Николай Николаевич Шпанов.
"Медвежатник" (продолжение)

Негостеприимные задворки Европы

Еще три с половиной года проведены в тюрьме и в лагере. Наказание
отбыто. Паршин, Грабовский и Вершинин выходят на свободу, лишенные
гражданских прав, с запрещением жить в шести крупнейших городах
Советской страны. На предложение Паршина нелегально отправиться в
Москву Вершинин отвечает решительным отказом: с него довольно! Он
считает, что очень счастливо отделался тремя с половиной годами, -
только потому, что все его прежние темные дела остались для суда
тайной. Он решает покончить с преступной деятельностью и навсегда
остаться в провинции. Чем он будет жить? Хотя бы той специальностью,
которую приобрел в лагере, - парикмахерским делом. Колюшка уже на
своих ногах. А ему, старику, хватит того, что он заработает ножницами
и бритвой.
Вершинин проводил на вокзал друзей, отправившихся на поиски
Фелицы, и пожелал им никогда не возвращаться туда, откуда все они
только что вышли. С тех пор он окончательно исчез с их горизонта.
Чтобы отрезать им всякую возможность связаться с ним в будущем и для
того, чтобы уйти из-под надзора милиции, Вершинин раздобыл себе новый
паспорт и несколько раз переменил место жительства. Так и исчез,
навсегда ушел в небытие, грабитель Вершинин.
Паршин и Грабовский приехали в Москву. Нашли Фелицу. Но вместо
прежней белотелой красавицы перед ними была сейчас истрепанная жизнью,
вином и развратом мегера. Она все еще пыталась неумеренным применением
косметических средств удержать былую привлекательность, но это плохо
удавалось. Впрочем, Паршин и Грабовский и сами были уже не те, какими
расстались с нею. Они давно превратились в обыкновенных "жиганов",
утративших всякий лоск. В Грабовском даже самый тонкий физиономист не
признал бы теперь графа и "гусара". Импозантность Паршина слезла, как
позолота с медной ручки. В затасканном френчике, обтрепанных штанах и
штиблетах на босу ногу, он имел вид самого заурядного бродяги. Фелица
не без брезгливости пускала его к себе. Жили приятели тоже главным
образом подаянием Фелицы, содержавшей тайный притончик, где загулявшие
воры получали водку и понюшку кокаина. Фелица кляла жизнь и советскую
власть, лишившую преступный мир всяких перспектив.
Неизвестно, чем кончилась бы эта новая встреча троицы, если бы не
произошло знаменательное для нее событие. В Москве проездом очутился
"знатный иностранец", польский взломщик-кассист Юзеф Бенц. Он
возвращался в Польшу после удачных гастролей в Китае. Некогда он
побывал и в дореволюционной России - друзья знали его по Симбирскому
"делу". Заведение Фелицы "пан Юзеф" посетил в поисках "марафета"1.
Узнав о жизни кузины, Юзик пожурил ее за ошибки. После революции нужно
было немедленно уезжать из этой страны. Взломщику здесь делать нечего!
Зато истинным раем для кассиста обещает стать развивающая свою
спекулятивную жизнь панская Варшава. Что может быть прекраснее
красавицы Варшавы? Что может быть заманчивей, чем деятельность на ниве
варшавской коммерции, под покровительством продажной полиции?
1 Марафет - кокаин (жаргон).
Знатный гость убедил друзей в том, что Фелица, как полька, будет
с распростертыми объятиями встречена Варшавой воров и проституток. Что
же касается Грабовского, то граф, хотя бы и сидевший в тюрьме,
остается графом. И если он захватит с собою бумаги, удостоверяющие его
графское достоинство, то этого будет достаточно, чтобы сделать
блестящую карьеру салонного вора. А при желании и удаче он сможет
легко перейти с пути уголовного взломщика к более элегантной
деятельности политического белоэмигранта. Это в свою очередь может
очень и очень пригодиться в качестве ширмы - ему и сообщникам.
Ну, а Паршин? Опытный кассист в Варшаве не пропадет...
Взбудораженные рассказами поляка, друзья утратили сон. Больше
всех волновалась Фелица. Призрак Европы окончательно выбил ее из
колеи. Рисовались розовые перспективы. Только бы вырваться из пределов
Союза, только бы попасть в Польшу...

И вот все трое - на вожделенных задворках Европы. Тотчас
связавшись с Юзиком Бенцем, они под его руководством начали свою
деятельность, и успешность начала превзошла все их ожидания. Был
взломан главный сейф в золотой кладовой польского казначейства,
похищено золото в слитках и в монете русской царской чеканки. Однако
после блестящего начала друзей постигло столь же горькое
разочарование: польские сообщники расценили работу своих русских
"коллег" как экзамен и при дележе добычи выделили им нищенскую долю. К
тому же воровская среда Варшавы, возмущенная вторжением в пределы ее
деятельности удачливых иностранцев, решительно заявила, что "Польша
для поляков" и русским лучше убираться подобру-поздорову.
Паршину и Грабовскому деваться было некуда. Они начали "работу"
на свой риск. Но после первого же "дела", ставшего известным польским
ворам, те выдали своих русских "коллег" полиции. После короткого суда
и длительных побоев взломщики очутились в Мокотовской тюрьме, и только
благодаря вмешательству Фелицы, подкупившей надзирателя, им удалось
бежать.
Оставаться в Польше было бессмысленно. Они переехали в Латвию. В
Риге им сначала повезло, так же как и в Варшаве: была очищена касса
американского консульства, и грабителям достались 7200 долларов. Но
закончилось это так же плачевно, как и в Варшаве: воры латыши выдали
их своей полиции. Оказалось, что и у уголовников Риги действует лозунг
"Латвия для латышей".
Паршин и Грабовский очутились в рижской тюрьме. Порядки здесь
оказались для русских воров еще более суровыми, чем в Польше. Но тут
им не удалось отделаться взяткой. Не было ни Фелицы, ни денег. Друзья
отсидели данные им латвийским судом три года. Когда они вышли на волю,
рижские воры ясно дали им понять, что при следующем "удачной деле"
гости снова очутятся в тюрьме. Из принципа "Латвия для латышей" не
было сделано исключения и для "профессора" Паршина. В возникшей между
ворами драке Грабовский был тяжело ранен и через два дня умер в
каком-то заброшенном рижском подвале.
Паршин ушел из Риги. Он шел от мызы к мызе. Он глядел на них с
интересом и завистью, но так, как зритель в театре глядит на
спектакль. Ему ни разу не пришло в голову предложить хозяину мызы свой
труд в обмен на кусок хлеба. Само понятие "труд" было уже столь чуждо
ему, что он не мог бы себе представить Ивана Паршина получающим деньги
или пищу за то, что могли сделать его большие, сильные руки, несмотря
на его "под шестьдесят". Он мог клянчить, мог украсть. Но предложить
свой труд? Нет, такая мысль не приходила ему в голову.
Как в тумане дошел Паршин до польской границы. С одних задворков
Европы он переходил на другие. На смену сытым, чистеньким кулацким
мызам пришли покосившиеся избы панской Польши. В поле уныло бродили
ребрастые коровенки, похожие на околевающих от бескормицы телят. Все
стало беднее и еще неприветливей. Одичавший, обросший серой щетиной и
лохмами спутанных волос, бродяга-иноземец нигде не был желанным
гостем. Паршина и здесь били, он отлеживался в канаве или в стоге
соломы и шел дальше. Куда он шел? Конечно, в Варшаву! Куда же еще было
идти? Ведь там Фелица. Он нес ей весть о смерти своего счастливого
соперника и друга. Теперь, когда не стало Грабовского, он снова
рассчитывал на ее запоздалую благосклонность, на угол в притоне и на
объедки от ее гостей.
Он уже почти не чувствовал голода, усталость стала привычной,
грязь собственного тела давно перестала беспокоить. Кожа сама,
независимо от воли, мелко подергивалась, перегоняя с места на место
пасущихся в складках отощавшего тела паразитов.
Иногда Паршин вдруг останавливался и с удивлением удостоверялся в
том, что еще живет, что ноги двигаются, глаза воспринимают окружающее.
Он никогда не думал, что человек может столько времени двигаться без
регулярной пищи, без мыла, без общения с себе подобными. Его
поддерживал только сон. Чем дальше, тем больше он спал: под мостами, в
придорожных кустах, просто возле дороги - где бы ни застала его
накатившаяся дурнота.
Иногда его тошнило. Чем дальше, тем болезненнее становились
спазмы пустого желудка.
Паршин стал есть молодые листья, но желудок тут же отдавал их
обратно. Паршин падал у дороги, сдавливая руками судорожно сжимавшийся
живот, и забывался сном.
Но вот и Пражское предместье, вот мосты, вот красавица Варшава!
Несмотря на усталость и нетерпение, Паршин поднялся по течению выше
предместья и, хоронясь от людей, помылся в реке. Пришлось
сосредоточить все силы на том, чтобы не упасть в воду. Потом он полдня
лежал на берегу, тяжело дыша, набираясь сил, чтобы двинуться дальше -
туда, где была Фелица.
В Варшаву он вошел вечером. Сияние фонарей на Маршалковской
ослепило его и вернуло к действительности. Только тут, минуя центр
города, он отчетливо понял, до чего дошел. Отчаяние овладело им
настолько, что он готов был лечь посреди улицы, уткнуться лицом в
землю и не двигаться. Но он знал, что это приведет только к одному:
подбежит полицейский, его отведут в участок, будут бить... Он собрался
с силами и пошел дальше - туда, где должна была быть мелочная лавочка,
прикрывающая притончик Фелицы.
Когда он добрался до него и постучал, была уже ночь. Ему отворила
какая-то страшная баба без возраста. Узнав, кто ему нужен, баба без
дальних церемоний сообщила:
- Если нужен кокаин, то при чем тут пани Фелица? Пани Фелица два
года, как сдохла...
Паршин долго стоял, прислонясь к притолоке. Потом сполз вдоль
косяка и неясной темной кучей обмер у порога.
Что было дальше, он помнит смутно. Кажется, он пытался что-то
украсть прямо с лотка, первую попавшуюся съедобную мелочь. Он не
сопротивлялся, когда торговка схватила его за руку, не защищался,
когда его били прохожие, не пытался оправдываться в полицейском
участке. Он спал наяву.
Когда выяснилось, что он русский, что у него нет польского
подданства, его посадили. Несколько дней его кормили, чтобы у него
были силы стоять на ногах. Потом свезли на польско-советскую границу и
под угрозой пустить пулю в спину велели идти. Паршин послушно пошел.
Нарушитель границы был задержан советскими пограничниками.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Шантаж

Паршин был исправным заключенным. Пожалуй, самым исправным и
тихим во всем лагере. Он не пытался бежать и покорно отбыл срок. Из
ворот лагеря вышел седой, спокойный человек. Местожительством ему был
определен город Котлас. Но оставаться в нем он не собирался. Первое,
что сделал Паршин, прибыв туда, - написал письмо в Куркино, справляясь
о судьбе своей матери Марии Степановны Паршиной. У нее он рассчитывал
найти приют на первое время. Он не надеялся, что получит хорошее
известие, и был даже несколько удивлен тем, что не только пришло
письмо, но в нем содержалось точное сообщение: мать его жила в Москве
и, несмотря на свои восемьдесят лет, работала сторожихой в больнице.
Долго раздумывал Паршин над тем, как быть. Наконец сел в поезд и
поехал.

Трудно описать эту встречу. Ни он старуху, ни она его не узнали.
Когда он убедил ее в том, что он - действительно он, старуха села на
сундучок и долго молча разглядывала его со всех сторон. Потом
поудивлялась тому, что сын больно скоро состарился. Так и не поверила,
что он уже старик. К его проекту увезти ее в Котлас старуха отнеслась
равнодушно. Чуть-чуть оживилась, рассказывая, что в Москве живет
теперь и ее овдовевшая дочь Пелагея, младшая сестра Паршина, а она
приглядывает за внуками и в меру своих старушечьих сил помогает дочке.
Расспросить сына о том, где он пропадал почти сорок пять лет, старуха
забыла.
С приближением вечера стал вопрос о ночевке. Каморка у матери
была крохотная, и стояло в ней две койки - на второй спала другая
сторожиха. Паршин и без вопроса понял, что ночевать тут нельзя. Не
будь он на нелегальном положении - другое бы дело. А так - подвести
может.
Нужно было искать ночлег. Выйдя на широкий, как поле, асфальтовый
простор новой Калужской улицы, Паршин остановился в растерянности. В
гостиницу сунуться он не мог. "Порядочных" знакомых не было. Перебрал
в памяти адреса былых "малин", перекупщиков, тайных ночлежек - и
остановился на всплывшем внезапно в памяти слесаре Ивашкине. В его
подвальчике можно, пожалуй, заночевать.
Ивашкина Паршин застал дома. Ему не пришлось долго объяснять, кто
таков неожиданный гость. Слесарь хорошо помнил взломщика, от которого
ему перепало не мало добычи. С тех пор у него не было таких хороших
заказчиков. Но, сравнив стоявшего перед ним оборванного старика с
былым барином в бобрах, Ивашкин повесил голову: кривая дорожка к добру
не приводит!..
Появились пол-литра и коробка баклажанной икры. Распили. Ивашкин
сбегал за повторением. Пошли воспоминания. Паршин лег спать с туманом
в голове. В пьяной карусели вертелись "Славянский базар", Фелица,
бобры, миллионы и снова Фелица...
Следующим вечером опять литровка на столе. И опять соблазн
воспоминаний.
Шепотком, слюнявя ухо Паршина, Ивашкин сообщил, что есть у него
на примете один человек, с которым, кажется, можно сделать "дело".
Хоть он и конструктор и работник большого завода, но есть в его
прошлом кое-что известное Ивашкину, чем можно его прижать. Был инженер
Яркин когда-то беспризорным, безобразничал, крал, судился. Только
тогда у него была другая фамилия. С тех пор он, правда, как говорится,
"перековался", отошел от дурной жизни и работает, кажется, как все. Но
отчего не попробовать его прижать? Многого от него не требуется, дело
подводчика - сторона: выяснил, когда денежки в кассе будут, рассказал
о порядке, достал пропуск - и в сторону. Остальное уже дело мастера.
- Такому мастеру, как ты, и книги в руки! - льстиво нашептывал
Ивашкин.
Чем дальше шли разговоры, тем проще казалось Паршину пойти к
инженеру и вовлечь его в "дело". Паршин хорохорился. Он даже не
казался себе уже ни старым, ни подошедшим к концу пути, когда нужно
подытожить пережитое...
К утру эта уверенность, навеянная водкой, исчезла. Паршин снова
превратился в вялого, усталого старика. Но после первого же стакана,
поднесенного Ивашкиным для опохмелья, в голове снова стало звонко и
неспокойно.
Через день Паршин начал наводить справки об инженере Яркине.
Пока шло прощупывание Яркина, Паршин успел вместе с матерью
Марьей Степановной побывать у сестры. Пелагея Петровна, в просторечии
Паня, жила с двумя детьми, служила продавщицей в галантерейном
магазине. Жалованье получала мизерное, едва сводила концы с концами.
Впервые с тех пор, как уехал из деревни, Паршин провел с детьми
целый день. Их мир показался ему таким далеким от его собственного,
словно они жили какими-то совсем разными жизнями. Даже слова, которые
были у них в обиходе, были не те, к каким привык Паршин. С интересом,
граничащим с недоверием, он установил, что и мальчик и девочка твердо
верят в свое будущее и знают о нем так много, словно видят его. Эта
уверенность больше всего поразила Паршина...
Между тем разведка Яркина двигалась вперед. При втором посещении
Яркина Паршин без стеснения рассказал ему о себе все: сказал, что
отбыл срок за переход границы, рассказал про прошлую жизнь и уверил,
будто лучше него никто не владеет искусством взламывания несгораемых
касс.
Говоря, Паршин внимательно следил за собеседником. Ему важно было
знать впечатление, какое произведет рассказ. И недоумение, сквозившее
во взгляде инженера, - зачем, мол, мне все это знать? - не нравилось
Паршину.
Потом он перешел ко второму пункту: сказал, что знакомство их
может быть выгодным для обоих, стоит только Яркину оказать Паршину
небольшую услугу.
Яркин ответил, что не видит надобности в знакомстве с Паршиным.
Тогда Паршин пустил в ход козырь, полученный от Ивашкина: упомянул о
прошлом Яркина и о том, что знает его настоящую фамилию.
Яркин, по-видимому, не ждал удара с этой стороны, смешался,
попробовал прикрикнуть на Паршина. Но того трудно было испугать.
Кончилось тем, что Яркин спросил, что, собственно, нужно гостю.
- Только маленькой помощи, - сказал Паршин. - Сами видите, дошел
до крайности. Как только справлюсь, брошу все, уеду в свой Котлас и
заживу честно, по-тихонькому.
- При чем же здесь я? Чего вы хотите от меня? - раздраженно
переспросил Яркин.
- Ведь вы в институте свой человек?
- При чем тут наш институт? - с испугом спросил Яркин.
- Там предстоит выплата стипендий. Мне нужно точно знать, когда
это произойдет, в каком банке кассир получит деньги. Это мне нужно,
чтобы посмотреть, сколько он получит. Спрашивать о таких вещах как-то
неловко.
По мере того как Паршин говорил, его голос делался все тверже,
все уверенней.
- Затем мне требуется знать: когда кончается раздача стипендий,
сколько студентов успевают получить стипендии в первый день, к какому
часу кассир уходит домой? Вот, собственно говоря, и все...
Стоя у двери, как будто готовый каждую минуту распахнуть ее и
выкинуть шантажиста, Яркин широко открытыми глазами смотрел на
Паршина. Взгляд его делался то испуганным, то злым. Инженер
переминался с ноги на ногу и нет-нет притрагивался к ручке двери.
Паршин видел, как росинки пота появляются на лбу у молодого человека,
и ждал, что будет. Он вовсе не был уверен в успехе своего предприятия.
Если Яркин отворит сейчас дверь и кликнет людей, Паршин даже не станет
сопротивляться - пусть берут! Все равно рано или поздно этим должно
кончиться... Как это говорится в тюрьме: "Тот, кто хлебнул тюремной
баланды, вернется". Что же, для таких, как он, это, по-видимому,
верно.
Но вот он услышал хриплый голос Яркина:
- Дальнейшее меня уже не будет касаться? Вы оставите меня в
покое?
- Само собой, - пренебрежительно ответил Паршин. - На что вы мне?
- Хорошо, я узнаю.
- Только еще один пустяк. Вот моя фотография, - Паршин небрежно
передал Яркину заранее приготовленную маленькую карточку. - Нужно
выправить мне пропуск для входа в институт.
- Этого я не могу, - решительно заявил Яркин.
- Придется сделать, - мягко, но в то же время настойчиво
проговорил Паршин. - Придется, Серафим Иванович.
Яркин в волнении мял папиросу. Не глядя на Паршина, он взял
фотокарточку, но мрачно пробормотал:
- Я не могу достать пропуск на ваше имя.
- Не имеет значения, - успокоил Паршин и усмехнулся. - Я не
гордый. Абы войти да выйти.
- Послезавтра утром... - Заложив руки за спину, чем подчеркивал
нежелание подавать Паршину руку, Яркин толкнул дверь ногой.
Когда Паршин был уже в прихожей, Яркин вдруг тихо произнес ему в
спину:
- Я бы на вашем месте уехал из Москвы. Теперь же.
- Это почему же? - обернулся Паршин.
- Я... решил сообщить о вас в милицию.
- Обо мне? - спокойно спросил Паршин.
- О вас.
- А о себе?
- Будь, что будет, сам пойду и все скажу.
Паршин несколько мгновений глядел в глаза Яркину, пожал плечами и
вышел, аккуратно притворив за собою дверь.

