать.
В течение этой сцены Рагна не проронила ни слова. Но,
прислонившись к косяку, она со вниманием следила за разговором. В тот
момент, когда кастет перешел к пастору, по сосредоточенному лицу
девушки пробежала тень, брови ее нахмурились. Впрочем, скорее это был
испуг, чем недовольство. Грачику показалось, что она с трудом подавила
желание помешать пастору взять кастет.
- Да, да, немецкая штучка, - сказал между тем пастор с прежним
благожелательством к Оле. - До прихода гитлеровцев здесь, наверно, не
водилось таких вещей. Кому они были тут нужны? Не правда ли?.. А
помните? - Он повернулся к Видкуну, продолжавшему неприязненно
молчать. - Помните, когда эти коричневые звери впервые пустили такие
штуки в ход?
В знак того, что все помнит, кассир медленно опустил тяжелую
голову в молчаливом кивке.
Пастор любезно пояснил русским:
- Когда гунны пришли сюда, жители, естественно, хотели спасти
свои ценности. Они пошли к ломбарду, чтобы выкупить свои заклады.
- Ох, уж наши ценности! - махнув рукой, заметил хозяин. - Что ты
скажешь, Эда?
- Да уж, кроме обручальных колец не в каждом доме найдешь теперь
серьги или брошку... - печально подтвердила его жена.
- А золотых часов у нас тут не видывали уже с тридцать восьмого
года!
- Тридцать восьмой год? - удивленно спросил Кручинин.
- Самый безрыбный год за полстолетия, - пояснил шкипер, - в этот
год в эмиграцию отправилось на сто тысяч семей больше, чем в любой
другой тяжелый год безрыбья. Консервные заводы работали по дню в
неделю, и то не все... Да, господа, вам не понять, что может наделать
отклонившийся от берегов страны Гольфштрем.
- Отчего же? - возразил Кручинин. - Наш народ не раз испытывал
тяжелые удары изменявшей ему природы. Но мы все больше овладеваем
наукой, чтобы не только не подчиняться слепой природе, но повелевать
ею.
При этих словах Кручинина хозяин гостиницы громко рассмеялся.
- Не хотите же вы сказать, - воскликнул он, - что намерены
управлять и течениями, от которых зависит ход рыбы.
- Отчего бы и нет, - возразил Кручинин. - Судьба населения нашей
страны зависит от урожая зерновых культур, и вся наука, вся техника
поставлены на ноги, чтобы неурожай никогда не мог стать причиной
народного бедствия, как это бывало в прежние времена. Если бы такое
место, какое сейчас занимает зерно, у нас занимала рыба, ни минуты не
сомневаюсь - ее улову было бы отдано столько же внимания, сколько
сейчас отдается урожаю. Совместными усилиями рыбаков, инженеров,
ученых и моряков задача была бы решена. Это и отличает наше хозяйство
от вашего. Однако... - Кручинин рассмеялся, - мы уклонились от нашей
темы: речь шла о ценностях, заложенных в ломбард жителями этих мест.
- Да, да, конечно! - подхватил пастор. - Достаток людей здесь не
велик, и никто не осудит их желание спасти то немногое из благ земных,
что имели. Одним словом, весь приход собрался у дверей ломбарда.
Длинная очередь людей - мужчины и женщины. Может быть, первая очередь,
которую здесь увидели. А уж позже-то очереди у мясных лавок и булочных
стали обычными. Но... ломбард уже не возвращал вкладов. Гунны наложили
на них свою лапу. А когда толпа стала грозить силой взять свое,
появились молодчики, купленные немцами. Вот тогда-то здешние люди и
узнали впервые, что такое кастет... Помните, господа?
- Еще бы не помнить, - сумрачно отозвался хозяин. - Попытка
получить обратно наши обручальные кольца и браслет жены стоила мне
крепкого удара по затылку. Помнишь мою шишку, Эда?
- Может быть, этой вот самой штучкой? - проворчал Видкун и
презрительно ткнул пальцем в кастет, который пастор держал на виду у
всех.
- Ну-ну, ты уж слишком! - заметил Эдвард. - Однако я уверен:
гуннам не удалось вывезти наши ценности! Они наверняка лежат
спрятанными где-то в нашей стране.
- Все еще спрятанными в вашей стране? - удивленно спросил Грачик.
Шкипер ответил утвердительным кивком головы.
- Так почему же их не отыщут и не раздадут законным владельцам?
- Оказалось, - произнес пастор с подчеркнутой серьезностью, - что
даже уроженцы этих мест знают их недостаточно хорошо, чтобы обнаружить
тайник гуннов. - И, назидательно подняв палец, заключил: - Такова сила
прославленной немецкой педантичности!
- Ну, знаете ли, - с неудовольствием проговорил шкипер, - вся их
педантичность не стоила бы ломаного гроша, если бы не разлад, который
эти негодяи сумели посеять в наших рядах.
- А разве и в этом не сказалась их дьявольская система? - спросил
пастор.
- Видите ли, - принялся объяснять Грачику хозяин, - там, видно,
собраны вещи со всей округи, с нескольких приходов, целая куча
драгоценностей. А у людей не сохранилось даже квитанции на свои вещи.
Правда, Эда?.. Так какой же смысл искать их? Все равно нельзя взять
без квитанций. Поди-ка разберись, что кому принадлежит. Ничего
хорошего не выйдет в тот день, когда их найдут. Ей-ей, сам сатана не
придумал бы лучше этих гуннов, как нас перессорить даже тогда, когда и
духа их тут не будет! Вот как! Верно, Эда?
- Так возьмите архив ломбарда, его книги, по ним вы установите,
кто что сдавал, - сказал Грачик.
- Вот тут-то и зарыта главная собака, - вставил замечание шкипер.
- Если бы кто-нибудь знал, где гунны спрятали эти книги...
В разговор снова вмешался пастор:
- Уходя, гунны сжигали все бумаги, все книги, все архивы, какие
хотели уничтожить. Например, совершенно точно известно, что они сожгли
архив своего гестапо. Так почему же им было не сжечь и ломбардные
записи, доказывающие, кто именно является хозяевами спрятанных
ценностей?
Пастор пожал плечами.
Впервые послышался голос Оле?
- Херре Видкун Хеккерт знает все, что касается ломбарда.
- Неправда! - сердито воскликнул Видкун. - Этого я не знаю!
Он поднялся со всей порывистостью, какую допускали его годы, и,
пристально поглядев на Оле, пошел к выходу. Тяжелая струя недоверия и
уныния тянулась вслед его большой сутулой фигуре. Словно он оставил
тут после себя холодное дыхание неприязни, и взаимные подозрения
растекались теперь по комнате, заражая всех. Даже яркий свет лампы
перестал казаться уютным и ласковым. Лица в нем стали зеленоватыми,
точно обрели вдруг бледность мертвецов.