Коготок увяз - всей птичке пропасть

Послезавтра наутро Паршин получил от Яркина пропуск. Страх
победил инженера.
До выдачи стипендии оставался один день. Паршин прошел в институт
и обследовал помещение кассы, расположение охраны, дверей.
День ушел на раздобывание инструмента в дополнение к уже
изготовленному Ивашкиным. Ночью Паршин пришел к Яркину и, не заходя
дальше прихожей, коротко бросил:
- Завтра к вечеру вам надо быть в вестибюле института.
Яркин в бешенстве захлопнул дверь, едва не ударив ею Паршина. Тот
повернулся и молча ушел.
На следующее утро Паршин проследил в банке институтского кассира,
посмотрел, сколько тот получил денег, вместе с ним приехал в институт
и часа два наблюдал за выдачей стипендий. Сосчитав, сколько студентов
проходит в час и сколько времени осталось до конца занятий, он
прикинул, что на ночь в кассе остается сумма, из-за которой стоит
производить взлом. После того уехал к Ивашкину, чтобы выспаться.
В одиннадцать вечера в вестибюле института Паршин увидел Яркина.
Бледный, со сжатыми губами, инженер делал вид, будто читает объявления
на доске. Не разговаривая между собою, они поднялись в коридор, где
была расположена касса. Паршин велел Яркину остаться около лестницы и
следить за возможным появлением людей, сам же быстро подошел к кассе,
одним нажимом плеча выдавил деревянный ставень, бросил в комнату
портфель с инструментом и быстро пролез сам. Задвигая деревянный щит,
он слышал, как быстро сбегал по лестнице Яркин.
Появилась было мысль, что инженер может заявить в милицию. Но тут
Паршин решил, что это опасение напрасное! Яркин уже "свой".
К началу четвертого касса была "сработана". К разочарованию
Паршина, денег в ней оказалось меньше, чем он рассчитывал. Он покинул
институт через окно соседней комнаты, в которую вела дверь из кассы.
Спустился из окна по веревке с узлами. Инструмент он отвез к Ивашкину,
а сам с деньгами, поехал к Яркину. Выждав, пока ушла на работу жена
инженера, Паршин вошел спокойно, ни слова не говоря, выложил все
деньги на стол, пересчитал их на глазах Яркина и, отделив тридцать
процентов, подвинул ему. Яркин оттолкнул деньги, они рассыпались по
полу. Паршин все так же спокойно бережно собрал их, снова положил на
стол и прижал пепельницей. Попрощался и вышел. За все это время он не
произнес ни слова.
- Возьмите их... Слышите?.. Возьмите сейчас же! - злобно
прошептал ему вслед Яркин.
Паршин вышел, не обращая на него внимания.

Ивашкин заявил, что жить у него Паршину не следует.
Прежде всего Паршин отыскал хранителя для инструмента. Это был
старик - ломовой извозчик, который когда-то обделывал для Ивана
Петровича кое-какие темные дела. Старик долго упирался. Он сам бросил
прежнюю жизнь и советовал так же поступить и Паршину. Целый вечер он
высказывал ему свои мысли о том, как следует теперь по-новому строить
жизнь, так как старый путь не имеет под собою никакого резона.
По-видимому, старик искренне и крепко стал на новый путь. Паршину не
хотелось спорить, он только попросил хотя бы "христа ради" на время
припрятать инструмент. Старик скрепя сердце согласился.
- Только гляди, Иван Петрович, как перед богом: никакого участия
в твоих делах не принимаю и принимать не стану, - твердо сказал
извозчик на прощание. - И денег ты мне за это не сули. Не возьму, хоть
на коленях подноси.
Еще трудней оказалось с квартирой. Паршин не хотел пользоваться
каким-нибудь из немногих уцелевших воровских притонов. Они
проваливались один за другим, а он искал спокойного и безопасного
места. На выручку пришла его наблюдательность. Найденная благодаря ей
"квартира" была так же надежна, как и необычна.
Паршин постоянно проходил мимо небольшой сберегательной кассы, из
нее несколько раз звонил по автомату Яркину, Сберкасса эта состояла из
двух комнат: передней - побольше, где сидели сотрудники и
производились операции, и задней - маленькой, где занимался
заведующий. В передней было зеркальное окно; в задней - небольшое
оконце, забранное толстой решеткой. Обстановка задней комнаты состояла
из письменного стола, американского качающегося кресла, несгораемого
шкафа и большого дивана, крытого потертой черной клеенкой.
И вот однажды, когда Паршин, стоя в стеклянной будке автомата,
приглядывался к жизни кассы, ему пришла в голову необычайная мысль: а
что, если приспособить для жилья заднюю комнату сберкассы? Наверняка
уже можно сказать: никто по ночам сюда не приходит.
Паршин провел несложное наблюдение за временем ухода и прихода
сотрудников. Они уходили почти все в одно время. Заведующий в
присутствии остальных запирал кассу на два замка - простой и
американский. Происходило это обычно между семью и половиной восьмого.
Утром он появлялся всегда ровно в двадцать минут девятого, вместе с
ним приходила уборщица. Таким образом, целых двенадцать часов касса
бывала пуста. И уж наверное можно сказать, что в течение этих
двенадцати часов она была так же обеспечена от неожиданных визитов
уголовного розыска, как квартира самого начальника милиции.
Паршин запасся всем необходимым: будильником, который с вечера
ставил на семь часов, резиновой надувной подушкой, легким байковым
одеялом и резиновым же пузырем, который в случае крайней надобности
должен был избавить его от необходимости выходить в уборную. Все это
укладывалось в портфель, который на день прятался под половицу в
кабинете заведующего.
Проникать с вечера в кассу для такого знатока замков, как Паршин,
не составляло никакого труда. А наутро касса бывала снова заперта, и
кабинетик заведующего не носил никаких следов чужого присутствия.
Паршин посмеивался: карточки с лицевыми счетами вкладчиков
никогда еще не бывали под такой надежной охраной.
Устроив таким образом свой быт, Паршин счел возможным снова
повидаться с Яркиным. Предварительно он узнал от Ивашкина, имевшего
самостоятельную связь с инженером по мастерской института, что
захандривший было Яркин мало-помалу пришел в себя. Он даже принялся за
работу над каким-то большим проектом. В связи с этой работой ему часто
приходилось ездить в Машиностроительный институт. Получив все эти
сведения и убедившись в том, что в Машиностроительном институте тоже
имеется несколько тысяч студентов, получающих стипендии, Паршин
отправился к Яркину.
Увидев Паршина, инженер сначала обомлел от удивления, потом
пришел в бешенство. Он грозил, требовал, просил. Он не хотел больше
видеть. Паршина. Он желал, чтобы ему был возвращен старый пропуск.
Паршин терпеливо слушал. Потом, нисколько не повышая голоса, так,
словно говорил с капризным ребенком, слово за слово стал доказывать
Яркину, что тот совершенно напрасно тратит силы на столь бурную сцену.
Далее инженер услышал, что пропуска Паршин ему никогда не отдаст: этот
документ хранится в заветном месте в качестве доказательства его,
Яркина, преступной связи с Паршиным.
Яркин схватился за голову и расширенными от ужаса глазами,
бледный, с отвисшей челюстью, уставился на Паршина. В следующий миг
Паршин заметил, что рука Яркина тянется к заднему карману, где у того,
очевидно, лежал револьвер.
Паршин усмехнулся.
- Хотите пришить себе и "мокрое дело"?
Яркин, окончательно обессиленный, упал на стул. Голова его,
словно мертвая, стукнулась о край стола, и он зарыдал. Неожиданно он
вскочил и бросился на Паршина, но старик без особого усилия отбросил
его к стене. Яркин упал, увлекая за собой этажерку с книгами. Паршин
испугался: шум мог привлечь внимание соседей. Но, кажется, все было
тихо вокруг. В комнате раздавалось только рыдание Яркина. Он плакал
все громче. Паршин впервые видел истерику мужчины. Некоторое время он
стоял, недоуменно выпятив губы, и глядел на инженера. Потом отыскал
стакан, пошел в кухню, набрал под краном воды и вылил на голову
Яркина.
Яркин затих. Долго лежал молча. Не вставая с пола, спросил:
- Что вам еще нужно?
- Вы в Машиностроительный институт похаживаете. Так вот, мне надо
знать, когда там выдача стипендий, когда кассир за деньгами поедет.
Яркин с ненавистью посмотрел на Паршина.
- Никакого пропуска я вам не дам, и вообще... тот, старый пропуск
я просто потерял, а вы нашли его и воспользовались.
Паршин рассмеялся.
- Чудак вы, Серафим Иванович!.. Словно дитя малое. Ну ладно, ну
потеряли... А шесть тысяч? Нашли?
- Я верну вам ваши деньги, - неуверенно пролепетал Яркин, и
Паршин с удовлетворением понял, что деньги истрачены.
- Ивашкин - свидетель тому, что денежки-то вы от меня получили...
Лучше давайте-ка прикинем, как новое дельце наколоть.
Яркин все сидел на полу и, взявшись обеими руками за голову,
раскачивался из стороны в сторону. Временами он издавал слабый стон.
Со стороны можно было подумать, что у него невыносимо болят зубы. Он
пробовал снова грозить Паршину. Тот только смеялся. Яркин стал
просить. Он умолял пожалеть его, пожалеть жену. Говорил о том, каких
усилий ему стоило выбраться на честную дорогу, о надеждах своей жены.
- Ладно, - сказал Паршин. - Давайте те шесть косых, и я уйду.
- Отдам, клянусь вам, отдам их... частями. Буду вещи продавать -
и отдам, - радостно воскликнул Яркин. Он поднялся с пола и двумя
руками взял Паршина за руку, хотел заглянуть ему в глаза, но Паршин
отвел взгляд, отвернулся. С холодной жестокостью он проговорил:
- Денежки на стол - и баста.
- Вы же знаете... - испуганно начал было Яркин и осекся. Он не
мог выговорить то, что Паршин и так давно понимал: что денег у него
нет, что отдать их он не может.
И тогда Паршин стряхнул со своей широкой ладони горячие руки
инженера и насмешливо произнес:
- Ясно!.. Нечего и дурака валять... А то ведь и я тоже могу
заявочку сделать... Мне терять немного осталось... - И, обведя рукой
вокруг себя, добавил: - Не то что тебе... И давай кончай бабиться, а
то, гляди, жена придет...
Яркин стоял напротив него со сжатыми кулаками. Вспухшие от слез
глаза были с ненавистью устремлены на Паршина.