Проводив взглядом широкую спину Видкуна, Грачик обернулся к
пастору, и его молодой голос прозвучал теперь в этой небольшой, тепло
натопленной комнате так, словно она была пуста и морозна:
- Вы сказали, что нацисты сожгли свои секретные архивы?
Пастор ответил не сразу:
- Да, это знают все.
- В том числе сожгли архив гестапо?
- Да. Вся улица перед гестапо была покрыта пеплом и хлопьями
тлеющей бумаги.
- Да уж, - пытаясь вернуть беседе прежнюю дружескую
непринужденность, весело подтвердил хозяин, - эти хлопья летели из
печных труб так, словно вся преисподняя жгла бумагу. Помнишь, Эда?
- Ох уж эта копоть! Два дня я мыла и скоблила стены дома и крышу!
- Откуда же известно, что сжигались именно секретные дела? -
спросил Грачик.
- Так говорят... - неопределенно проговорил хозяин. - Ведь именно
так говорили, Эда?
- Ох уж эти разговоры! Но это все говорили, - подтвердила
хозяйка.
- Не только так говорили, - строго поправил пастор. - Это
установлено: архивы гестапо сожжены.
- Ну что же, сожжены так сожжены, - согласился шкипер. - Нам нет
дела до гестапо и его архивов! Нас больше интересуют книги ломбарда.
- А нас интересует вот что, - весело сказал Грачик и сел за
старенькое пианино.
Под его пальцами разбитый, давно не настраивавшийся инструмент
издал первые дребезжащие звуки. Музыкант было остановился в недоумении
и нерешительности, но Кручинин воскликнул:
- Продолжай, продолжай, пожалуйста... Сыграй что-нибудь старое.
Из песен этой страны.
- Нет ли у вас нот? - обратился Грачик к хозяину. - Что-нибудь из
Оле Буля или Грига?
Хозяин удивленно поглядел на жену.
- Как ты думаешь, Эда?
Та ответила таким же удивленным взглядом. Можно было подумать,
что они впервые слышат эти имена. Не желая вводить их в смущение,
Грачик заиграл без нот, то, что помнил.
От внимания Кручинина не укрылось, как по-разному реагировали на
музыку слушатели. Старый шкипер оперся подбородком на руку и не
отрываясь следил за пальцами Грачика. В противоположность шкиперу,
пастор, казалось, вовсе не был заинтересован игрой. Отсутствующий
взгляд говорил о том, что мысли его блуждают где-то очень далеко. Но
можно ли было осудить за это уроженца далекой Германии - страдальца и
изгнанника? Ему, наверно, хотелось слышать сейчас совсем другое: песни
родной страны, а может, и баховские хоралы. К ним, наверно, так
привыкло ухо священника, ему не хватало их здесь, где в крошечной
замшелой кирхе орган давно не был способен издать ни одного звука -
так он был стар и несовершенен.
Хозяин скептически поглядывал на то, как Грачик усаживался за
пианино. Он даже нахмурился, услышав первые звуки своего разбитого
инструмента, словно дряхлость пианино была для него новостью. Но как
только яснее стал различаться ритм танца, морщины на лбу его
разгладились и носок ноги словно сам стал притопывать в такт музыке.
- Да ведь это халлинг! - улыбаясь, воскликнул хозяин, когда в
воздухе, словно уносимая ветерком одинокая снежинка, растаял последний
звук. - Это же наш халлинг! - повторил он. - Не правда ли, Эда?..
Когда я был помоложе, я тоже танцевал его. Не забыла, Эда?
Он дружески подтолкнул Грачика в спину:
- Давай-ка еще что-нибудь!
Грачик заиграл григовский "Танец с прыжками". И тут за спиной его
раздался тяжелый топот. Оглянувшись, Грачик увидел шкипера Хеккерта,
отбивающего незамысловатые па танца толстыми подошвами своих огромных
морских сапог. Напротив него, подбоченясь, стояла хозяйка, выжидая
своего череда. Лица обоих были сосредоточенны, словно они вспоминали
что-то далекое и трудное.
Грачика заставили еще и еще раз сыграть тот же танец. После
шкипера станцевал и хозяин в паре с женой. Она оказалась неутомимой
плясуньей. Пристукивая каблуками, хозяин приговаривал:
- Ну да, Эда!.. А помнишь?! Верно, Эда?!
Она не отвечала. Все ее внимание было обращено на ноги мужа,
словно они, а не музыка управляли танцем.
Развеселившиеся гости разошлись в самом благодушном настроении.
Даже пастор, лицо которого во все время игры и танцев оставалось
равнодушным, сказал Грачику несколько любезных слов на прощание.
Оставшись в своей комнате, Грачик вопросительно посмотрел на
Кручинина.
- Что скажете?
- Что я скажу? - в задумчивости переспросил Кручинин и, помолчав,
медленно проговорил: - Видишь ли, мил человек, может быть, у других
это и иначе, а ко мне впечатления дня прилипают, как мухи к клейкому
листу. Бывает, к вечеру так ими облипнешь, что перестаешь что-либо
видеть из-за этого частокола внешних, подчас вовсе ненужных
впечатлений. Основное-то и исчезает... Чего я хотел нынче утром, что
было моею главной целью?.. Глядишь, и забыл! Наверное, это старость,
Грач, а? Органы восприятия и даже самое сознание уже не так легко
подчиняются воле, как прежде, делаются более вялыми. Нет прежней
четкости в работе всей машины. - Тут он вдруг рассмеялся. - А ведь мы,
старики, нередко хвастаемся перед молодежью умением владеть собою,
держать свою волю в повиновении, желания - в узде... - Он дружески
положил руку на колено Грачика, ссутулившись сидевшего на краю
постели. - Сколько раз стареющий сыч Нил Кручинин ставил себя в пример
тебе! А оказывается, старость-то здесь, вот она! Вот она, со всеми ее
прелестями - до полного разлада всей машины... - И вдруг, стремительно
поднявшись, воскликнул с неожиданной злой веселостью: - Нет, погоди!
Эдак ведь тебе недалеко и до того, чтобы объявить: Кручинин, мол,
развалина, с него нечего больше и спрашивать!.. Нет, брат, шалишь!..
Просто я устал от перехода... Не в своей я тарелке, и не приставай ко
мне, Грач!.. Сделай милость, не приставай...
Он снова лег, откинулся на подушку и закинул руки за голову.
- Нет, джан, - с нескрываемой досадой проговорил Грачик, - вы
должны сказать и скажете - какое впечатление производит на вас все
это? - Грачик широким жестом обвел вокруг себя.
- Все это? - Кручинин нехотя приподнялся на локте и с насмешливым
видом огляделся. - Ничего особенного, комната как комната, народ как
народ, - попробовал он отшутиться.
- Вы отлично понимаете: я говорю об архиве гестапо... Ведь если
он сожжен, наше путешествие теряет половину смысла.
- А если не сожжен?
- Вы хотите сказать, что если разыскиваемый нами нацист не сжег
архива гестапо, то, получив архив, мы не станем преследовать этого
нациста, не будем считать его преступником?
Кручинин посмотрел на Грачика с нескрываемым удивлением.
- Удивительно, просто замечательно удивительно, Сурен-джан! -
подражая Грачику, проговорил Кручинин. - Иногда ты здорово, просто
замечательно здорово умеешь ставить все с ног на голову...
Замечательно!
Грачик знал, что лишь в минуты крайнего недовольства его старший
друг позволял себе имитировать его акцент.
- Если он не сжег архив, - проговорил Грачик в смущении, - и тем
самым дает нам возможность...
Но Кручинин не дал ему договорить.
- Никаких возможностей он нам не дает, - резко сказал он. - Не
ради наших "возможностей" он сберег архив. Его виновность нисколько не
уменьшается, если архив и цел!
- Но объективно это работает на нас.
- Выбрось из головы свое "объективно"! Едва ли даже у такого
несообразительного субъекта, как мок друг Сурен Грачьян, может быть
сомнение в цели спасения архива. Или ты воображаешь, что фашист
сохранял архив для нас? Для того, чтобы по этим документам мы могли
разгромить всю сетку, оставленную нацистами для услужения новым
хозяевам? Так, что ли?
Кручинин насмешливо смотрел на Грачика, с мрачным видом
стаскивавшего мокрые ботинки.
- Ну как, имеются сомнения в преступности типа, которого мы
разыскиваем, и в классовой направленности его "бережливости"?
Вместо ответа Грачик с грохотом швырнул один за другим тяжелые
ботинки к подножию чугунной печки.
- Злиться тут нечего, - спокойно сказал Кручинин. - Гораздо
полезнее побольше думать и читать. Главное, по-моему, читать. При этом
советую читать не ту дребедень, какую пишут мастера добывать ученые
степени и именовать себя профессорами. Читай,
братец, побольше подлинных дел; вчитывайся в речи хороших прокуроров... И не поддавайся гипнозу звонких - и подчас только звонких! - фраз и формул, хотя бы их издавал от своего имени сам господь бог...
- Слабый авторитет, - усмехнулся Грачик.
- Да, очень слабый. Но в том-то беда, что авторитетность у нас
частенько создается не тем, что сказано, и даже, представь себе, не
тем, кто говорит, а тем, чья печать к сему приложена, чье одобрение
сияет над сказанным, как некий удивительный нимб канонизации. Взять, к
примеру, Институт права "самой" Академии наук. Мне довелось как-то в
поисках решения вопроса о соотношении права и нравственности в нашей
действительности взять книжку некоей дамы-профессора, имя ее да
покроет тайна. Я с ужасом узрел: смысл этого, с позволения сказать,
"академического" труда не возвышается над элементарными основами
пропаганды, хотя текст и нашпигован до отказа специальной
терминологией и иностранщиной. Во-вторых, я убедился, что примириться
с этим набором звонких фраз не может ни один человек, обладающий
минимумом логики. Я говорю это к тому, что к выбору чтения следует
относиться очень бережно, не полагаясь на издательские марки и имена.
Но если ты действительно до сих пор не совсем понял, что такое
классовая природа преступления, то обратись прежде всего к подлинному
источнику чистого знания, не затуманенного горе комментаторами, -
читай Ленина. Там ты узнаешь, что признание действия преступным
зависит от классовой цели, какую это действие преследовало. Это - и
только это! - должно быть основой твоего суждения, когда речь идет о
преступлениях общественного порядка и масштаба.
Свет в комнате был уже погашен, когда Грачик негромко сказал:
- Странная эта Рагна... Я даже не узнал, какой у нее голос.
Ему никто не ответил. От постели Кручинина доносилось дыхание
спокойно спящего человека.
Грачик с досадой потянул одеяло к подбородку...


Еще о дружбе и друзьях

Прервав наше повествование, здесь стоит сказать еще несколько
слов о том, что же, собственно, послужило причиной увлечения Грачика
ранее чуждой ему областью криминалистики, что заставило его с головой
уйти в изучение предметов, никогда ранее не встречавшихся в кругу его
интересов. Нужно сказать, что заставило Грачика стать послушным
учеником Кручинина в его деятельности криминалиста и следователя, а
потом его верным соратником и убежденным сторонником идей своего
учителя.

Существенным фактором в переходе Грачика на новые жизненные
рельсы было личное обаяние Нила Платоновича. Огромная начитанность,
жизненный опыт и разносторонность его знаний в соединении с
необыкновенной скромностью; решительность действий, сочетающаяся с
покоряющей мягкостью; беспощадность к врагам общества рядом с чудесной
человечностью; смелость до готовности самопожертвования, при огромном
жизнелюбии, - вот человеческие качества, которые, будучи столь разными
и подчас даже противоречивыми, создавали яркий образ и цельную натуру
Кручинина. Они не могли остаться незамеченными Грачиком. Он сам был
человеком наблюдательным, обладавшим характером страстным, и одинаково
ярко загорался любовью и нерасположением к людям, мимо которых редко
проходил равнодушно.
Временами Грачик задумывался над вопросом: почему человек таких
высоких качеств и больших чувств, как Кручинин, посвящает свои силы и
помыслы возне с наиболее неприглядными сторонами жизни? Надолго ли
может хватить человеку душевной чистоты, если ежедневно он общается с
самыми темными сторонами жизни, где преступление - обычное явление,
где ложь, зависть, ненависть и алчность считаются своего рода
нормой?..
На эту тему у них с Кручининым произошел как-то разговор.
- Видишь ли, друг мой, - сказал Кручинин, - кто-то, помнится,
назвал нас ассенизаторами общества. Это неверно, потому что наша
задача вовсе не в том, чтобы вывезти на некую свалку гражданские
нечистоты, мешающие обществу вести нормальную жизнь. Наша миссия
значительно сложней и много гуманней. Мы, подобно врачу, должны найти
пораженное место. А суд уже определит, поддается ли оно лечению. Если
лечение невозможно, то, подобно хирургу, суд отделит больной орган от
здорового организма общества. Это не случайная аналогия. Я глубоко
убежден в высокой гражданственности нашей профессии. Именно там, где
встретятся в схватке обвинение и защита, будет выяснено, что мы,
криминалисты и следователи, положили им на стол. И в этой схватке
родится истина. Да, да, не смущайся, Сурен, именно в схватке. Путь к
истине должны искать не равнодушные, а кровно заинтересованные люди.