Дальше в лес - больше дров

Были "сделаны" еще два института. Иногда не все сходило гладко, и
Паршин переживал минуты страха. Во втором же деле, в
Машиностроительном институте, он чуть не оказался в ловушке из-за
того, что в соседнюю с кассой комнату в то время, как он работал,
вошли люди. Он не предусмотрел, что комнату могут отпереть снаружи. Со
следующего раза он вернулся к способу, изобретенному когда-то
Вершининым: полотно двери привинчивалось к косяку длинным буравчиком.
Так он "приштопоривал" теперь обе двери - кассовую и соседней комнаты,
если там находилось окно, через которое было намечено бегство. Этот
вершининский буравчик он применял уже давно.
Материальный эффект этих ограблений не удовлетворял ни Паршина,
ни Ивашкина. Изменился и Яркин. Он заявил, что рискует больше всех,
что в случае провала он теряет все: семью, с таким трудом заработанное
положение в обществе. А раз уж он так много поставил на карту, и
притом не по своей воле, а из-за шантажа Паршина, то хочет по крайней
мере рисковать не из-за тех грошей, которые приносит ему Паршин.
Паршин почувствовал прилив такой ярости, что с трудом сдержался,
чтобы не ударить сообщника. Тяжело дыша, он сказал:
- Ты эту манеру, Серафим Иванович, брось. Нечего на меня валить.
Воля твоя была слушать меня или собственную совесть... - Он поглядел
Яркину в глаза и покачал головой. - Хочешь, я тебе скажу, что другой
бы, порядочный, на твоем месте сделал?
- Откуда вы знаете, что бы сделал порядочный?! - крикнул Яркин. -
Что общего между вами и совестью? Разве она у вас когда-нибудь была?
- Была, Серафим Иванович, - уже успокоившись, проговорил Паршин.
- Была, да вся вышла. А все-таки я могу судить кое о чем и по сей час.
Будь бы на твоем месте настоящий человек - понимаешь, настоящий! - он
бы в тот же, в первый-то день моего прихода, пошел куда надобно и
сказал: так и так, товарищи, виноват, мол, скрыл от вас старые грехи,
и вовсе-то я не Яркин. Но теперь я стал другим человеком. А могу ли я
с моим грехом с вами дальше жить - решайте. Вот я тут весь перед вами.
Судите меня.
Яркин делал вид, что не слушает. Он с трудом закурил: его пальцы
так дрожали, что спичка никак не попадала на конец папиросы.
А Паршин помолчал и закончил:
- И сейчас еще не поздно. Пойди и скажи: такой вот я и сякой, со
старым медвежатником Ванькой Паршиным в компании три института
ограбил, четвертый готовлюсь обработать. Берите меня, товарищи... -
Паршин рассмеялся. - Ей-богу, и сейчас не поздно, Серафим Иванович. И
тогда мы грех с тобою вместе искупим: ты, да я, да мы с тобой... И
легко будет, ей-богу... Пойди, а?..
Говорил, он со странным смешком, из-за которого невозможно было
понять - всерьез ли он все это или так, для гаерства? Говорил, а сам
исподлобья следил за лицом Яркина. И стало ему совершенно ясно, что
нисколько Яркин больше не опасен и находится целиком в его власти. Не
от страха перед открытием преступления, а потому, что линия его пошла
в эту сторону. Конец ему тут, рядом с Паршиным.
- Между прочим, Серафим Иванович, дорогой мой, - примирительно
проговорил он, - совершенно ты прав: мелко работаем. Рисковать - так
хоть было бы из-за чего. Но, уважаемый, не те времена. Советская
власть для нашего брата - неудобная. Жизнь в Советском Союзе не туда
повернула, куда бы нам надобно. Цели у нас настоящей не стало. Ну,
скажем, взяли бы мы настоящий куш, накололи бы "дельце", ну, что ли,
на миллион. Стало бы у нас капиталу по полмиллиона. Ну и что? Что с
ним делать? Торговлишку открывать? Или, может статься, скаковую
конюшню откроешь? Или у "Яра" зеркала бить будешь либо певиц в
шампанском купать? Не говоря уже о том, что большие деньги в наших
руках - у меня ли, у тебя - тут же обратят на тебя внимание, ну и...
амба.
- Что же выходит? - злобно спросил Яркин.
- А то и выходит, Серафим Иванович: сколько бы мы с вами ни
старались, - впустую... Это точно - впустую!
- Вы... вы какой-то ненормальный, - дрожащим голосом пробормотал
Яркин. - Совсем сумасшедший! Сами меня подбили... а теперь... Что же?
- Ну, я особая статья. Во мне старые дрожжи играют. Мне не
воровать - не дышать. Вы думаете, мне теперь деньги нужны? Было,
конечно, время - гнался, о больших деньгах мечтал. Думал, на таких
дурных деньгах жизнь построить можно. Многие так думали, да никто не
построил. Знаете, сколько передо мною нашего воровского народу прошло?
Всякие бывали: и с тысячами, и с сотнями тысяч. И свои дома покупали,
и певиц содержали, и рысаков заводили. Всякое бывало. Но конец-то,
обратите внимание, у всех один. И хорошо, ежели тюрьма, а то... Жизнь
наша так и так конченая. Ежели не петля, так страх нас задавит. Самый
лютый: по ночам будить станет, днем преследовать. Прежде я полагал,
что боюсь сыскной полиции либо там уголовного розыска. Тюрьмы, думал,
боюсь. А потом, как в тюрьме побывал, вижу: не в тюрьме дело. Себя
страшно, Серафим Иванович. От, этого большая часть наших запоем пьет.
А то, бывает, и руки на себя наложат...
Паршин умолк, видя, что Яркин сидит, уронив голову на руки, и -
не поймешь, то ли оттого, что слышит, то ли от собственных мыслей -
голову руками из стороны в сторону качает, как тогда, на полу.
Паршин не спеша закурил и сидел молча. Яркин поднял голову и
мутным, больным взглядом поглядел на Паршина.
- Ушли бы вы, жена скоро придет... - пробормотал он и тихонько
застонал.
Паршин без возражения поднялся и надел шапку. От двери сказал:
- Завтра приду, поговорим. Надо бы настоящее "дельце" наколоть.

Сберкасса 1851

Зима рано вступила в свои права. Уже к исходу ноября снегу на
улицах было больше, чем в иные годы к концу зимы.
Чуть свет на тротуаре перед сберегательной кассой э 1851, как и
на большинстве других московских тротуаров, появлялась дворничиха и
принималась с ожесточением соскребать ледяную корку, наросшую за ночь
на асфальте. От противного скрежета железа об асфальт Паршин обычно
просыпался задолго до того, как зазвонит его будильник. Иногда он
натягивал на голову одеяло и пытался доспать свое. Если это ему не
удавалось, закуривал, закинув руки за голову, и думал под раздражающий
аккомпанемент скребка. Думал он больше о прошлом, реже о настоящем. О
будущем старался не думать вовсе. В нем, в этом будущем, не
предвиделось ничего достойного размышлений. Будущее ему не
принадлежало.
Паршину отвратительна была мысль о том, что рано или поздно он
должен попасть впросак. Этой возможности он в свои шестьдесят с лишним
лет боялся так же, как в тот день, когда шел на первый грабеж.
По-видимому, таков удел всякого, кто переступает черту дозволенного
законом: жить в страхе. Страх - когда он идет на "дело". Страх - на
"деле". Страх - после "дела". И страх - между "делами". Правда, теперь
Паршин умел лучше владеть собой и не позволял страху мешать ему
работать, но перспектива провала, ареста и тюрьмы, как и прежде,
неотступно висела над его головой и была, в общем, самым постоянным,
почти единственным ощущением реальной жизни. Если бы Иван Петрович
знал это слово, то чувство страха он назвал бы доминантой своего
существования. Как алкоголик в минуты трезвости ненавидит вино, как
наркоман в периоды просветления дает себе отчет в отвратительности
своего падения, так и Паршин, лежа в сберкассе, ясно понимал мерзость
переполняющего его жизнь страха. Но будь этот страх и вдесятеро
страшнее - едва только появлялась возможность совершить новое
ограбление, как Паршин шел на него. Он уверял себя, что не может не
идти...
Скребок дворника постепенно удалялся и наконец вовсе затих.
Паршин оделся, уложил спальные принадлежности в портфель и сунул его
под половицу. Теперь предстояло посидеть в передней комнате и выждать
момента, когда на улице никого не будет.
Иногда это сидение продолжалось довольно долго. Но Паршин был
терпелив, как животное. Он сидел, притаившись за сейфом, внимательным,
немигающим взглядом уставившись в окно. То, что рядом с ним стоял
шкаф, где могли быть деньги, не сданные накануне инкассатору, и где уж
во всяком случае лежали груды облигаций, казалось, вовсе не
интересовало Паршина. Холод стали, к которой он прижимался плечом,
иногда проникал сквозь ткань пальто, и тогда Паршин менял положение.
Об этом шкафе он думал не больше, чем, скажем, о стенке или дверном
косяке. Сохранность этого шкафа была для Паршина чем-то вроде залога
его собственной безопасности. Иногда ему даже приходила смешная мысль:
что бы он сделал, ежели ночью в кассу забрались бы грабители? Это был
пустой вопрос: он знал, что является единственным оставшимся на работе
"медвежатником", но вопрос был интересен сам по себе. Паршину даже
казалось, что, случись такое, он, наверное, не допустил бы ограбления
кассы, - ведь она была чем-то вроде его дома! Смешно, но так...
По выходе из сберкассы Паршину предстояло совершить часовую
прогулку, прежде чем откроется кафе "Артистическое", напротив МХАТа,
где он постоянно завтракал. Аппетит у него всегда был отличный.
После завтрака он отправился к Яркину. Нужно было решать вопрос о
следующем ограблении.
Как он и ожидал, Яркин уже отыскал объект: институт
"Цветметзолото".

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Безнадежное дело

Глядя на начальника отдела, никто не сказал бы, что он находится
в скверном расположении духа. Собирая со стола папки просмотренных
дел, Кручинин, казалось, беззаботно напевал себе под нос:

А наутро она улыбалась
Пред окошком своим, как всегда...

В действительности у Кручинина не было оснований для веселья: три
папки с описанием трех различных мест преступлений и трех взломанных
преступником несгораемых касс до сих пор лежали в левой тумбе
письменного стола. А Кручинин, да и его товарищи - начальники и
подчиненные - не привыкли к тому, чтобы передаваемые ему дела
залеживались в этой тумбе, где хранились неоконченные дела. И Кручинин
мог гордиться тем, что за несколько лет его работы в этом учреждении
ни на одной папке объемистого архива ему не пришлось написать
неприятные слова: "Не раскрыто".
Значительный отрезок сознательной жизни Нила Платоновича прошел в
этом доме, на Петровке. Он пришел сюда молодым человеком, зажженным
идеей борьбы с бандитизмом. Контрреволюционное охвостье было готово
использовать все силы в борьбе с ненавистной ему молодой советской
властью и охотно прибегало к услугам уголовного подполья столицы,
которому было по пути с контрреволюцией.
Но с тех пор обстановка коренным образом изменилась. На смену
кожаной куртке, которую когда-то людям ударной группы МУРа не
приходилось снимать неделями, пришли обычные костюмы. Тяжелую
деревянную кобуру маузера заменил маленький браунинг в заднем кармане.
Ночные облавы со стрельбой и преследованием сменились кабинетной
работой с короткими выездами на точно разработанную операцию.
С каждым годом, с каждым месяцем понижалось количество
нераскрытых преступлений; с каждым раскрытым преступлением уменьшалось
число профессиональных преступников, изымаемых органами розыска из
нор, где они укрывались. Но, увы, еще не наступил тот час, когда
высокая мораль советского человека позволила бы вывеску "Уголовный
розыск" сдать в его же собственный музей в качестве последнего
экспоната, а самый этот музей назвать историческим.

У Кручинина стало привычкой, приходя на работу, вынимать из левой
тумбы три тоненькие папки, повествующие о подвигах неизвестного
"медвежатника". Самый вид этих тощих папок раздражал Нила Платоновича.
Они напоминают о себе, подобно больному зубу. И, как часто бывает,
окончательно выведя из себя больного, зуб заставляет его принять
последнюю меру. Каплей, переполнившей чашу терпения Кручинина, явился
третий по счету дерзкий взлом несгораемого шкафа в одном из
научно-исследовательских институтов столицы. Было похищено свыше
полутораста тысяч рублей.
Прежде у Кручинина были сомнения в том, что взломы совершаются
одним и тем же лицом. Теперь он мог с уверенностью сказать: во всех
случаях действовал один и тот же преступник.
В том, что способ действия был один и тот же, Кручинин не
сомневался, что видимых следов присутствия нескольких людей не
оказалось ни на одном месте преступления, он видел и сам. Но не было
ли таких следов, которых ни он, ни эксперты-криминалисты не
обнаружили?
Слишком уж невероятным казалось, чтобы взлом мог быть произведен
одним человеком. В двух случаях из трех грабитель проникал в кассовое
помещение из соседней комнаты через пролом, проделанный в стене;
преступник отодвигал от стены сейф огромного веса и прорезал его
заднюю, более слабую стенку; во всех случаях грабитель уходил через
окно - дважды со второго и один раз с четвертого этажа.
При всей убедительности экспертизы, говорившей, что грабитель
работал в одиночку, Кручинин задавал себе вопрос: мог ли один человек,
не выдав себя служащим и охране, пронести к месту действия все
снаряжение, необходимое для пролома в стене, для вскрытия сейфа и для
организации бегства?
Мог ли один человек отодвинуть от стены стальной шкаф весом более
тысячи килограммов?
Мог ли один человек, без смены, работать с интенсивностью,
необходимой для пропила стены и для вскрытия стального шкафа в
короткий срок, бывший в его распоряжении, - в одну ночь.
Во всех трех случаях объекты ограбления были однотипны -
институты; налицо имелся единый "почерк": вскрытие каждого шкафа
производилось способом высверливания и последующего расширения
отверстия, с окончательной его обработкой; налицо была одна и та же
манера тщательного затирания за собой следов на полу, на стенах, на
поверхности сейфа. Имелась, наконец, и еще одна деталь, пожалуй,
наиболее характерная: запирание дверей, ведущих в кассовое помещение,
производилось изнутри не отмычками, не ключами, а при помощи
буравчика, прикреплявшего дверь к косяку.
"Но, - говорил себе Кручинин, - все это могло быть и результатом
присущей нескольким преступникам единой "школы" работы - и только".
И вот лежащая поверх остальных третья папка позволяла наконец
отбросить в сторону все сомнения: преступления действительно совершены
одним и тем же человеком. Папка содержала экспертизу почерка на
конверте, в котором "совестливый" преступник прислал обратно в
институт похищенные, но бесполезные ему документы не денежного
характера. Преступник повторил то, что сделал и после первого
ограбления: прислал обратно пачку ненужных ему бумаг.
Хотя внешне надписи на конвертах выглядели совсем по-разному, но
опытный глаз сразу определил намерение умышленно изменить почерк.
Графическая экспертиза показала, что адреса на конвертах написаны
одной рукой.
Значит, действовал все же один человек... А раз так...
Кручинин раскидал по столу уже собранные было текущие дела и
быстро рассортировал их на несколько кучек. Красный карандаш забегал
по обложкам папок. После этого тонкий палец Кручинина так плотно лег
на кнопку звонка, что у Грачика, вбежавшего в комнату на вызов, был
даже несколько испуганный вид: Кручинин никогда не звонил так
пронзительно.
- Раздавайте! - кивнул Кручинин на размеченные дела и, словно
опасаясь, как бы Грачик не захватил и три тощие папочки, положил на
них ладонь.
Грачик проглядел резолюции и с удивлением поднял взгляд на
Кручинина.
- Но... - нерешительно произнес он, показывая одну из папок, -
ведь это дело уже почти закончено... Осталось поставить точку.
- Да, да! - Кручинин хотел еще что-то сказать, так как понимал,
что его молодому помощнику жаль отдавать почти доведенное до конца при
его участии красивое дело, но передумал и только коротко повторил: -
Раздавайте, как помечено.
- Слушаюсь...
Грачик, стараясь подавить обиду, повернулся к выходу. Но, прежде
чем он успел покинуть комнату, Кручинин коротко бросил:
- Фадеича ко мне, быстро!
Грачик вышел, не оборачиваясь. Он уже успел настолько изучить
своего начальника, что по его интонации понял: сегодня спорить с ним
бесполезно. Грачик еще не знал, что именно, но что-то перевернуло
планы Кручинина, захватило его целиком. И разве только по тому, что
Кручинин требовал к себе "Фадеича" - старейшего работника Уголовного
розыска Фадеичева, - можно было догадаться: необходимы какие-то
исторические изыскания.
Фадеич - теперь уже более чем пожилой и недостаточно крепкий для
активной оперативной работы человек - был совершенно незаменим там,
где требовалось поднятие архивов. У него была отличная память, на
которую, по-видимому, не действовал даже возраст. Старику не нужно
было вчитываться в вороха выцветших дел, чтобы понять, о чем идет
речь. По двум-трем деталям первого листа Фадеич восстанавливал имена
участников, все обстоятельства дела. В архивах розыска последних
тридцати лет едва ли содержалось дело, свидетелем которого не был бы
Фадеич, а в этих делах едва ли имелось имя преступника, незнакомое
Фадеичу. Большинство же из них он знал и в лицо.
- Помните дела об институтских сейфах? Вот те, что в этом году
остались нераскрытыми? - спросил Кручинин вошедшего старика.
- Еще бы не помнить!
- Так вот, несколько дней назад тот же негодяй кассу "сработал"!
- И чисто? - с нескрываемым интересом спросил Фадеич.
- К сожалению, очень чисто, - усмехнулся Кручинин. - Но теперь
шабаш! Спуску не дадим, распутаем.
- Это конечно, - в раздумье согласился старик. - Было бы за что
ухватиться...
Кручинин подробно описал Фадеичу обстоятельства последнего налета
"медвежатника".
- Д-да, - Фадеич покачал головой, - видать квалификацию. Не из
нонешних.
- Старая школа, - подтвердил и Кручинин. - За это говорит все -
чистота взлома, тщательность затирания следов и, наконец, терпеливая и
хорошо поставленная разведка места преступления: все три взлома
совершены на следующую ночь после получения из банка крупной суммы.
Преступник ни разу не ошибся, не пошел на мелочь!
- Квалификация! - с уважением повторил Фадеич. - Такого и взять
приятно. Н-да! Выходит, надо перебрать всех, кто еще в живых остался и
на такое дело способен.
Кручинин придвинул себе блокнот и стал набрасывать план действий.
Мысли бежали так, что карандаш едва успевал их конспектировать.
"1. Произвести выборку "медвежатников",
2. Установить судьбу каждого.
3. Отобрать живых.
4. Установить тех, кто работал способом, каким произведены взломы
в институтах.
5. На уехавших "медвежатников" запросить данные периферийных
розысков.
6. Запросить Ленинград, там в свое время было совершено несколько
похожих взломов.
7. Из "медвежатников" отобрать тех, кто в сроки ограбления
институтов мог быть в Москве.
8. Поднять все дела о соучастниках взломов; о "малинах", о
наводчиках, о делодателях, об изготовителях инструмента".
Кручинин в задумчивости покрутил бородку, и его узкий ноготь
провел под этим пунктом твердую черту.
- Это - часть архивная, - сказал он Фадеичеву. - Тут вам хватит
работы на добрый месяц.
- На что мне месяц? В неделю оформим, - возразил Фадеич. - Только
бы "дела" нашлись. - И, поглядев на часы, он сокрушенно покачал
головой:
- Эх, досада-то!..
- Что такое? - обеспокоенно спросил Кручинин.
- Да время-то позднее, архивники давно спят.
- Ну ничего, до завтра-то терпит, идите и вы спать.
- И то дело, - согласился старик.
Кручинин склонился над планом и быстро приписал:
"9. Проверить личный состав ограбленных институтов.
10. Сличить почерк на конвертах с возвращенными документами с
почерками всех работников этих институтов.
11. Если на конвертах обнаружатся невидимые следы пальцев,
секретно продактилоскопировать работников институтов".
Получив от Кручинина этот план, Грачик с интересом прочел его,
вдумываясь в каждый пункт и стараясь понять его смысл и значение для
дела. Работа, которую предстояло проделать, отличалась своим
"архивным" характером. Работа была не по темпераменту Грачика,
стремившегося к живой, активной деятельности. Но, поразмыслив, он
решил, что и это будет ему полезно. Впрочем, даже если бы он пришел и
к прямо противоположному выводу, ему все равно пришлось бы взять на
себя роль архивариуса и зарыться в пыльные папки старых дел и
регистров. Ведь, передавая ему для перепечатки свой план, Кручинин
ясно сказал:
- Будете наблюдать за этой работой. Хорошая практика. Узнаете,
чем пахнет прошлое.
- Пылью, - попробовал было пошутить Грачик.
- Иногда еще слезами и кровью, - поправил его Кручинин и с
присущей ему иронической ухмылкой добавил: - Белоручкам хорошая школа.
Грачик давно ушел, а Кручинин все смотрел на затворившуюся за ним
дверь и думал о том, что, кажется, ему посчастливилось встретить
молодого человека, которого он сможет от чистого сердца назвать не
только своим помощником и преемником на работе, но и близким личным
другом. С каждым днем Грачик нравился ему все больше, и, кажется,
скоро Кручинин готов будет простить ему даже склонность к некоторому
франтовству, раздражавшему в начале знакомства... При мысли об этом
добрая улыбка сузила голубые глаза Кручинина, на миг осветила лицо и
по губам скользнула вниз, в мягкую белокурую бородку.