Он, этот путь, сложен и тяжел, полон загадок и ловушек. Подчас их
расставляет не только преступник. Пострадавший способен нагородить
невесть чего. Он тоже может лгать; свидетели обеих сторон способны
кривить душой...
Грачик слушал со вниманием, не отрывая взгляда от лица Кручинина.
- Сквозь все эти дебри суд должен выбраться на путь истины. А
осветить его должны мы. Чего бы это нам ни стоило, мы должны
рассказать суду все, что только человек в силах узнать о делах и
мыслях преступника и его жертвы. Это долг криминалиста, долг
следователя. Этого требует от нас благо народа. Таков высший закон
жизни для юриста... - Кручинин на минуту задумался. - Тебе теперь уже
следует понять: только слепцы не хотят видеть того, что далеко не все
в нашей жизни, в нашем обществе благополучно. Лечение язв, веками
разъедавших общественный организм, оказалось куда более трудным делом,
чем представлялось нам, взявшимся за это дело. Мы шли в уверенности,
что несколько решительных ударов скальпеля - и с зараженными местами
будет покончено. Не вышло! Жизнь оказалась сложней и неподатливей.
Очковтиратели - а их сколько угодно и в нашей области - любят болтать,
будто все зло в пресловутом капиталистическом мире, из которого миазмы
разложения заносятся к нам, подчас умышленно. Чепуха, Сурен!
Теоретически дело, конечно, в тех пережитках рабского сознания,
которые еще крепко сидят в людях. Не думай, что я имею в виду мелких
воришек, зарящихся на чужое добро вместо того, чтобы честным трудом
добывать свое. Директор магазина, норовящий из-под полы продать товар
с незаконной накидкой в свою пользу, хуже карманника. И во сто крат
отвратительней такого директора бурбон, восседающий в мягком кресле
уютного кабинета, воображающий себя настоящим вельможей, незаменимым и
незыблемым хозяином жизни. Он по-настоящему свихнулся из-за того, что
народ доверил ему высокий и ответственный пост, на котором он обязан
блюсти интересы государства. А он вместо того превратился в
бездельника - идеал членов могучей секты самообслуживания и чванного
самодовольства.
- Ох, Нил Платонович! - В голосе Грачика звучало откровенное
сомнение, какое он редко позволял себе высказывать, беседуя с
Кручининым. - Это само пахнет уже опасным чванством. Эдакий пуризм с
вашей стороны может увести очень далеко от реальной действительности,
от жизни. Люди хотят жить...
Кручинин не дал ему договорить:
- Ты говоришь "жить"? Да, я за это, но жить нужно честно. Ты
говоришь "жизнь"?.. Да, милый друг, я за жизнь. Я не чистоплюй, мнящий
себя выше других рядовых людей; я не против принципа "живи и жить
давай другим", я его сторонник и всю жизнь старался его осуществлять.
Я за, я за! Но я решительно против людей, делающих этот принцип
средством взимания благ земных с тех, кому они "жить дают".
- Ну, это уже из области мздоимства! - возразил Грачик. - Тут
остается только хватать за руку.
- Не всегда, не всегда! - оживленно воскликнул Кручинин. - К
сожалению, наш аппарат правонадзора и правосудия иной раз считает, что
его функции возникают лишь там, где нарушены писаные параграфы
"правил". На мой взгляд, это неверно. Мы обязаны вмешиваться в суть
этих самых "правил", если они отходят от правды жизни.
- Не слишком ли многое вы подвергаете критике, а значит, и
сомнению? - покачал головою Грачик. - "Правила", как вы их называете,
пишутся не с бухты-барахты... и достаточно высоко, чтобы быть вне
критики.
- Нет, нет! Ничто не может быть вне критики, ничего не должна
обходить чистая и справедливая мысль прокурора. Я имею в виду тот
идеальный, высокий смысл термина, какой ему придавала революция. А мы,
люди, ведущие расследование, должны давать в руки прокурора и судьи не
перечень нарушенных статей кодекса, а социальный и моральный анализ
дела, вскрывать его противоречие идеальному пониманию закона, иначе
говоря - морали, народной морали, партийной морали, советской морали!
- Вот где могла бы сделать свое дело литература! - сказал Грачик,
который никак не мог отрешиться от юношеских представлений о
взаимодействии жизни и литературы и о высоком назначении писателя.
- К сожалению, кое-кто и в литературе представляет нашу функцию
слишком примитивно. Что общество, по существу говоря, знает о нас? Где
литература о нашей работе, о людях нашей нелегкой профессии? Ее же
почти нет, - сказал Кручинин и развел руками.
- Не так, совсем не так! - горячо возразил Грачик. - А так
называемая "детективная" литература? Пожалуйста, целая библиотека! Я
не говорю о том, что она заполняет эту брешь, но ведь некоторое
представление она дает - хотя бы о той стороне дела, которая
называется раскрытием преступления.
Кручинин покачал головой.
- К сожалению, - сказал он, - искатели легкого заработка
дискредитировали и этот жанр в буржуазной литературе. То действительно
серьезное и интересное, что в этом направлении сделала литература,
относится ко временам довольно давним. По, Честертон, Дойль - они
несколько приблизились к вопросу, приподняли завесу над сложной
деятельностью сыщика в широком понимании его профессии. Там читатель
может кое-что узнать если не об этической стороне вопроса, то хотя бы
о технике профессии и технологических процессах расследования. Те
авторы понимали, что пишут, и знали, как написать. Те писатели
работали всерьез. Но современная нам западная литература занята
низкопробными пустяками, развлекательством тех, кому нечем заполнить
досуг. Дело доходит подчас до идеализации гангстеризма в угоду
примитивным вкусам примитивного читателя. Тут забыта даже функция
служения своему обществу - все на службу низким вкусам. Будь жив
пресловутый Альфонс Капоне, он, начитавшись этих романов, наверно,
вообразил бы себя подлинным героем и солью земли и с чистой совестью
мог бы предложить свою кандидатуру в президенты. В подобного рода
литературе - ни крошки поучительности, ни грана идеи.
- Чего-чего, а идеи-то там вполне хватает! - запротестовал
Грачик. - Вы же сами сказали: все то, на чем зиждется современное
буржуазное общество - "священное" право собственности, - отстаивается
и утверждается этой литературой с завидной яростью.
- Друг мой, то, о чем ты говоришь, я не отношу к области "идей".
"Идеи человеконенавистничества", "идеи эксплуатации себе подобных",
"идеи наживы"? Как же можно называть это "идеями" вообще?! Это же
просто духовный гангстеризм, порожденный моральным обнищанием. Когда я
произношу слово "идея", я имею в виду подлинные духовные ценности.
Их-то ты не найдешь в литературе, которая должна была бы показать
читателю высокие цели нашей борьбы, святое дело оздоровления общества.
А ведь, на поверку, там ни на йоту воспитательности, ни на грош
идейности.
С выражением лица, показывавшим его неподдельное огорчение,
Кручинин продолжал:
- Разумеется, нам мало дела до того, как ведут свое
идеологическое хозяйство они. Это их дело. Но я хочу сказать, что есть
такие области в нашей работе, где отбор должен производиться с малых
лет. И не по каким-то там методам психотехники, черт побери, а по
принципу личной тяги, влечения, зараженности!
Чем дальше Кручинин говорил, тем взволнованней звучал его обычно
такой ровный голос.
- Есть профессии, требующие от своих адептов призвания. Нельзя
научить человека стать художником или писателем, ежели нет в нем искры
божьей, ежели нет таланта. Учение должно вооружить его знаниями,
необходимыми для использования таланта. Да. Но и тогда талант будет
использован лишь при одном условии - при наличии непреодолимого
влечения. Талант требует выхода - только тогда он даст плоды. А вовсе
не обязательно, чтобы человек, обладающий даром зарисовывать видики,
стал художником. Вовсе нет... - Вдруг Кручинин умолк, спохватившись. -
О чем я, бишь? Ах, да, о призвании! И я считаю, что в нашем деле также
невозможно без таланта и без призвания. Это не ремесло. Наше дело в
родстве с искусством. И тут-то литература, раскрывающая все стороны
нашего дела, должна была бы смолоду увлечь сюда тех, у кого есть шишка
расследования. Только увлеченный может стать чем-то в нашем деле, не
став чиновником или холодным ремесленником. Что говорить, наше дело
немножко окрашено авантюризмом... в хорошем смысле этого слова. И
почему литература не подхватывает его романтику, почему не показывает
ее читателю, особенно юному, - не понимаю! Ей-ей, не могу понять!
Сколько отличных людей пришло к нам через увлеченность! К сожалению,
был такой период, когда у нас считали, что преданным может быть только
тот, кто "послан", а не тот, кто пошел сам. Иными словами,
"мобилизация", а не тяга...
- Если судить по американской литературе, - заметил Грачик, -
именно в Штатах борьба с преступностью поставлена на научную базу.
Федеральное бюро расследований, пресловутое ФБР, - это же кладезь
современных достижений науки и техники в области криминалистики!
- Да, да, конечно. Медицина, биология, археология, все разделы
современной науки, от механики до рентгенологии, все тонкости химии,
органической и неорганической, гидродинамика и математика, - все,
вплоть до нынешней кибернетики, пришло на службу криминалистики и
впряжено в оглобли этого самого ФБР. Но беда в том, что вся эта наука
и вся эта техника направлены совсем не туда, куда их следовало бы
направить и куда направляем их мы, - сказал Кручинин. - Функции ФБР -
антиобщественны, поскольку оно, это ФБР, находится во власти реакции
целиком и полностью. Про аппарат их полиции и юстиции не скажешь, что
он является установлением, предназначенным для оздоровления общества.
Огромная опухоль преступности в буквальном смысле слова разъедает
организм буржуазного общества, но ФБР и не думает удалять ее. Оно
борется с нею лишь постольку, поскольку того требует безопасность
жизни и собственности верхушки общества. Там судья, криминалист, сыщик
- слуги тех, кто им платит. Нашим людям даже трудно поверить, что
гангстерскому синдикату можно просто заказать "убрать" нежелательнее
лицо, и по таксе, существующей в этом синдикате, с ним покончат.
Правда, такса эта высока. Ведь в нее входит оплата снисходительности
полиции и правосудия.
- Да, мне казалось, что... - начал было Грачик, но Кручинин
остановил его движением руки и продолжал:
- Вот ты спрашиваешь меня: можно ли, имея постоянное дело с
преступлениями, аморальностью, с носителями правонарушения, часто
отрицающими все, что есть святого у человека, попирающими правила
общежития и отбрасывающими мораль всюду, где она мешает удовлетворению
их низменных стремлений, - можно ли в таких условиях сохранить веру в
чистоту человека и оставаться чистым самому? А что же, по-твоему,
хирург, удалив раковую опухоль, стал менее чист, чем был? Пустяки! Вид
этой опухоли не сделал его противником красоты. Напротив, он,
вероятно, только еще больше захочет видеть красивое, верить в
здоровое, наслаждаться жизнью во всей ее полноте. - Кручинин на минуту
задумался и, помолчав, поглядел на Грачика. - Разве ты, мой друг, не
видишь благородства миссии освобождать жизнь для всего чистого, всего
светлого, что растет так целеустремленно, так победоносно? - И тут,
снова заметив желание Грачика заговорить, Кручинин сказал громче: -
Можно подытожить эту мысль положением о служении делу переработки
самих нравов, испорченных волчьими законами волчьей жизни, в которой
столько веков барахталось человечество.

Взаимные симпатия и доверие, которые Грачик и Кручинин
чувствовали друг к другу, привели к тому, что в дальнейшей жизни они
много и плодотворно сотрудничали. Впрочем, слово "сотрудничали"
неверно определяет их отношения. Нужно было бы сказать, что Нил
Платонович с таким же увлечением вводил молодого друга в тонкости
своего дела, с каким тот стремился их постичь.
Стоит сказать, что Нил Платонович был вовсе не легким учителем.
Не очень легким - из-за своего природного упрямства - учеником был и
Грачик. Но, так или иначе, к тому времени, когда полковник Кручинин
временно оставил работу, он мог уже без натяжки сказать, что имеет
вполне достойного преемника: кругозор и знания Грачика расширялись с
каждым днем, интерес к делу неуклонно повышался. Возможно, что
кого-нибудь другого на месте Кручинина испугала бы кажущаяся наивность
ученика. Но Нил Платонович успел изучить его характер и знал, что эта
простоватость - отчасти результат душевной чистоты, а отчасти и просто
поза.
Нужно ли тут говорить о той стороне жизни героев, которая
находится за рамками их служебной и общественной деятельности,
составляющих суть настоящих записок? Эту вторую жизнь всякого человека
у нас принято называть личной, как будто его общественная деятельность
является для него чужой. Разумеется, и такая личная жизнь была у
Кручинина, как у всякого любящего жизнь и людей человека. Но, несмотря
на дружбу, крепнувшую между ними, эта сторона жизни Кручинина никогда
не бывала предметом их бесед.