Четыре карты

Дело двигалось не так быстро, как хотелось Кручинину. Оказалось
недостаточным поднять архивы советского розыска и дореволюционной
сыскной полиции. Подавляющее большинство "медвежатников" было
выловлено, и дела их перешли в суды, а из судов в Наркомвнудел. Одни
"медвежатники" сидели в тюрьмах, другие в лагерях, третьи отбыли свои
сроки и растворились в многомиллионной массе населения, четвертые
умерли своей смертью, пятые бежали из тюрем или лагерей. И, наконец,
шестые, кто был судим еще до советской власти, представляли собою
наиболее трудный разряд "непроявленных". Это могли быть единицы, но,
судя по последнему делу, они все-таки были.
Большинство фигур в каждой из категорий жили, совершали
преступления, попадались, судились и отбывали сроки под различными
именами. У некоторых бывало по пять, а то и по десять фамилий и
кличек. Нужно было самым тщательным образом установить тождество
пойманных и осужденных нарушителей с сидящими, с бежавшими, с умершими
и с пропавшими без вести. Это была кропотливая, чрезвычайно трудоемкая
работа. Она требовала не только знания "в лицо" всех носителей этих
имен и кличек, не только идентификации по всем возможным признакам, но
и непрерывных сношений с органами розыска всего Советского Союза.
Пока шла эта работа, Кручинин занялся изучением личного состава
ограбленных институтов. Это тоже требовало огромного труда и
осторожности. Кручинин не хотел выдать кому бы то ни было из
непосвященных, что идут поиски. Ни один человек из нескольких сотен
сотрудников институтов и многих сотен студентов не должен был знать,
что Кручинину нужны образцы их почерков для сравнения с адресами на
возвращенных конвертах.
Никто не должен был знать, что Кручинину нужны дактилоскопические
отпечатки для сличения со следами пальцев, оставленными клеем и потом
на конвертах. Следы эти не были видимы простым глазом, но их без труда
обнаружили эксперты.
От ясного представления масштабов этой работы могли опуститься
руки, но... Кручинин знал, что они не должны опускаться ни, у него, ни
у его сотрудников. Работа должна была быть проделана во что бы то ни
стало. Последний "медвежатник", кто бы он ни был - осколок ли прежних
времен или новый выученик какого-нибудь ушедшего на покой зубра, -
должен быть выловлен и изолирован.
Со всех концов Союза, из городов, где работали большие аппараты
Уголовного розыска, из городков и районов, где весь розыск был
представлен одним уполномоченным, из сельских местностей, где вовсе не
было уполномоченных и их функции лежали на одиноком сельском
милиционере, - отовсюду текли сведения о наличии или отсутствии
зарегистрированных уголовников подходящей квалификации. Места
заключения - тюрьмы, лагеря, дома предварительного заключения, - все
сообщали о содержащихся в них субъектах, хотя бы отдаленно подходящих
к установочным данным Кручинина.
Почтовые штемпеля от Владивостока до Минска и от Мурманска до
Батуми пестрели на приходивших пакетах. В большинстве своем пакеты эти
приносили краткое сообщение о том, что подходящих личностей не
обнаружено. На весь Советский Союз оказались зарегистрированными всего
девяносто два субъекта, причастных когда-то к делам по взлому
несгораемых шкафов. Но и тут нужна была существенная поправка:
регистрация была значительно растянута - начало ее относилось к
дореволюционным временам.
- Н-да, - бормотал Кручинин, просматривая очередное сообщение.

На девяносто выявленных фигур приходилось около семисот фамилий.
Даже при уверенности, что все сведения точны, нелегко было разобраться
в такой коллекции. У этого собрания был один существенный изъян:
больше половины людей пребывало теперь в неизвестности, о многих даже
нельзя было сказать, живы они или нет.
- Изъян, конечно, немаловажный, - поглаживая бороду, произнес
Фадеич, - однако же, - он с почтительной осторожностью придвинул свой
стул к столу Кручинина, - поглядим.
Чем больше трудностей вставало на пути расследования, тем больше
это дело захватывало Грачика. От прежнего внутреннего сопротивления
необходимости заниматься "раскопками" давно ничего не осталось. Он со
вниманием и интересом следил за работой Кручинина и привлеченного им в
помощь Фадеича.
Старик принялся перебирать карточки. Одни из них он откладывал
влево, другие - вправо, третьи клал перед собой. Он занимался своим
делом молча, сосредоточенно. Времени от времени он поправлял
съезжавшие на кончик носа очки, завертывал очередную самокрутку из
невыносимо крепкого табака. Этот табак ему присылали откуда-то с юга
бывшие правонарушители, и он гордился тем, что курит не такой табак,
как прочие, а взращенный руками тех, кого когда-то он "вылавливал".
Надо сказать, что эта своеобразная связь старика со своими
бывшими "подопечными" была его характерной черточкой. Он любил следить
за судьбой своих отбывших срок "питомцев" и, бывало, даже помогал в
трудоустройстве тем, кому приходилось нелегко.
Кручинин, ни о чем не спрашивая Фадеича, наблюдал за его работой.
Он старался по именам, оказывающимся в той или иной стопке, угадать
его замысел.
- Ну вот, Нил Платонович, - сказал наконец Фадеич. - Половина
дела, глядишь, и сделана.
По молчаливому знаку Кручинина Грачик пересмотрел карточки, но
все же характер каждой из трех стопок оставался ему неясен.
- В левой - начисто ненужные, - сказал наконец старик.
- Это почему же? - поинтересовался Грачик.
- Вам еще не ясно? - спросил Кручинин Грачика. - Ведь мы уверены,
что институтские шкафы взломаны одним человеком. Вся подготовительная
работа - прорезывание стены и прочее - также сделана одним человеком.
Вторых следов ни на одном месте преступления не обнаружено. Так?
- Так, - согласился Грачик.
- Следственно, - не скрывая торжества, подхватил Фадеич, - сей
муж не мог быть хлипеньким?
- Да, наверно, сила у него была медвежья, - согласился Грачик.
- Ну, и выходит: шушеру эту, - Фадеич пренебрежительно оттолкнул
левую стопку карточек, - со счетов долой! Мелкий народ, слабосильный.
- Он погладил свою седую бороду и не без самодовольства прибавил: -
Всех знаю!.. Как живые предо мною. Хлипкий народец.
Кручинин без колебания сгреб отодвинутые карточки и бросил в ящик
стола.
- А эти? - ткнул он в правую стопку.
- Сомнительные, - с оттенком виноватости сказал старик. - Есть и
такие, которых я не видывал. Варшавские попадаются. Эти особливо
подозрительны. Впрочем, должен доложить, что хотя поляк в своей
специальности человек и тонкий, но корпуленции у него той нет, чтобы
кассы в одиночку ворочать. Да кассист-поляк на дело один никогда и не
хаживал. Артелью работали, интеллигентно. Следственно, по мне бы, всех
поляков из этой пачки вон.
- Выкинуть?
Старик утвердительно кивнул:
- Выкинуть.
Кручинин задумался было, но потом стал все же перебирать карточки
и отдавал Грачику те, которые относились к известным взломщикам
варшавской школы. Впрочем, на этот раз в его движениях не было прежней
решительности. Можно было подумать, что он сомневается в правильности
того, что делает.
На столе осталась последняя пачка. Грачик понял, что в ней все
дело. Если и тут не окажется подходящих фигур, значит все розыски были
напрасны. Небольшая стопка карточек лежала перед Фадеичем, но ни он,
ни Кручинин к ней еще не притрагивались, словно боясь потерять
последнюю надежду.
- А вот этих бы - под стеклышко, - сказал наконец старик, ни к
кому не обращаясь, и его желтый, обкуренный ноготь так уперся в
верхнюю карточку, что на ней осталась глубокая злая черточка.
Грачик пересчитал отложенные карточки.
- Тридцать шесть, - сказал он негромко.
На лице Кручинина не отразилось облегчения. Все это были опытные
"медвежатники". Не легко будет произвести среди них отбор. Он отпустил
Фадеича и проверку "тридцати шести" решил произвести сам. Хотел лично
- по следственным делам, по обвинительным заключениям, по приговорам -
установить каждый шаг каждого из тридцати шести.
На время работы Кручинину пришлось выключиться из проверки
личного состава ограбленных институтов. Над этой работой сидел почти
весь его отдел и эксперты. Но пока проверка не дала положительных
результатов: ни один из взятых образцов почерка студентов и
сотрудников не сходился с почерком на возвращенных конвертах.
Сутки за сутками, едва показываясь дома, чтобы соснуть несколько
часов, Кручинин проводил в пахнущих пылью и лежалой бумагой архивах
Наркомвнудела, милиции, судов. Грачику была доверена только
подготовительная работа. Папки всех отобранных дел Кручинин
просматривал сам. Одна за другой проходили перед ним невеселые
биографии "тридцати шести". Десятки фигур, десятки человеческих судеб
- таких разных по пройденному пути и таких схожих по финалу. Наиболее
поучительные из дел Кручинин передавал Грачику. Он хотел, чтобы
молодой человек увидел эту печальную сторону жизни во всей ее
неприглядности. Грачик должен был на этих грустных примерах крушения
человека понять, как устойчива тина порока и как гибнет в ней каждый,
кто хоть однажды на минуту поддается ее засасывающему действию. И
нужно было иметь много человеколюбия и мужества, чтобы не отказаться
от разгребания этой мусорной ямы общества.
Кручинин настойчиво продолжал свою работу. В результате он смог
распределить карточки предполагаемых преступников, подходящих под
признаки данного дела, по определенным категориям. Грачик производил
последующую проверку по рассортированным карточкам.
Одни "медвежатники" оказывались умершими; другие отыскивались в
местах заключения или поселения и тоже отпадали; третьи, покончив с
прошлым, мирно трудились и были вне подозрений; четвертые...
Их оказалось семь.
Они не значились ни умершими, ни заключенными, ни работающими
где-либо на производстве... Следы их терялись в тумане неизвестности.
Впрочем, неизвестность - не совсем точное выражение. Было известно,
что пятеро из семи вскоре, после революции организовали крупное
ограбление. Похитив несколько слитков платины и на очень крупную сумму
золота в слитках, они исчезли бесследно. Этими пятью были Медянский,
Паршин, Горин, Вершинин и Малышев. Паршина несколькими годами позже
задержали при попытке перейти советскую границу со стороны Польши. Он
был судим и очутился в лагере, после чего бесследно исчез. Остальные
двое из семи - Грабовский и Аранович - вовсе не фигурировали в делах
советского периода. Быть может, они бежали из пределов Советской
страны сразу после Октябрьской революции, справедливо решив, что здесь
им больше делать нечего? Или умерли в неизвестности, "удалясь от дел"?
Из отобранной семерки с большой долей вероятия выпадал и
Медянский, как человек слишком преклонного возраста и слабого
здоровья. Было почти невероятно, чтобы он мог принимать участие в
ограблении институтов, не говоря уже о самостоятельных взломах.
Кручинин собрал совещание, чтобы посоветоваться. Взвесили
решительно все детали, до самых мелких. Круг имен, которые можно было
разрабатывать, сузился до четырех: Паршина, Горина, Вершинина и
Малышева. Но данные разработки подтвердили, что Горин и Вершинин после
похищения золота и платины исчезли бесследно. Паршин, как уже сказано,
вышел из лагеря. Значит, почти пять лет - до момента налетов на
институты - Паршин находился в безвестном отсутствии. Имя же Малышева,
виднейшего московского афериста, мошенника и вора, исчезло с горизонта
Уголовного розыска с первых же дней Октября.
Таким образом, разработка, проведенная под руководством
Кручинина, привела отдел к положению, которое можно было
характеризовать словом, очень близким к слову "тупик".
Грачик с плохо скрываемым волнением следил за этой работой
Кручинина. Он не обладал еще ни опытом, ни достаточной выдержкой. Ему
казалось что все усилия затрачены напрасно и дело действительно зашло
в тупик. Кажется он больше самого Кручинина переживал неприятность
создавшегося положения и ясно представлял себе, что должен будет
испытывать его старший друг, когда все же, вопреки всем стараниям и
надеждам, на папке дела о "медвежатнике" придется написать "не
раскрыто" и положить ее в левую тумбу кручининского стола.
Грачик ненавидел эту "левую тумбу". Иногда ему казалось, что,
сумей он в нее забраться, он непременно распутал бы все, что там
застряло. Но тумба всегда была закрыта на ключ. Кручинин к ней не
допускал. А когда ему доводилось поймать устремленный на нее взгляд
Грачика, с усмешкой говаривал: "Не спеши, коза, в лес - все волки твои
будут".
На совещании отдела, собранном по делу "медвежатника", Фадеич
беспомощно развел руками и поднял худые сутулые плечи; можно было
подумать, что он даже слов не находит, чтобы охарактеризовать
положение.
- Что же будем делать? - тихонько спросил его Грачик.
Но в ответ старик снова только пожал плечами.
Кручинин медленно, в раздумье, собрал разложенные на столе четыре
карточки и прижал их рукой.
Несколько мгновений он глядел на собственную руку, словно
надеялся увидеть под нею неожиданную разгадку тайны, затерявшейся
где-то вместе с судьбами четырех преступников. Но когда он поднял
взгляд на притихших сотрудников, в его глазах нельзя было прочесть не
только безнадежности или отчаяния, но даже самой легкой тени сомнения.
- Кто-то из вас произнес, кажется, слово "тупик"? - негромко
сказал Кручинин и обвел сотрудников взглядом. Но те только
переглянулись между собой. Никто не ответил.
- Значит, мне это показалось. - Кручинин рассмеялся. - Тем лучше.
Выходит... это слово пришло на ум мне одному?
Взгляды сотрудников выразили удивление.
- Иногда в журналах, в отделе "Час досуга", печатаются эдакие
замысловатые картинки под названием "Лабиринт", - продолжал Кручинин.
- Читателям, которым некуда девать время, предлагается войти в
лабиринт и попробовать из него выбраться. Большинство приходит в
тупик. Потеряв терпение, игру бросают. Редко кто находит выход... Так
не попробовать ли и нам сыграть?
Кручинин взял в руку четыре карточки, развернул их веером, как
игральные карты.
- Картишки, признаться, дрянь, - брезгливо проговорил он.
- А играть надо! - вырвалось у Грачика, но тут же он смущенно
осекся. Он был самым молодым и неопытным, и ему полагалось
помалкивать.
- Кабы знать, что у тех на руках, - не в тон этой шутливости,
серьезно проворчал Фадеич. - Но знать сие нам не дано...
Да, знать это не было дано никому из присутствующих. Никто из них
не мог проникнуть взором в далекое прошлое, где начинался путь
преступлений каждого из четырех, чьи имена значились на этих
карточках. Только одного из них этот путь привел в стены советских
институтов. Кто же он?
Когда вечером Кручинин и Грачик сидели за стаканом чаю, весь вид
молодого человека говорил о том, что он ждет, когда Кручинин заговорит
о деле. Но тот делал вид, будто вовсе забыл о нем, и его больше всего
интересует новое издание "Истории искусств", в просмотр которого он
был погружен.
- Я думаю, - проговорил он задумчиво, - что когда-нибудь, когда
не будет больше в нашей стране ни "медвежатников", ни "домушников", ни
иных всяких подлецов и мы с вами больше не будем нужны на этом темном
фронте, нам скажут: "А ну-ка, братцы, займитесь теперь настоящим делом
- расследуйте-ка: каким же это образом наш народ оказался
изолированным от такого искусства, как французское? Кто тот умник из
академиков-разакадеми-ков, кто запер в подвал Ренуара и Ван-Гога,
Матисса и Манэ? Кто те невежды или просто вредители, что распродавали
всяким там американцам сокровища наших галерей?" Вот, дорогой мой, это
будет работа!.. На ней мы отведем душу от копания в грязи, оставленной
нам батюшкой царем.
Он захлопнул том и встал из-за стола. Грачик смотрел на него
умоляюще.
- Что вы? - обеспокоился Кручинин.
- А как же с медвежатником? - тихо выговорил Грачик.
Кручинин нахмурился:
- Вы хотите знать, кто он?
Грачик молча кивнул головой.
- Если вы еще когда-нибудь зададите мне такой вопрос в начале
дела, - строго сказал Кручинин, - наши пути пойдут врозь.
Грачик опустил глаза и смутился: зачем он задал вопрос, на
который никто не может ответить, никто... Даже Нил Платонович!..
Глупо, очень глупо!..