"Анна" идет, к архипелагу

Завтрак, приготовленный фру Эдой, не был особенно изысканным, но
все же это не были и плоды кулинарных усилий Оле: разогретые на
спиртовке консервы с хлебом, немного подрумяненным в маргарине.
При всем том, что Кручинин не считал себя гурманом, он с
нескрываемым удовольствием отведал каждого из шести рыбных блюд,
каждого из трех сортов сыра и обеих колбас. Овсяная каша могла бы уже
завершить этот обильный завтрак, но невозможно было отказаться и от
внесенного Эдой румяного омлета с клубничным вареньем, - его шипение и
аромат соблазнили бы хоть кого.
Отхлебывая кофе со сливками, Кручинин хмурился на залитое солнцем
окно и лениво отвечал на оживленную болтовню Грачика, которого не
уходил даже пышный завтрак Эды.
Они еще сидели за столом, когда явился Оле Ансен. Он был прислан
шкипером, чтобы показать друзьям дорогу к пристани и принести на
"Анну" продукты, приготовленные хозяйкой для их морского путешествия.
- Решили стать моряком? - спросил Грачик у Оле.
Ансен беззаботно рассмеялся.
- Теперь я матрос на "Анне". Но ведь у нас тут все моряки. Рыбу
не ловят в горах!
Трудно было совместить то, что вчера тут говорилось об Оле, с
ясным и, как казалось Грачику, чистым образом этого добродушного
малого. Глядя на проводника, Грачик не мог найти объяснения злым
россказням.
Кручинин же, как казалось, и не задумывался над такими пустяками.
Он продолжал с хозяйкой беседу о местных песнях, которые его очень
интересовали. Даже заставил ее спеть своим надтреснутым голосом
две-три из них.
Кручинин спросил и у Оле, не знает ли он каких-либо песен. Парень
на минуту сдвинул брови, соображая, по-видимому, что лучше всего
исполнить, и запел неожиданно чистым и легким, как звон горного
потока, баритоном. Он пел о горах, о девушках с толстыми золотыми
косами, живущих в горах у самого синего моря.
- Вы любите песни? - спросил он, окончив.
- Да, - сказал Кручинин. - Я собираю их везде, где бываю.
- Наш пастор тоже собирает песни и сказания, - заметил хозяин
гостиницы, до сих пор молча стоявший, прислонившись плечом к стене и
покуривая трубку. - Он даже записывает их на этакий аппарат. Я забыл,
как он называется. Что ты скажешь, Эда?
- Эта машинка здесь, - ответила хозяйка. - Я ее спрятала. Думала
- может быть, из-за нее могут быть неприятности.
- Неси-ка, неси ее. Пускай гости посмотрят, - сказал хозяин.
Хозяйка вынесла портативный магнитофон вполне современной
конструкции с приделанным к нему футляром для запасных лент. Запись
велась на пленку и позволяла тут же воспроизводить ее простым
переключением рычажка.
- Умная штука! - восхитился хозяин. - Сам поешь, сам слушаешь.
- Да, наверно, дорогая вещь, - уважительно согласилась хозяйка и
фартуком смахнула с футляра пыль.
Кручинин одну за другой поставил несколько лент, прослушивая
записи, сделанные пастором.
- Нужно будет попросить разрешения воспользоваться этим
аппаратом, - сказал он.
- Пастор, наверное, уже на "Анне", - сказал Оле.
- На "Анне"? - удивился Кручинин.
- Он тоже решил пойти с этим рейсом, - хочет побывать на
островах.
- Ах, вот что! Подбирается приятная компания.
- Если не считать дяди Видкуна, - пробормотал Оле.
- Как, и кассир тоже?!
- Кажется, да.
К пристани друзья шли тихими уличками городка. Как все прибрежные
города этой страны, и этот городок пропах морем и рыбой. Рыбой,
казалось, отдавало все - даже стены домов и камни мостовой; рыбой
пахло всюду, вплоть до аптеки и почты. Но здесь этот запах не был
отталкивающим. Напротив того, он казался таким же непременным, как
крахмальные занавески на окнах или начищенная медь планок на дверях.
Здесь все было подчеркнуто чисто и потому уютно: домики, тесно
сошедшиеся по бокам мостовой - такой узкой, что на ней не разъехаться
встречным повозкам; маленькие лавки, с витрин которых аппетитно
глядели связки кореньев, колбасы и... бананы. Много бананов, много
лимонов, яблок. Чуть ли не в каждой лавке, не исключая сапожной, можно
было купить фрукты и соки. Это было так соблазнительно, что Грачик не
мог отказать себе в удовольствии приобрести на дорогу несколько яблок
и бутылку прозрачного, как солнечный луч, лимонного сока.
Встречные прохожие здоровались с русскими приветливо, словно были
их давнишними знакомыми. Кручинин и Грачик понимали, что это радушие
относится не столько к ним обоим, случайным приезжим, сколько к
великому народу, представителями которого они тут оказались.
Грачик издали увидел у пристани приземистый зелено-белый корпус
"Анны".
В сторонке, поодаль от толпы, стояли Оле и Рагна. Они стояли,
взявшись за руки, как, бывает, держатся дети, и о чем-то беседовали. У
Рагны было все такое же сосредоточенное лицо, как накануне. Оле же,
вопреки обыкновению, был весел и то и дело смеялся. При виде русских
он высоко подбросил руку девушки и бегом пустился к "Анне". Рагна
глядела ему вслед по-прежнему сосредоточенно, без улыбки.
На борту "Анны" гостей уже ждали шкипер и пастор. Кассир, заложив
руки за спину и ссутулив плечи, медленно прохаживался по пристани.
Увидев, что бот отваливает без младшего Хеккерта, Грачик крикнул:
- Разве вы не едете с нами?
Видкун скорчил гримасу отвращения и угрюмо пробормотал:
- Есть на свете люди, от которых хочется держаться подальше. -
При этом его мутные, алые глаза уставились на Оле Ансена, как ни в чем
не бывало сматывавшего причальный конец в аккуратную бухту.
О том, что сделали с этой страной оккупанты, Кручинин мог судить
по толпе, быстро собравшейся у причала, чтобы посмотреть на
отправление "Анны". Здесь, где каждый человек, по верному замечанию
Оле, был моряком, потому что был рожден рыбаками, сам становился
рыбаком и рыбаком умирал, даже грудного младенца нельзя было удивить
видом рыболовного бота; здесь учились, женились, пировали - все делали
между двумя выходами в море; здесь море считалось мертвым, если на
горизонте не маячило несколько сотен парусов и не стучала сотня
моторов. Люди здесь жили морем, крепче всего на свете любили море и
больше всего на свете ненавидели море. Еще на рубеже последнего века
статистика говорила, что на один только архипелаг, куда теперь шла
"Анна", на лов за год выходило около двадцати тысяч судов. Из них
пятнадцать тысяч возвращались нагруженные рыбой до рубок, а пять тысяч
становились жертвами моря. Гибель четвертой части судов, выходивших на
лов в океан, по-видимому, даже не считалась здесь слишком высокой
платой Нептуну за сокровища, какие приходилось уступать рыбакам:
треска и палтус кормили и одевали народ; салака и селедка служили
основой его скромного благополучия и экспорта. И вот теперь люди
пришли поглазеть, как на диковинку, на "Анну", потому что она была
единственным моторным суденышком, пережившим войну.