ГДАВА ПЯТАЯ

Тетя Катя и ее письмо

Кручинин не легко поддавался настроению. За редким исключением,
он был ровен с начальниками и с подчиненными. Мало кому довелось
слышать его повышенный голос. И уж во всяком случае никто не мог
похвастаться тем, что умеет по его лицу угадывать настроение и судить
о ходе дел. Так было и теперь, когда на душе у Кручинина скребли кошки
от затянувшегося дела о повторных ограблениях в институтах. Преступник
попался на редкость осторожный и опытный. Кручинину было ясно, что это
какой-то засидевшийся на свободе "осколок империи". Чем безнадежнее
выглядели поиски, тем тверже становилось решение Кручинина не
складывать оружия, пока он не поймает преступника и не отрапортует,
что последний "медвежатник" в Советском Союзе посажен под замок.
Иногда вечерами, когда расходились последние сотрудники отдела,
Кручинин задерживал Грачика и в тиши своего кабинета буква за буквой,
строка за строкой, вновь и вновь проходил с ним все дело. Казалось, он
советуется с молодым человеком и с интересом вслушивается в его
ответы.
Не всегда они радовали старого розыскника: подчас бывали неверны,
иногда даже наивны. Но это не смущало Кручинина. Он терпеливо объяснял
Грачику ошибки и снова толкал его на поиски решения. Если бы этот
случай не представлял такого интереса для всего московского розыска,
Кручинин, может быть, пошел бы на то, чтобы целиком поручить дело
Грачику и только наблюдать за работой молодого друга. Но на этот раз
сделать так было невозможно, хотя подобное дело и было бы прекрасной
школой для начинающего оперативную деятельность, но уже совершенно
ясно обнаружившего большие способности Грачика. Кручинин верил в него,
так как видел со стороны молодого человека не только усердие и
внимание, но и умение проникать в сущность расследования, не скользя
по его внешней, видимой поверхности. Кручинин потому и вел Грачика
день за днем по следствию о "медвежатнике", что оно требовало от
оперативного работника не столько быстрых и смелых решений, за
которыми у Грачика никогда не было остановки, сколько углубленной
разработки, почти исследовательской работы, под стать Институту
криминалистики.
Верный принципу держать своих помощников в курсе каждого
происшествия, Кручинин часто собирал оперативные совещания и
внимательно выслушивал мнения стариков, давал советы молодым.
- Итак, - сказал он однажды, заканчивая очередное совещание со
своими сотрудниками, - перед нами четыре "медвежатника": Малышев,
Вершинин, Горин и Паршин. Экспертиза говорит, что все три "дела"
принадлежат одному из них. Кого же "разрабатывать"?
- Видать, всех по очереди, - со вздохом проговорил Фадеичев.
- Хотелось бы мне знать - почему этот дьявол с таким упорством
"обрабатывает" именно институты? - проворчал себе под нос Кручинин.
- Я бы сделал засады во всех институтах. В одном из них мы его
возьмем, - предложил Грачик.
Кручинин поглядел на него с нескрываемой иронией.
- Если бы вы знали, сколько в Москве институтов, то вряд ли
предложили бы такой способ. - Он подумал. - Но, по-видимому, нам
действительно не избежать "разработки" всех четырех "медвежатников".
Шансы совершенно одинаковы в отношении каждого из них. Единственная
логика, какую можно найти, - алфавит: Вершинин, Горин, Малышев,
Паршин. Так и начнем. Вершинин. На нем первом - максимальное внимание.
Одновременно в разработку пустить Горина. Вам, Грачик, тем временем
подготовлять все возможное по Малышеву и Паршину. Дважды в день мне
докладывать о ходе разработки. В экстренных случаях - прямо ко мне, не
считаясь со временем, хоть с постели тащите! А конспект отработки, в
виде дневничка за сутки, - ко мне на стол. Так, чтобы я мог по следам
каждого из вас в точности сам пройти. Два глаза хорошо, а четыре
лучше.
Оперативное совещание было, собственно говоря, уже закончено. Как
всегда, возле самой двери, прямой и строгий, на кончике стула сидел
дед Фадеич. Словно рассуждая сам с собой, он бормотал под нос:
- При советской власти Вершинин судился единожды, проходил по
делу художественного фонда; в царское время не судился, но по всему
видать, что рыло у него в пуху; работал только в Москве, значит, надо
думать, москвич. Годами не мальчик, следственно...
Его рассуждения подхватил Кручинин:
- Трудно допустить, чтобы долгую жизнь человек прожил в Москве
один-одинешенек. Были же связи. Жена...
- По данным - холост, - подал голос Фадеичев.
- Жалко, а то бы мы по детям добрались... Э, не может же быть,
чтобы у москвича не было в Москве сестер, братьев, племянников,
тетушек да дядюшек. Хоть какие-нибудь родственнички должны же быть!
Копайте его дело, Фадеич, каждую строку, все протоколы - от первого до
последнего. Ищите родственников...
Прошло несколько дней, прежде чем торжествующий Фадеичев появился
в кабинете начальника с растрепанной архивной папкой. То было дело по
обвинению Вершинина Ф. И. в покушении на ограбление Государственного
фонда художественных ценностей в помещении бывшего Английского клуба
на Тверской улице, в Москве. На листке 112-м имелся протокол обыска в
комнате, принадлежащей некоей гражданке Субботиной Екатерине Ивановне.
Как было сказано в протоколе, "обыск произведен по подозрению в
хранении краденых вещей брата Субботиной Екатерины Ивановны -
Вершинина Федора Ивановича". Обыск был безрезультатный.
Кручинин тотчас отправил Фадеичева и Грачика по указанному
адресу.
Грачик не спеша шел по Малой Ордынке, отыскивая нужный номер. За
ним, шаркая подошвами, плелся Фадеичев. Старик ворчал себе под нос
что-то о ревматизме, старости и прочих обстоятельствах, в силу которых
ему пора бы давно на печку, ежели бы не его собственный беспокойный
характер.
Внимание Грачика привлекла мраморная доска с золотыми буквами,
укрепленная на стене маленького полутораэтажного домика с
палисадничком. Грачик не мог отказать себе в удовольствии узнать, что
за реликвией могла быть такая хибарка, и с удивлением прочел, что в
этом доме жил и работал великий русский драматург Александр Николаевич
Островский. Грачик не поленился обойти домик вокруг. Он показался ему
до смешного тесным, жалким. Да, живя здесь, драматург мог понять, что
такое "Замоскворечье"!
Ребятишки с интересом глядели на франтоватого армянина,
разглядывающего исторический домик, и оживленно, перебивая друг друга,
давали ему пояснения. Слово за слово - разговорились. Ребята, конечно,
знали всех, кто жил в соседних домах.
- А кого вам нужно, дяденька?
- Мне-то?.. Да никого не нужно, дружок. А вот дедушка ищет одного
старого знакомого, - ответил Грачик, указывая на Фадеичева.
- А вон идет бабушка Катя, она тут всех вокруг за сто лет знает,
- заявил какой-то мальчик.
- Это что же за всезнающая бабушка? - поинтересовался Грачик. -
Старожилка?
- Бабушка Катя Субботина, - высоким голоском пояснила девочка.
Грачик со вниманием поглядел на плетущуюся по тротуару
старушонку. Разговор с ребятами был наскоро закончен, и Грачик с
Фадеичевым с независимым видом последовали за Субботиной.
Аккуратненькая, седенькая особа в старомодной шубке, опираясь на
трость с нарядной ручкой слоновой кости, медленно, мелкими-мелкими
шажками направлялась к небольшому старинному домику.
Оперативники проводили ее до подъезда. Фадеичев пошел звонить в
МУР, а Грачик остался у домика. К тому времени, когда приехал
Кручинин, Грачик уже знал, куда выходит старушкино окошко. Кручинин с
интересом выслушал доклад и осторожно обошел домик Субботиной. Было
решено установить за Субботиной наблюдение.
В течение трех дней Субботина, как гриб, сидела дома. Один только
раз вышла в булочную и тотчас вернулась. Кручинин не снимал
наблюдения.
Вечером четвертого дня Грачик пошел проверить наблюдение. Было
уже совсем темно, когда он позвонил Кручинину по телефону и доложил,
что Субботина пишет.
Кручинин не сразу понял Грачика.
- Пишет? - переспросил он. - Ну и что?
- Письмо пишет, - пояснил Грачик.
- Откуда вы знаете, что именно письмо?
- Она надписала адрес на конверте и, отложив конверт в сторонку,
принялась за самое письмо.
- А что за адрес? - спросил Кручинин.
- Не видно, товарищ начальник, - виновато ответил Грачик, не
поняв, что Кручинин пошутил.
- "Не видно"! - передразнил Кручинин. - Какой же вы после этого
сыщик!.. Ладно, быстренько возвращайтесь в отдел. Наблюдение
продолжать!
Между тем Кручинин был заинтересован вовсе не на шутку, ему во
что бы то ни стало нужно было знать адрес, написанный старухой.
"Адрес, адрес", - гвоздем сидело в голове Кручинина. Он поглядел
на часы. Восемь. Можно ли допустить, что старуха еще сегодня опустит
письмо в ящик? Впрочем, почему бы ей перед сном и не прогуляться? А
ведь с того момента, как письмо будет опущено в узкую щель почтового
ящика, оно исчезнет с горизонта Кручинина. Значит, надо увидеть
конверт раньше!
Едва дождавшись Грачика и заставив его повторить доклад, Кручинин
поспешно оделся и вместе с Грачиком поехал на Ордынку. Сотрудника он
застал неподалеку от старушкиного окна.
- Ну что? - спросил Кручинин.
- Все пишет, товарищ начальник.
- Довольно длинное письмо, черт его побери! - проворчал Кручинин
и поглядел в окошко.
Старушка медленно водила пером, далеко отклонив от листка голову.
Кручинин переминался на снегу: он не надел калош, начинали
мерзнуть ноги. В душе он бранил словообильную старуху. Наконец
вздохнул с облегчением: она закончила и, отстранив листок на
расстояние вытянутой руки, стала перечитывать написанное. "Старческая
дальнозоркость", - отметил про себя Кручинин.
Письмо оказалось состоящим из нескольких листков. Лишь перечтя их
все, старуха стала старательно заклеивать конверт.
Она поглядела на висящие за ее спиной восьмигранные часы в
деревянном футляре, какие прежде вешались в кухнях, и губы ее
беззвучно зашевелились. "Молится, что ли? - подумал Кручинин. - Нет,
вероятно, рассчитывает время". Действительно, подумав, старуха
принялась одеваться. Кручинин понял, что даже если он тем или иным
способом получит на короткое время конверт в руки, то в темноте,
царящей на улице, все равно не сможет прочесть адрес. Значит, он
должен получить письмо на какой-то более длительный срок.
- Полцарства за конверт и лист любой бумаги! - тихо сказал он
Грачику.
Тот только недоуменно развел руками.
- Конверт... Слышите, конверт во что бы то ни стало! - поспешно
повторил Кручинин. -Тогда я смогу "помочь", старушке опустить ее
письмо в ящик... Я-то повыше ростом, - усмехнулся он.
Грачик стал ощупывать карманы и чуть не свистнул от радости: в
одном из них лежал конверт с деньгами - зарплата, положенная сегодня
ему на стол кассиром. Грачик быстро опорожнил конверт, но теперь он
оказался совсем тощим, а ведь в свой старуха вложила несколько
листков! Для выполнения плана Кручинина конверт на ощупь должен быть
хоть примерно таким, как ее письмо.
Кручинин, не задумываясь, взял из рук удивленного Грачика деньги,
вложил их обратно в конверт и заклеил его. Он усмехнулся при мысли,
что старуха успеет дойти до ящика и сунуть в него конверт с деньгами
раньше, чем сам он прочтет адрес... Ну что же, значит, повезет
почтарю, который вынет конверт с деньгами без адреса.
Все было готово, но тут Кручинин увидел, что уже одевшаяся было
старуха снова сняла шубейку, сбросила платок и принялась готовить
постель. Значит, отложила поход к почтовому ящику до утра. До утра так
до утра! Тем лучше. Утром достаточно будет и двух секунд, чтобы
прочесть на конверте адрес.
Кручинин уехал, захватив с собою и Грачика. Но вдруг по дороге
ему пришло в голову, что старуха может сейчас же поручить кому-нибудь
из соседей бросить письмо. Он послал Грачика обратно.
Только убедившись в том, что старуха легла, а письмо осталось на
столе, продрогший Грачик решился покинуть свой пост.
Утром, чуть свет, памятуя, что старухи способны вставать с
петухами, он был на месте. Каждый выходивший из дому заставлял Грачика
настораживаться, вглядываться во все, что было в руках: ведь старуха и
утром могла понести письмо не сама!
Но вот около восьми часов Субботина появилась на крылечке со
старой кошелкой в руке. Никакого письма в руках у нее не было.
Вероятно, оно лежало в кошелке. Грачик терпеливо шел за едва
тащившейся старухой. Как франт и любитель красивых вещей, он невольно
залюбовался ее прекрасной тростью - из хорошего упругого камыша, с
ручкой слоновой кости. Между тем Субботина, не остановившись у
почтового ящика, дошла до почты, купила марку и, вынув из кошелки
письмо, старательно непослушными узловатыми пальцами стала ее
наклеивать. Этого было достаточно, чтобы Грачик мог прочесть почти
весь адрес: "Киев, Прорезная, 17, Вершинину". Номера квартиры, имени и
отчества Грачик прочесть не мог, мешала рука старухи. Да это и не было
нужно: главное теперь известно.
Телефонный звонок в Киев, и киевская милиция подтвердила, что
Вершинин действительно живет на Прорезной. Но, судя по имени и
отчеству, это не был "настоящий" Вершинин. Это мог быть только его
сын.
Кручинин в тот же вечер выехал в Киев. Он хотел сам "разработать"
найденного Вершинина. Ошибка могла обойтись слишком дорого в
дальнейшем ведении дела - увести розыски в сторону. Кручинину
думалось, что все обошлось неожиданно быстро и просто. Если киевский
Николай Федорович Вершинин действительно окажется сыном Федора
Ивановича, дело наполовину сделано. Останется проследить связь сына с
папашей. Кстати, не забыть бы захватить конверт из-под бумаг,
возвращенных преступником. Нужно будет на месте сличить надпись на нем
с образцами почерков Николая Вершинина и его корреспондентов...
На первом этапе разработки ожидания не обманули: Николай
Федорович оказался сыном Федора Ивановича Вершинина. Но уже следующие
шаги с совершенной очевидностью показали, что с сына взять нечего:
едва ли не единственный человек, с которым он переписывается, - его
московская тетка, Субботина. Живет Николай замкнуто, друзей имеет
мало. Проверка показала, что друзья его - люди, не подлежащие
сомнениям, такие же преподаватели университета, как он сам. По словам
самого Николая, о смерти отца ему сообщила тетка Субботина, лично
присутствовавшая при его кончине в Москве.
Значит, круг разыскиваемых таинственных личностей сузился еще на
одного человека: Вершинин - со счетов долой!
Но для очистки совести Кручинин все же дал в проверку дату смерти
Федора Ивановича Вершинина. И тут возникло новое сомнение: никакими
актами гражданского состояния смерть такого лица зарегистрирована не
была.
Сторонним путем навели справку у Субботиной. Старуха подтвердила
дату и обстоятельства, описанные Николаем Вершининым. Точного места
смерти отца - улицы и дома в Москве - Николай не знал. Тетка же давала
об этом туманные сведения.
У Кручинина возникло предположение, что Федор Вершинин проживал в
Москве по чужому паспорту и под чужим же именем отошел в лучший мир.
Но старуха, осторожно допрошенная по этому поводу, утверждала, что ее
брат никогда ни под каким другим именем не жил, что имя Вершинина не
таково, чтобы его нужно было скрывать.
Создавалась путаница, распутать которую можно было, вероятно,
только прямым допросом старухи: не скрывает ли она истинное
местопребывание Вершинина, живущего в Москве по чужому паспорту?
Но открывать старухе участие розыска во всем этом деле Кручинин
не хотел.
Когда наконец удалось выяснить у Субботиной, что Вершинин умер не
в самой Москве, а в подмосковной дачной местности, Кручинин поручил
Грачику произвести самое тщательное расследование. И вот Грачик
установил, что много лет тому назад, как раз в период, когда был
ограблен елисеевский подвал, Вершинин в этих местах действительно жил.
Но что там же он и умер - этого решительно никто подтвердить не смог:
ни местный районный загс, ни лечебница, ни кто-либо из врачей такого
случая не фиксировали. Соседи, жившие на даче рядом с Вершининым,
только пожимали плечами. И Кручинин был теперь уверен: Субботина лжет
- Вершинин жив.