Мало у кого из оставшихся на пристани людей были веселые лица,
хотя едва ли не каждый здесь был другом шкипера Эдварда Хеккерта и
сотня рук дружески махала ему на прощание.
Еще долго были видны неподвижные фигуры горожан на пристани,
словно они взялись там стоять, пока силуэт "Анны" не растает на
горизонте.
Море было спокойно. "Анна" бойко прокладывала себе путь,
расталкивая крутыми боками теснившиеся к берегу льдинки, размягченные
весенним солнцем и водой.
К месту назначения - южному острову архипелага - подошли в
сумерках. Друзьям надо было поскорее отделаться от спутников, чтобы,
не теряя времени, заняться отысканием следов гитлеровского агента,
известного контрразведке союзников под именем Хельмута Эрлиха. Нужно
было обезвредить его, прежде чем ему удастся найти надежную нору, где
он отсидится. Нужно было лишить его возможности вытащить на свет
припрятанные списки законсервированной агентуры и возобновить свою
подрывную деятельность. Было известно, что бывшая нацистская агентура
должна, по мысли ее новых хозяев, сделать эту маленькую северную
страну базой своей секретной деятельности, направленной против СССР и
некоторых других стран. Трудно предположить, что мирный, трудолюбивый
и свободолюбивый народ этой страны согласился бы дать приют
иностранной службе диверсий, имеющей своей единственной целью шпионаж
и провокации, направленные на разжигание новой войны. Этот народ не
раз уже в своей истории отстаивал собственную независимость от
поползновений даже наиболее "родственных" претендентов. К тому же он
заслуженно гордился своим миролюбием и традиционным нейтралитетом в
столь же традиционно неспокойной жизни Европы. Поэтому можно было с
уверенностью сказать, что, даже если шкипер и другие не совсем верят в
чисто туристские цели Кручинина и Грачика, все равно они сделают все,
чтобы помочь русским. Они видели в гостях верных и бескорыстных друзей
своего народа.
- Скромность этих людей поразительна. Она меня просто трогает, -
сказал как-то Грачик.
- Воспитание, братец, вот что это такое! Как раз то, чего иной
раз не хватает нам... Что греха таить, мы в этом деле не пример! К
сожалению, у нас уже перестали уважать чужие тайны, даже самые
интимные, самых дорогих друзей. Пусть человек дал
честное-распречестное слово хранить секрет, но он разболтает его при
первой возможности, да еще станет доказывать, что, мол, уважение к
чужой тайне - это буржуазный предрассудок, пустая интеллигентщина.
Если данная тайна - а такова любая частная, не государственная тайна,
- если она, повторяю, не охраняется законом, если за ее нарушение не
привлекут к ответственности, стоит ли утруждать себя ее хранением?!
Не обращая внимания на то, что лицо Грачика становилось все более
мрачным, Кручинин торопливо закурил. Он и сам не заметил, как эта тема
заставила его разволноваться. Его голос дрожал возмущением, когда он
заговорил снова:
- Ты мне, может быть, не поверишь, но я собственными ушами
слышал, как один человек, и не кто-нибудь, а политработник в чинах и с
орденами, на многолюдном собрании говорил: "Мы, большевики, отвергаем
мелкобуржуазное морализирование вокруг пресловутого "слова чести"!
"Честное слово" для нас не фетиш". Правда, этому залгавшемуся балбесу
слушатели выдали все, что ему причиталось. Но все же мне грустно,
братику, грустно!
- Послушать вас, так... - Грачик, не договорив, безнадежно махнул
рукой.
- К чему такая разочарованность?.. Нужно только всерьез, не на
словах, а на деле заняться тем, что у нас, стариков, называлось
воспитанием. И для этого вовсе не требуется ездить сюда, к людям
действительно прекрасным в своей скромности. Достаточно побывать
поглубже в нашей собственной стране, в деревне, подальше от столицы,
от наших больших центров. Там ты скорее увидишь скромность и
воспитанность в самом высоком народном понимании. Так-то, Грач!


Шкипер Хеккерт и судьба

"Анна" бросила якорь в полусотне метров от каменистого острова.
Под первым же удобным предлогом Кручинин и Грачик попросили доставить
их на берег и направились в глубь острова.
Человек, который взялся бы наблюдать друзей в этой прогулке, ни
за что не сказал бы, что их маршрутом руководит что-либо иное, кроме
интереса к природе. Кручинин с любопытством изучал все, что попадалось
на пути, - от осколков камней до скудной растительности; он наблюдал
жизнь птичьего базара, исследовал гнездовье зимующих и перелетных
птиц; делал фотографические снимки всего, что казалось интересным или
просто живописным. Для этого спускался к самой воде, забирался на
вершины, залезал в расселины скал. Наконец он вытащил альбом и цветные
карандаши и устроился на камне, над самым береговым обрывом.
Но Грачика все это не могло обмануть: за каждым шагом, за каждым
взглядом Кручинина он видел старание обнаружить следы того, кого они
искали, - Хельмута Эрлиха. А то, что цель свою Кручинин прикрывал
повадками любознательного туриста, только подтверждало: он уверен, что
чей-нибудь осторожный глаз наблюдает за ними. Но чей? Ведь на шхуне,
кажется, не было ни одного подозрительного человека! Значит, Кручинин
допускает, что такой любопытный мог быть на самом острове?.. Нет,
решительно нет! Грачик не заметил здесь ни единого звука, ни малейшего
дуновения, которые заставили бы его насторожиться.
Их прогулка продолжалась несколько часов. Они обошли почти все
места острова, где Эрлих мог устроить тайник. И, видимо лишь
окончательно убедившись в том, что ни самого разыскиваемого
преступника, ни склада документов на острове нет, Кручинин повернул к
месту стоянки "Анны".
- Неприветливые места, - сказал Грачик, обведя широким жестом
видимый сквозь туманную дымку берег.
Скалы круто обрывались прямо в воду. Береговая полоса
измельченного океаном шифера была так узка, что по ней едва могли
пройти рядом два человека. Волны спокойного прилива перехлестывали
через эту полосу и лизали замшелую подошву утесов, лениво шевеля
длинною бородой водорослей. Глаз не находил ни единого местечка, где
утомленный мореход мог бы обрести приют и отдых. Негде было даже
пристать самому маленькому суденышку без опасности быть разбитым о
камни.
Грачик повел плечами, будто ему стало холодно от этой суровости,
и повторил:
- Неприветливо.
- Не очень уютно, - согласился Кручинин, оглядывая серые скалы,
серую от пены полоску прибоя, сереющий в тумане недалекий горизонт.
Первые розовые блики зари уже вздрагивали на плывших у горизонта
облаках, когда друзья подошли к берегу. Они старались как можно тише
приблизиться к стоянке судна, чтобы не разбудить спутников, оставшихся
на "Анне". Но стоило им выйти из-за последней скалы, отделившей их от
фиорда, как совершенно ясно послышались голоса, доносившиеся с бота.
Кручинин остановился и сделал Грачику знак последовать его
примеру. Они замерли, безмолвные и невидимые с судна, и прислушались.
С "Анны" доносились два голоса. Можно было без труда узнать голоса Оле
и шкипера. Они о чем-то спорили. Сначала нельзя было разобрать быстрой
речи сильно возбужденного Оле. Шкипер говорил мало и гораздо более
спокойно:
- Ты глуп, Оле, молод и глуп, говорю я тебе. Бог знает, что еще
выйдет из этой затеи... Да, один бег знает... Брось-кa ты это дело,
мальчик!
Голоса смолкли. Спор не возобновлялся. Кручинин поманил Грачика
и, нарочито тяжело ступая, так что прибрежная галька громко шуршала
под его ногами, направился к судну. Приблизившись, друзья увидели, что
Ансен сидит возле люка, ведущего в крошечную каюту. Шкипер, очевидно,
находился внизу. Потому его голос и слышался на берегу не так ясно,
как голос Оле. Хотя друзья старались приблизиться так, чтобы их
заметили, оба моряка, по-видимому, были настолько заняты спором и
своими мыслями, что увидели гостей лишь тогда, когда те подошли к
самому берегу. Какая-то излишняя суетливость чувствовалась в том, как
Оле спускался в шлюпку, чтобы снять друзей с острова, а шкипер подавал
ему весла и отвязывал шлюпку от кормы бота. Пастора на "Анне" не
оказалось. Его крепкая фигура появилась на берегу по меньшей мере
через полчаса после возвращения русских. В своей непромокаемой куртке
и таких же высоких сапогах, как у Оле и шкипера, он теперь меньше
всего походил на священника. Да и в голосе его не было заметно
признаков смирения, когда он громко крикнул с берега:
- На "Анне"!.. Эй, на боте!..

- Оказывается, - сказал он за завтраком, обращаясь к Кручинину, -
и вы долго пробыли на острове... А ведь мы не только не встретились,
но даже не видели друг друга... Не правда ли?
- Да-да, - буркнул Кручинин.
- В этих местах можно провести целую зиму, так и не узнав, что ты
не один.
- Да-да, - так же неопределенно повторил Кручинин.
После завтрака друзья совершили еще одну небольшую прогулку по
острову, но на этот раз в обществе пастора и шкипера. Около полудня
вернулись на "Анну" и отправились в обратный путь к материку.
Теперь им сопутствовал легкий норд-вест, и шкипер Хеккерт показал
высокое искусство управления в ледовых условиях парусным ботом без
помощи мотора. Только подходя к дому, шкипер запустил двигатель, и
"Анна", задорно постукивая нефтянкой, к полуночи пришвартовалась у
пристани. Гости распрощались со спутниками и отправились в свой
"Гранд-отель".
Нельзя сказать, чтобы они возвращались в хорошем настроении. И
хотя Кручинин выглядел совершенно спокойным, но Грачик знал, что в
душе его свирепствует шторм. Разве их поездка не оказалась напрасной?
Именно с этой мыслью он и улегся спать, с нею же приветствовал и
заглянувшие в их комнату наутро яркие лучи весеннего солнца.

Не в очень веселом настроении вышел он к завтраку и уселся в
кухне около пылающего камелька, подтапливаемого старыми ящиками. Он
еле-еле поддерживал беседу с хозяином, по-видимому не замечавшим его
дурного настроения. Грачика удивляло отличное расположение духа, в
котором пребывал Кручинин.
Стук в дверь прервал застольную беседу. В кухню вбежал Видкун
Хеккерт. Бледный, растерянный, едва переступив порог, он без сил упал
на стул.
Прошло немало времени, пока он успокоился настолько, чтобы более
или менее связно рассказать, что привело его в такое состояние.
Оказывается, ночью, услышав стук мотора подходившей с моря "Анны", он
пришел на пристань, но гостей уже не застал. Не было на "Анне" и
пастора. Шкипер и Оле укладывались спать. Несмотря на то что
присутствие этого малого было кассиру в высшей степени неприятно, он
сказал бы - даже противно, Видкун решил остаться на "Анне", чтобы кое
о чем поговорить с братом. Они выкурили по трубке и велели Оле сварить
грог. Грог хорошо согрел их, и они улеглись. И, черт побери, благодаря
грогу они спали так, что Видкун разомкнул веки только тогда, когда
солнце ослепило его сквозь растворенный кап. Вскоре Видкун сошел на
берег вместе с зашедшим за ним пастором. Они пошли было в город, но
пастор вспомнил, что забыл на "Анне" трубку и вернулся за нею. Прошло
минут десять, пастора все не было. Видкун пошел обратно к пристани.
Придя на "Анну"... да, да, не больше пятнадцати минут прошло с тех
пор, как они с пастором покинули "Анну", и вот теперь, вернувшись на
нее...
Кассир прервал рассказ и отер с лица крупные капли пота. Широко
раскрытыми неподвижными глазами он уставился на стоящего перед ним
Кручинина, который спокойно его разглядывал. Под этим взглядом лицо
кассира делалось все более бледным и кожа на нем обвисала
безжизненными серыми складками. В отчаянии Видкун сцепил пальцы
вытянутых рук и хрипло выдавил из себя:
- ...когда через четверть часа я вернулся на "Анну", Эдвард, мой
брат Эдвард, был мертв...
Сказав это, Видкун разомкнул руки, и его большие желтые ладони
обратились к Кручинину, словно защищаясь от него. Мутные, слезящиеся
глаза кассира стали совершенно неподвижными. Они остекленели от ужаса.
Видкун сидел несколько мгновений, точно загипнотизированный, потом
вдруг сразу весь обмяк, уронил голову на стол. Руки его бессильно
повисли до самого пола и спина задергалась, сотрясаемая рыданиями.

дальше



Семенаград. Семена почтой по России Садоград. Саженцы в Московской области