На вашей улице праздник

На улице Кручинина был праздник - правда, совсем скромный:
старуха Субботина ходила на почту и получила письмо до востребования.
Радость Кручинина усугублялась тем, что дежуривший уполномоченный
видел, как старуха несколько раз перечитывала письмо, тяжко вздыхала и
даже утирала слезу. Но было ли это письмо от Николая Вершинина? И о
чем столь трогательном он писал тетке?
Ответ на первый из двух вопросов Кручинин мог, по-видимому,
получить довольно скоро: старуха снова уселась за писание письма. Так
как при этом она то и дело заглядывала в полученное письмо, было ясно,
что она пишет ответ. Но как узнать, в какой адрес?
Способ был найден: когда старуха сдавала конверт на почту, Грачик
словно ненароком толкнул ее под локоть я конверт упал на стойку. Но
старушка оказалась резвее, чем нужно, - она быстро схватила письмо, и
Грачику удалось увидеть только три слова: "Ленинград, Введенская,
Кузнецову".
Теперь Кручиния мог предположить, что давешнее письмо пришло
Субботиной от какого-то Кузнецова. Ехать в Ленинград искать Кузнецова,
проживающего по Введенской? А если он на Введенской не живет, а только
работает? И вообще - если письмо Кузнецову написано только по поводу
полученных от кого-либо известий? Вот узнать бы, что содержится в
письме, пришедшем "до востребования"! Увы, эта надежда окончательно
угасла, когда Кручинин своими глазами увидел, как вечером, еще раз
перечитав письмо и повздыхав, старуха старательно разорвала его на
мелкие кусочки. Перегибала клочки и снова рвала, а обрывки аккуратно
складывала на кончике стола. Потом сгребла их в кулак и вышла из
комнаты.
Вот здесь то, что сначала показалось концом, и представилось
Грачику настоящей удачей: можно получить клочки письма, если... если
только старуха не выкинула их в плиту.
Умелая разведка показала, что, к счастью, в квартире пища
готовится на керосинках, целой батареей украшающих испорченную плиту.
Впрочем, оставалась еще возможность - в квартире топилась голландская
печка! Но для того, чтобы сжечь остатки письма, старуха должна была
войти в соседнюю комнату, а в соседней комнате жила какая-то
девушка-служащая, еще не вернувшаяся с работы.
Оставалось предположить, что письмо выброшено в мусорное ведро на
кухне. Если так, то рано или поздно оно окажется в помойке. Нужно было
запастись терпением.
Ждать пришлось весь остаток дня, всю ночь и половину следующего
дня. Наконец во дворе появилась какая-то женщина с ведром и высыпала
мусор в помойную яму. Сам Кручинин, заранее облачившийся
соответствующим образом, тотчас явился по вызову Грачика. С
проволочным крючком в руке и с грязным мешком, в котором позвякивали
пустые консервные банки, он подошел к помойке, рылся в ней с усердием
маньяка, отыскивающего в навозной куче жемчужное зерно. Впервые в
жизни он понял, сколь разнообразны и показательны могут быть отходы
человеческого быта. Чего-чего только не было тут! Вот прекрасный
предметный урок для Грачика! Но Кручинин боялся даже ему передоверить
эти поиски. Разгребая мусор, он наконец увидел первый кусочек бумаги.
Это был малюсенький косой клочок, на котором едва умещалось несколько
букв, написанных жидкими лиловатыми чернилами. Но, увы, этот клочок
был единственным, сохранившим белый цвет и след чернил, все остальные
слиплись комочком, как их и бросила старуха, и покоились в соседстве с
разбитой склянкой. В склянке, по-видимому, было что-то вроде йода. Ее
содержимое окрасило и наполовину сожгло бумагу.
Кручинин бережно собрал остатки письма и тотчас отправил их в
научно-технический отдел Уголовного розыска.
Работа оказалась сложной. И без того бледные чернила под
действием раствора йода совсем разложились. От текста ничего не
осталось. Понадобилось вмешательство химии и физики, чтобы
восстановить написанное на каждом из ста двадцати восьми клочков.
После этого составление письма показалось уже простой забавой.
Вероятно, ни одно письмо в жизни Кручинин не читал с такой
жадностью, как строки, начинавшиеся словами: "Дорогая сестра..."
Далее корреспондент сообщал, что работает по-прежнему; мужским
мастером он так и не стал - это требует выучки с малых лет, а он
слишком стар, - но дамским делом овладел вполне и на хорошем счету у
клиенток. Впрочем, он доволен: перманент дает хороший заработок.
Далее шла просьба - поскорее сообщить, как живет Колюшка.
В заключение автор сообщал, что их мастерская перешла в новое
помещение на Введенской. Туда и нужно было впредь адресовать письма.
Подпись была: "Преданный тебе брат Федор".
Кручинин вызвал Грачика и Фадеичева и с торжеством показал им
письмо. Можно было, не откладывая, ехать в Ленинград и голыми руками
брать Вершинина. Преступник ловко устроился: в Москве, по-видимому,
появляется только на время совершения ограблений и затем исчезает.
Запасшись постановлением об аресте и захватив фотографические
изображения взломанных шкафов и фотографию самого Вершинина, Кручинин
в сопровождении Грачика выехал в Ленинград.
Найти парикмахерскую на Введенской было делом простым. Кручинин
пожалел о том, что он не дама и не может сделать себе перманент, чтобы
в процессе этой операции хорошенько рассмотреть Вершинина.
Когда Кручинин вошел, два кресла из трех, стоявших в мужском
отделении, были заняты. Оказалось, что мастер, работающий у третьего
кресла, болен. Кручинина просили подождать.
- Эх, жалость! - проговорил он. - Недосуг мне. Может быть, есть
свободный дамский мастер?
- Мужская работа совсем другая, - улыбнувшись, сказал один из
работавших мастеров. - Дамский мастер с нею не справится.
- Мне только побриться, - настаивал Кручинин, в надежде, что ему
удастся хотя бы увидеть Вершинина.
На этот разговор из-за портьеры, отгораживающей дамское
отделение, вышел мастер - среднего роста, очень пожилой человек с
широким лицом, на котором кожа висела складками, как у людей быстро и
сильно похудевших. Кручинин вглядывался в него, стараясь найти черты,
общие с теми, какие хранила лежащая у него в кармане фотография
Вершинина.
- Если вы не претендуете на первоклассную работу... - произнес
парикмахер. - Мужские мастера, знаете ли, считают, что выучиться их
ремеслу можно, только начав сызмальства.
- А вы здесь новичок? - с шутливой интонацией спросил Кручинин.
Не улыбнувшись, мастер отодвинул кресло и взмахнул пеньюаром.
Кручинин сел. Пока его брили, он имел возможность достаточно подробно
рассмотреть мастера и убедиться в том, что перед ним Вершинин. Он с
интересом следил за ловкими движениями парикмахера и представлял себе,
как эти короткие, сильные пальцы орудуют инструментом, как выгребают
из шкафа пачки кредиток...
Был момент, когда Кручинину показалось, будто Вершинин
присматривается к нему чересчур внимательно, даже, кажется,
подозрительно. Уж не узнал ли старый грабитель его в лицо? Не встречал
ли его когда-нибудь в Москве? А может быть, видел его фотографию?
Опытные преступники тщательно следили за переменами в личном составе
органов розыска, а уж по рассказам-то знали всех руководящих
работников.
Это пришло Кручинину на ум, когда он опять встретился с
внимательным взглядом Вершинина. И тут же Кручинин увидел в руке
мастера бритву, приближающуюся к его обнаженной шее. Ему стало не по
себе, но он ничем не выдал своего беспокойства. Теперь он уже с полной
уверенностью мог сказать: Вершинин нарочно затягивает операцию.
Очевидно, он хочет, чтобы остальные мастера закончили свое дело и
оставили их вдвоем. И от этого предположения вид бритвы в руке
парикмахера делался все неприятней. Вершинин не торопясь правил ее на
ремне, выжидая, пока из мастерской выйдет последний парикмахер, -
рабочий день кончился. Кручинин, прищурившись, следил за мерными
движениями короткопалой руки...
И вот они остались вдвоем. Вершинин, повернув на стеклянной двери
табличку "Закрыто", вернулся к Кручинину и на ноготь попробовал
остроту бритвы. Потом тыльной стороной руки провел по шее Кручинина,
словно проверяя, не осталось ли щетины, и в нескольких местах тронул
лезвием.
- Освежить?
Пока шипел пульверизатор, Кручинин вынул бумажник и стал
перебирать лежащие в нем фотографии. Как бы нечаянно, он уронил одну
из них. Парикмахер с трудом нагнулся и поднял ее. Кручинин следил за
его лицом. Ему хотелось уловить выражение глаз Вершинина, когда тот
увидит изображение двери, "приштопоренной" буравчиком по его,
вершининскому, способу. И тут Кручинин заметил, как рука парикмахера,
только что твердо державшая бритву, дрогнула. Тогда он протянул
старику его собственный портрет. Это было обычное фото из альбома
уголовников: три ракурса, фамилия, номер.
Вершинин долго молча смотрел на него, и Кручинину показалось, что
он начал моргать так, как моргают люди, старающиеся удержать
набегающие слезы. Вернув Кручинину обе фотографии, он, силясь
улыбнуться, сказал:
- Мы знакомы... Я приметил вас еще в Английском клубе... - И стал
расстегивать свой белый халат.

Вершинин легко признался в том, что живет по паспорту Кузнецова,
раздобытому много лет назад, сразу после выхода из заключения. Он
сделал это не потому, что чувствовал за собою новую вину, мешавшую
оставаться на свободе под собственной фамилией, нет! С момента отбытия
наказания он честно живет парикмахерским ремеслом. Изменить личину его
побудило желание навсегда исчезнуть с жизненного пути сына. О том, что
он переменил имя, знает только сестра, Екатерина Ивановна Субботина.
Впрочем, и ей он не открыл своего преступного прошлого.
Кручинин начинал склоняться к тому, что Вершинин не лжет. И все
же он увез его в Москву. Ленинградскому розыску было поручено
проверить показание Вершинина о том, что в течение четырех последних
лет он не выезжал из Ленинграда более чем на две недели положенного
ему в каждом году отпуска. Он совершенно точно указал и деревню и имя
хозяев, у которых отдыхал каждое лето, в том числе и в этом году,
когда совершены были три ограбления институтов в Москве.
День за днем по рабочим карточкам и кассовым чекам парикмахерской
были проверены единодушные показания мастеров о том, что Федор
Иванович ни разу не отсутствовал даже по болезни. Таким образом,
Кручинин получил совершенно твердое алиби Вершинина.
Когда Вершинину были сообщены все обстоятельства последних
взломов, он присоединился к мнению экспертизы, что взломы совершены
одним человеком, притом, безусловно, из шайки, к которой он сам
когда-то принадлежал. Это был "почерк" Паршина. Что до Горина,
стоявшего в списке Кручинина следующим за Вершининым, то Вершинин
утверждал, что тот давным-давно умер.
- Так же, как вы? - спросил Кручинин.
Вершинин указал, где именно повесился Горин, и в архивах загса
соответствующего района действительно была найдена подтверждающая
запись.
Оставались двое: Малышев и Паршин.
- Малышев не любил заниматься этим делом и не перенял от Паршина
его квалификацию, - пояснил Вершинин. - Невероятно, чтобы он смог
самостоятельно взломать шкафы и применить мой "способ буравчика".
Отодвинуть от стены большой шкаф, прорезать стену и вскрыть сейф,
спуститься с третьего этажа по веревке - нет, это все не для Малышева.
На такую операцию в одиночку был способен, по мнению Вершинина,
только один из всех "медвежатников" - Паршин.
- Его вам и нужно искать...
Порвав с шайкой очень давно, еще до отъезда Паршина в Польшу,
Вершинин не знал, где искать своего бывшего предводителя. Но Кручинин
все же задержал парикмахера в Москве - на случай, если понадобится
опознать Малышева, Паршина или кого-либо из их окружения.

За исходный пункт поисков Паршина Кручинин решил взять место его
рождения - деревню Куркино. Было установлено, что старая мать Паршина
несколько лет назад уехала в Москву к дочери. В результате довольно
скоро Кручинин мог наблюдать за жизнью Паршина уже не по домыслам, а
непосредственно. Он узнал, что взломщик живет в сберкассе, и отдал
должное этой идее. Было установлено наблюдение и за Ивашкиным,
которого однажды посетил Паршин. И наконец установили знакомство
Паршина с Яркиным. Осторожная и тщательная разработка фигуры Яркина
дала великолепный результат. В прошлом Яркин имел отношение к МАИ, где
учился, и к Машиностроительному институту, где исполнял какой-то
проект. С двумя институтами из трех, ограбленных инженер имел
непосредственную связь. Эксперты сличили образцы почерков Ивашкина и
Яркина с адресами на конвертах из-под возвращенных документов.
Подтвердилось первоначальное заключение экспертизы научно-технического
отдела: оба адреса написаны были одним человеком, и этим человеком
оказался Яркин.
Исследование жизни Яркина дало самую удивительную картину.
Прошлое его, не без труда установленное по материалам Болшевской
трудкоммуны, оказалось неизвестным заводу.
Кручинин колебался: следует ли уже сейчас арестовать грабителей
и, предъявив им обвинение, начать дознание? Ему больше хотелось
поймать их с поличным. Правда, это могло затянуться, но зато сулило
"красивый" финал большой и кропотливой работы.
После некоторых размышлений он все же решил ждать. В этом его
поддерживали руководители и помощники. Даже старый Фадеичев, забыв о
своих недугах, принял активное участие в дальнейшей работе по
наблюдению за грабителями.
После долгого хождения по пятам Паршина и Яркина наблюдение
пришло к воротам института "Цветметзолото".
Кручинин вздохнул с облегчением: опять институт!
Пройдя с Паршиным в институт, чтобы ознакомить его с
расположением служебных помещений, и в особенности кассы, находившейся
во втором этаже, и снабдив Паршина пропуском, Яркин больше не
появлялся. Три следующих дня Паршин провел один на тротуаре против
института. Он приходил сюда утром, задолго до начала занятий, и
тщательно регистрировал время появления тех или иных сотрудников.
Когда в институте начинался обеденный перерыв, Паршин тоже уходил
обедать. Затем он появлялся снова и оставался здесь до позднего
вечера, отмечая последовательность исчезновения света в окнах
института. Только тогда, когда освещенным оставалось единственное окно
комнаты, где располагалась охрана, Паршин уходил к себе в сберкассу,
не подозревая, что и сам находится под неусыпным наблюдением.
На четвертый день наружная разведка была Паршиным закончена. Он
перешел к изучению поведения кассира. Это было не легкой задачей.
Кассир был маленький, необыкновенно подвижной старичок, не
расстававшийся с небольшим чемоданом. Он отличался тем, что совершенно
невозможно было предсказать, что он собирается в ближайший момент
делать. Ожидая автобуса, он вдруг самым неожиданным образом перебегал
к остановке троллейбуса и на ходу вскакивал в отходящую машину. Почти
уже сев в троллейбус, он вдруг передумывал, догонял отошедший трамвай
и уезжал на нем. Чтобы не отстать от него и в то же время не броситься
ему в глаза, Паршину приходилось проделывать чуть не цирковые трюки. А
еще расторопней и хитрей Паршина должен был действовать Грачик, на
которого Кручинин возложил ответственность за наблюдение. Чтобы не
отстать от преступника, который и сам не имел представления, куда
двинется в каждую следующую минуту, Грачик все время был как на
иголках.
Наконец Паршин установил, что кассир живет за городом по Курской
дороге. В толпе на вокзале старичок лавировал, как вьюн, и даже в
поезд норовил вскочить на ходу. На своей станции он с риском сломать
шею ловко соскакивал на обледенелую платформу, когда поезд уже
трогался. Вообще, он вел себя так, словно чувствовал за собой
наблюдение и стремился от него отделаться. А может быть, это было
профессиональной привычкой, выработанной боязнью нежелательных
провожатых?
Утром Паршин ждал приезда кассира на вокзале и провожал его в
банк, наблюдал, сколько денег тот получает. Но размер получек явно не
удовлетворял взломщика. Тогда он уходил из банка и отправлялся по
своим делам: обедал, заходил в баню, в кино... А вечером отправлялся в
сберкассу спать.
На следующее утро он опять дежурил на вокзале.
Эти дни были мучительны для Грачика. Домой он приходил последним
- кассир и преступник, наверное, уже спали. Выходить же на пост должен
был первым. Он почти не отдыхал, ел нерегулярно, наспех.
Глядя на него, Кручинин только удовлетворенно ухмылялся в
бородку.
Тринадцатого декабря в институте предполагалась выдача стипендий.
Паршин особенно рано явился к вокзалу - даже опередил Грачика. На этот
раз с Паршиным был и Яркин. Наблюдение должно было быть особенно
тщательным. Когда приехавший кассир прямо с вокзала отправился в банк,
оба грабителя последовали за ним. Кассир получил сто тысяч рублей.
Паршин и Яркин проследили, пока он пересчитал деньги в счетной комнате
и принялся перевязывать их ниточкой в удобные ему пачки. Тут они
исчезли. Исчез, конечно, и Грачик.
По опыту прежних дней, Паршин считал, что кассир начнет выдачу
только после обеда. Выдать успеет тысяч двадцать - двадцать пять.
Значит, в кассе на ночь останется восемьдесят - семьдесят пять тысяч.
Яркин тоже считал сумму заслуживающей того, чтобы ради нее
произвести взлом. Позавтракав вместе, Паршин и Яркин поехали к
Ивашкину за новым инструментом. И тут, когда все было уже условлено и
подготовлено, Паршин вдруг заявил:
- Дурное предчувствие у меня... Не пойду... Нынче не пойду...
Яркин стал над ним издеваться, но Паршин твердил свое. Ивашкин
попытался подбодрить его водкой. Паршин выпил, но это не помогло -
идти он отказывался. Тогда сообщники набросились на него с упреками и
угрозами. Он рассердился и заявил, что решать будет он. Однако после
второй бутылки водки Ивашкину и Яркину удалось уговорить Паршина
тянуть жребий. Ему дадут две спички - одну целую, другую с отломанной
головкой. Вытянет целую - идти, сломанную - откладывать дело.
Паршин согласился. Он был совершенно спокоен: идти не придется. В
нем жила твердая уверенность, что вытянуть спичку с головкой он не
может. Не колеблясь, он потянулся к спичкам, зажатым в руке Яркина, и
не подозревая, что у того в руке обе спички с головками.
- Идти?!
Паршин долго, нахмурившись, вертел в пальцах вытащенную спичку.
Он глядел на нее так, словно все еще не мог поверить, что судьба его
обманула. Потом с досадой бросил спичку, молча взял портфель с
инструментом и, не прощаясь, вышел.
- Утром здесь, не у меня, - бросил ему вслед Яркин.
Паршин на трамвае проехал на улицу Кирова и в инструментальном
магазине купил несколько тонких буравчиков. Затем в москательном
магазине он приобрел десять метров веревки.
Теперь Кручинин и Грачик вместе следовали за Паршиным. В
отдалении за ними ехала оперативная машина. Кручинин решил взять
Паршина с инструментом в руках в помещении институтской кассы.
Из москательного магазина Паршин вышел медленно, погруженный в
задумчивость. Он пришел на Чистопрудный бульвар и сел на скамейку.
Долго сидел и курил, потом внезапно резко поднялся и быстрыми,
решительными шагами направился к гастрономическому магазину на углу
Кировской. При этом портфель с инструментом он не взял с собой, а
кое-как замаскировал в снегу за бульварной скамьей. Это обстоятельство
так поразило Кручинина, что он не хотел верить собственным глазам.
Паршин перед ограблением рискует оставить драгоценный портфель на
бульваре?! Это было невероятно! Между тем Паршин купил в "Гастрономе"
колбасы, масла, булок, сахару и два пол-литра водки. Покупка сахару
удивила Кручинина, но самое удивительное ждало его дальше: не
возвращаясь за портфелем, Паршин сел в автобус и поехал на площадь
трех вокзалов. На Казанском вокзале он купил билет до последней дачной
зоны.
Только тут Кручинин понял: Паршин отказался от ограбления. Бросив
свой драгоценный портфель и все, что осталось у него под полом
сберкассы, взломщик без оглядки бежал из Москвы.
Кручинин с досадой решил, что виноват либо он сам, либо
кто-нибудь из его людей: Паршин заметил слежку.
Кручинин не знал о споре между сообщниками. Он не знал, что
Паршина тяготило предчувствие неудачи - страх, более тяжелый, чем
испытываемый им когда-либо до сих пор. А между тем темный, безотчетный
страх надвинулся на старого "медвежатника". Паршину казалось, что если
это ограбление и удастся, то после него непременно случится что-то
скверное - и это будет конец его "работы", а может быть, и всей его
жизни. И тут жажда жизни внезапно заговорила в старике с такой силой,
что не осталось места ничему иному, кроме желания бежать. Он хотел
спастись от опасности, которую предчувствовал. Пусть это бегство
означает для него конец "работы", все, что угодно, - только бы
избавиться от того неясного, но гнетущего, что нависло над ним.
Паршин сверился с расписанием и вышел на платформу. Но в потоке
пассажиров он вдруг ясно почувствовал, что те двое, что идут справа и
слева от него, не случайные соседи по толпе. Ни Кручинин, ни Грачик
еще ничего не сказали, даже не покосились на Паршина, но он уже знал,
что именно эти-то двое и...
Он быстро огляделся, оценивая, куда выгоднее бежать, но вместо
этого вдруг остановился. Голова его бессильно опустилась на грудь, и в
одно мгновение из большого, сильного мужчины он превратился в слабого,
от страха едва держащегося на ногах старика...
- Вам нужно пойти с нами, Иван Петрович, - негромко проговорил
Кручинин.
Пустыми, усталыми глазами Паршин поглядел сперва на Кручинина,
потом на Грачика.
- Ну что ж, - сказал он вяло, потухшим голосом. - Значит, на
вашей улице праздник. - И покорно пошел к оперативной машине.
Кручинин даже не держал руку в кармане с браунингом. Оба они -
преступник и оперативник - одинаково хорошо знали, что длинная карьера
последнего "медвежатника" Ивана Паршина закончена.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Важное дело

Большую часть пути от Ивашкина Яркин проехал на трамвае, но
неподалеку от своего дома сошел. Хотел пройтись пешком и подумать. Ему
не нравился Паршин; старик явно сдал! Если такой провалится, то, как
пить дать, завалит и остальных. С ним больше нельзя связываться.
Пожалуй, Яркий сделал ошибку, заставив его своими спичками сегодня
идти на "дело". Надо было дать старику прийти в себя. Может быть,
успокоился бы. А нет - так...
Что было бы дальше, Яркин себе не представлял. Он знал, что в
былое время в грабительских шайках с теми, кто вышел в тираж, не
особенно-то церемонились... Но... не дошел же и он, Яркин, до того,
чтобы... Нет, нет! Это чепуха! Вообще, все должны понять, что и на то,
что было, он шел не по своей воле. Во всем виноват Паршин. Это он, он
соблазнил его! Да нет, даже не соблазнил. Это совсем не то слово...
Паршин вынудил его пойти на первое ограбление. И даже не в первом
ограблении дело. Там Яркиг только шел на компромисс. Необходимо было
любой ценой отделаться от шантажиста. И не принеси ему Паршин тех
первых шести тысяч, ничего бы и не было. Яркин давно забыл о своем
прошлом, давно стал на путь честного человека. Кто же не знает, какой
он хороший работник?! Так зачем же он взял те первые деньги?.. Зачем
он их взял?.. Вернуть бы их Паршину. Да разве он не хотел их
вернуть?.. Ведь хотел, честное слово, хотел! И вернул бы... Непременно
вернул бы, ежели бы... Что "ежели бы"? Что помешало их вернуть?..
Неужели это правда, что стоит только коготку увязнуть?..
А что, если вот сейчас, вместо того, чтобы идти домой, свернуть в
свой институт? Наверное, секретарь парткома еще у себя. Пойти и все
сказать, все, до конца. Может быть, еще все обойдется?.. Да нет, какое
там!.. Он так увяз, что уже ничего хорошего не может быть. А ведь
могла быть, могла быть такая хорошая жизнь!.. Жизнь!.. Но неужели
только могла быть? Неужели уже не может ее быть?.. Нет, нет, это
невозможно, немыслимо! Так не случится! Лучше молчать. Может быть, все
обойдется. Только больше не нужно. И зря он принудил Паршина сегодня.
Впрочем, может быть, все обойдется. Никто ничего не узнает. И он,
Яркин, снова будет честно работать. Он же хороший инженер. Он же
крепко стоит на ногах. Так чего же он дрейфит?.. Все будет хорошо...
Хорошо?.. Что будет хорошо? Разве опытные преступники не говорят, что
у всех у них один конец? Ведь тот же Паршин утверждает, будто нет
такого преступления, которое не было бы раскрыто, нет такого
преступника, который рано или поздно не понес бы наказания... Неужели
это правда?.. Рано или поздно?.. Так почему же он, Яркин, узнал об
этом только сейчас? Почему Паршин сказал ему об этом теперь, а не
тогда, когда пришел к нему впервые?.. Это он виноват - Паршин... Но
все равно этого не может быть... Чего не может быть?.. Да, да, не
может быть, чтобы нельзя было вернуться к той жизни, которой он уже
жил столько лет вместе с другими - вместе со студентами, с инженерами,
с женой, с дочкой... Жена и дочка!..
Он остановился, прислонившись плечом к стене дома, чтобы
удержаться на ногах. Он не замечал ни прохожих, ни того, что сам стоит
на холоде с шапкой в руках, словно больной или совсем пьяный. Он
ничего не чувствовал, кроме великого смятения, охватившего его мозг,
все его существо. Казалось, в этом смятении мечется уже весь мир. И в
центре страшной путаницы, которую уже никто никогда не сможет
распутать, - он, Серафим Яркин...
Как прийти домой?.. Можно ли вообще идти домой? Ведь там жена,
там дочка. Они ничего не знают. И если он сейчас вместо дома пойдет в
институт, то ведь они все равно узнают!.. Так как же быть?.. Что же
делать?..
Он поднял голову и огляделся. Сознание смутно восприняло
окружающее, и то всего на какой-то миг. Потом все снова стало
нереальным, страшным, завертелось вокруг одного и того же: как быть?..
Яркин уже взялся было за ручку парадной двери, когда перед
подъездом остановился автомобиль. Выскочивший из него человек подошел
и сказал негромко:
- Просим вас последовать за нами... Только не надо шума... Это не
поможет.
Яркин посмотрел в глаза человеку. Взгляд их был таким холодным и
пристальным, что Яркин не выдержал и опустил ресницы. Несмотря на
непокрытую голову, ему стало жарко. Так жарко, что захотелось
распахнуть пальто. Но так же мгновенно вдруг показалось, что все тело
леденеет. Ноги стали ватными, и руки повисли безвольно, как плети. Он
хотел сказать, что нужно подняться наверх, в квартиру, взять кое-что,
но язык перестал его слушаться. От этого стало еще страшней. Ноги,
руки, язык - все теперь ушло из-под его воли. А человек взял Яркина за
локоть и подвел к машине. Он оказался между двумя незнакомыми ему
людьми. Машина тронулась. Яркину не пришло в голову проследить, куда
они едут, да и не было нужно: он хорошо понимал, что случилось, кто
эти люди и куда они его везут. Это был тот самый конец, который за
него решал все, что будет дальше. Теперь уже ему не придется ломать
себе голову над будущим: как быть, какие усилия нужны, чтобы
отказаться от продолжения пути, на который он скатился, и как
вернуться к прежней жизни? Все решалось само собой. Это был итог.
В первый момент Яркину стало так страшно, что он почти потерял
сознание. Но такое состояние было недолгим. Один из его спутников
опустил стекло, и от пахнувшего в лицо морозного воздуха Яркин пришел
в себя. Невидящими глазами он посмотрел на своих спутников. Они сидели
молча и безразлично. И мало-помалу страх прошел. Напротив того, Яркин
начинал чувствовать, как приятное успокоение охватывает все его
существо, проникает в сознание, в каждую клетку тела. Ему стало почти
хорошо, захотелось спать. И если бы не дувший в лицо холодный ветер,
он, вероятно, заснул бы.
Один из спутников поднял стекло, отделявшее пассажирскую кабину
от кабины шофера, второй поднял боковое стекло. Стало тепло и даже,
пожалуй, уютно. Яркину захотелось ехать как можно дольше, ехать и ни о
чем не думать. Он поглубже уселся на диване. Он был доволен, что в
машине так тесно. От этого становилось еще теплей. Он в первый раз
поглядел в окно. За стеклом мелькали редкие строения: они были уже за
городом. Яркин не удивился - ему было все равно.
Так проехали еще некоторое время. Потом машина замедлила ход и
остановилась. Вокруг было пусто. Редкие деревья стояли у обочины
шоссе. За ними смутно проглядывались сугробы снега. Отворили дверцу, и
один из спутников сошел. Другой слегка подтолкнул Яркина.
- Выходите, - сказал он.
Яркин испуганно поглядел на него и поспешно отодвинулся, но не
вышел. Ему стало страшно. В один миг в памяти промелькнуло все, что
доводилось читать. Так фашисты и бандиты за рубежом расправляются с
теми, кого хотят заставить молчать: уединенное место за городом,
несколько шагов от дороги, выстрел в затылок...
Нет, нет, он не согласен, он не пойдет!..
Яркин забился в угол машины и вытянул руки, защищаясь от соседа.
Но тот и не думал на него нападать.
- Что за идиот! - произнес он, засмеявшись. - Чего вы боитесь? Вы
же с друзьями! С единственными друзьями, желающими вам помочь.
Но Яркин все плотнее прижимался к стенке сиденья.
В отворенную дверцу просунулась голова вышедшего пассажира.
Второй сказал ему что-то на языке, которого Яркин не понимал. Тот
засмеялся и сказал:
- Не надо валять дураков. Это есть ваш последний шанс. Если вы не
станете это понимать - кончено, абсолютно все кончено для вас...
То, что он так дурно говорил по-русски, почему-то подействовало
на Яркина успокаивающе. Он опустил руки и расслабил мускулы. В
сознание проник еще смутный, но все же успокоительный проблеск
надежды. Яркин пытался вглядеться в лица спутников. Темнота не
позволяла рассмотреть их, однако по общему облику Яркин понял, что оба
- иностранцы. Платье, шапки - все было немножко непривычное.
Восприятие окружающего было так вяло, мысли двигались так медленно,
что Яркин не пришел еще ни к какому выводу, когда оба спутника почти
одновременно повторили:
- Давайте... время есть деньги... Мы тоже рискуем из-за вас.
Яркин нерешительно подвинулся было к дверце, но почувствовал, что
тело его отяжелело и ноги совершенно перестали слушаться.
- Я не могу... не могу... - растерянно пробормотал он.
По-видимому, не столько его слова, сколько тон убедили спутников
в том, что он действительно не способен вылезти. Они снова заговорили
на своем языке.
Один из спутников обошел машину и отдал приказание шоферу. Тот
без вопросов вылез со своего места, а пассажир сам сел за руль.
Автомобиль медленно покатился по дороге. Стекло между кабинами
опустили.
- Мы очень интересовались вашей жизнью, - сказал Яркину тот, что
сидел рядом с ним. Он говорил по-русски чисто, отчетливо выговаривая
слова. - Мы интересуемся жизнью людей, которые не совсем в ладах с
советской властью.
Яркин мотнул головой.
- У меня нет... никаких несогласий... - пробормотал он.
- Это вам только кажется, - усмехнулся собеседник. - Если вы
хорошенько подумаете, то поймете: вам с советской властью не по пути.
Ей вы тоже не ко двору... Это правильное русское определение: не ко
двору. Такие, как вы, - лишние люди тут. Такой здесь неудобный строй.
Не дают инициативы. Каждый должен жить по расписанию. Это неудобно и
неправильно для смелых натур, как ваша. Но мы вас понимаем и готовы
вам помочь. Как человеку и как инженеру. Если вы согласитесь принять
нашу дружбу...
По мере того как он говорил, сознание Яркина прояснялось. Он уже
не сомневался в том, кто такие эти люди. Он понимал и то, зачем они с
ним, понимал, почему они говорят именно с ним. Он был достаточно
сообразителен для того, чтобы понять и то, что будет дальше.
И действительно, после нескольких общих фраз незнакомец перешел к
делу. У Яркина будут деньги. Больше денег, чем те, что он с таким
риском добывал в сообществе с Паршиным. Для этого ему придется только
оказать его новым друзьям услугу. Она будет проста и не связана с
каким бы то ни было риском: простая карандашная копия проекта, над
которым работает группа Яркина в авиационном институте, - вот и все.
Яркин молчал. Он даже не слушал соседа. Он думал о своем. На
смену страху и растерянности приходило отвращение к этим людям, к
тому, что они сказали, к тому, что он слушал их, к самому себе. Не
было и тени удивления тем, что они обратились именно к нему, - так и
должно было быть. Необычайная ясность, какой он давно уже не ощущал в
голове, помогала понять: степень его падения такова, что все
происходящее закономерно, настолько логично, что он сам может по
пунктам расписать все, что будет дальше. Сейчас ему скажут, что если
он согласится на их предложение, то они его навсегда обеспечат
деньгами и больше никогда, решительно никогда к нему не обратятся.
Передача секретного проекта будет единственной услугой, которую он им
должен оказать. И так же хорошо он знает, что как только он даст
согласие на их предложение, как только передаст им первый клочок
проекта, он станет их рабом навсегда. За просьбой об "единственной
услуге" последует требование, категорическое требование второй услуги,
за второй третьей. И так до тех пор, пока у него не хватит мужества
пойти к властям и заявить о своем предательстве или власти сами не
откроют его преступления... Ну, а если он сейчас скажет этим двум, что
несогласен?.. Но и в этом случае все ясно: они пригрозят ему
разоблачением. Его биография - клад для шантажистов. Ведь Паршин
шантажировал, когда за Яркиным была совсем пустяковая вина, проступок
почти формального характера. А уж теперь-то, когда у народа накопился
к нему длинный счет, его еще легче взять на испуг. Тогда из человека,
скрывшего кое-что темное в прошлом, он стал грабителем. Теперь из
грабителя его хотят сделать шпионом. Путь вполне последовательный.
Логика жизни - ничего больше. Так стоит ли сопротивляться?.. Чего он
достигнет, пытаясь убедить этих людей в том, что никогда не был врагом
советского народа и не хочет им становиться? Стоит ли говорить им, что
они такие же враги его самого, как и его народа?.. Пожалуй, не стоит -
пустой разговор...
Так что же?..
Он не заметил, что в кабине давно уже царит тишина. Автомобиль
стоял. Спутники Яркина молчали. Косой отблеск мутного света месяца,
отброшенного настом, проникал в машину. Яркин посмотрел в лицо соседу.
Выражение незнакомца было настороженным. Он нервно мял губами
сигарету. Яркин втянул носом аромат табака и на минуту закрыл глаза.
- Ну... вот что... - проговорил он медленно, обдумывая каждое
слово. - Я не стану с вами торговаться, не в этом дело...
Он, прищурившись, поглядел на соседа. Тот ответил молчаливым
кивком головы.
- То, о чем вы просите, не такой уж большой труд. Но... - он
помолчал, подыскивая как можно более убедительные слова, - у меня тоже
есть условие, без которого дело не может состояться, чем бы вы мне ни
угрожали.
Он выжидающе смолк. После некоторой паузы человек, сидевший
впереди, полуобернувшись к Яркину, спросил:
- Мы хотели бы слушать условие... Всякая бывает условия:
исполнительная и нет исполнительная...
Яркин опустил взгляд. Он боялся, что тот, впереди, уловит в его
глазах нечто, чего ему видеть не нужно.
- Не знаю, как вам покажется, но для меня оно обязательно, это
условие... Я должен знать, кто дал вам информацию обо мне.
- Глупое условие! - проговорил его сосед.
А тот, что сидел на месте шофера, по-видимому, не понял Яркина,
потому что второй принялся ему быстро объяснять по-своему. Потом они
помолчали. Подумали. И снова заговорили, опять быстро, глотая слова.
Яркин не мог ничего понять. Однако он готов был отдать голову на
отсечение, что среди этого потока чужих слов было одно, которое он
отлично узнал, - "Ивашкин"! Тот, за рулем, повторил его два раза.
В конце концов, сосед Яркина решительно отрезал:
- Ноу. - И, подумав, еще что-то прибавил. А Яркину он сказал: -
Вы ошибаетесь, условия ставите не вы, а мы. И то, что вы сказали, нам
не подходит.
- Тогда и мне не подходит то, что сказали вы, - ответил Яркин.
- Ну... ваше право. Мы не насильственники, - усмехнулся тот, с
переднего сиденья. - Все произойдет само собой.
Но сосед перебил его:
- Не думаю, чтобы господин Яркин был врагом самому себе. Кто не
предпочтет такого простого дела, какое мы предлагаем, - дела без риска
и с прекрасным вознаграждением, - тому, чтобы завтра же очутиться за
решеткой?.. Это же глупо!
- Это есть глупо, - повторил передний. - Нельзя ощущаться за
решеткой из-за простой любопытство.
- Подумайте, господин Яркин, - сказал сосед. - Ведь мой коллега
прав... выбора у вас нет. Если вы с нами - все в порядке. Если нет -
решетка. А что будет, если вы узнаете источник нашей информации?
Действительно, простое любопытство. - Он рассмеялся. - Это к лицу
женщине, а не вам.
Яркин думал. Действительно, стоит ли добиваться того, чтобы они
повторили ему по-русски то, что он уже слышал? "Ивашкин". На любом
языке это звучит так же.
- Что ж, господа, - проговорил он, поднимая голову. - Хорошо. -
И, нахмурившись, решительно добавил: - Только имейте в виду: завтра
вечером наш проект уходит из института. Он закончен. У меня в
распоряжении один день, чтобы списать все, что нужно, и сделать
несколько калек.
- Это нас устраивает, - обрадовался сосед. - Послезавтра вы нам
все и передадите.
- Нет! - отрезал Яркин. - Я не могу держать это у себя целые,
сутки. Завтра же вечером вы должны освободить меня от бумаг.
Опять они заговорили между собой. Говорили долго. Даже поспорили.
Яркин терпеливо ждал, пытаясь еще раз уловить в их разговоре
какое-нибудь знакомое слово. В голову пришла глупая и такая
несвоевременная мысль: грош цена полученной им когда-то оценке
"отлично" по иностранным языкам. А как бы кстати эти знания были
сейчас! Правда, случай не имеет отношения к "технической литературе",
но, пожалуй, он не менее важен, чем описание какого-нибудь
иностранного самолета или станка. Быть может, советскому инженеру
полезно иногда разбираться в разговоре зарубежных специалистов?.. Как
хотелось бы Яркину сейчас понять, о чем спорят вот эти его
"коллеги"... Однако он тут же внутренне усмехнулся: нашел время для
самокритики!
Спутники закончили свой разговор. Яркин получил точные
инструкции. Место свидания, способ встречи и передачи бумаг - все это
надо было запомнить, не записывая. А предосторожностей было много. Эти
люди должны были обеспечить безопасность от наблюдения и предусмотреть
возможность бегства в случае провала. Оказывается, в своем коротком
разговоре спутники Яркина успели все это обсудить во всех деталях.
Яркин мысленно отметил, что они хорошо знают Москву, ее переулки и
проходные дворы, и держат в памяти топографию окрестностей столицы.
Стараясь не запинаться, полуприкрыв глаза, как делывал на, экзаменах,
он повторил инструкцию. Сидевший впереди удовлетворенно кивал головой.
Когда все было закончено, он повернулся, и они поехали обратно, к
месту, где их ждал шофер.
Через полчаса Яркина выпустили в переулке неподалеку от дома.
Поспешно взбежав по лестнице, он прислушался у двери, не вернулись ли
жена с дочерью, хотя знал, что до конца спектакля еще далеко. Он был
совершенно спокоен, вполне владел собой, и потому ключ, который был
немного изогнут и трудно отмыкал замок, плавно вошел в узенькую
прорезь.
Войдя в прихожую, он не стал зажигать свет - почему-то вдруг
показалось, что на это нет времени. И на то, чтобы повесить пальто,
тоже времени недостало, он кинул его на стул. Не попал. Пришлось
поднимать с пола и умащивать на стуле, где оно не хотело держаться.
Времени на это ушло еще больше. Уже раздраженный, он стал снимать
калоши. Только нагнувшись и пощупав рукой, понял, что правой калоши
вовсе нет - потерял, сам не заметил где. Это окончательно рассердило
его - так, будто теперь могло иметь значение, есть калоша или нет ее.
Вбежав в свой крошечный кабинетик, он торопливо боком присел к
рабочему столу, заваленному кальками и тугими, гулкими рулонами
ватмана. Вечное перо, долгое время пролежавшее открытым на столе,
сначала только царапало бумагу, потом повело сухую прерывистую линию.
И это тоже раздражало. Время от времени он взглядывал на часы, -
стрелки отмечали для него действия и антракты в театре. Сегодня его
дочь в первый раз смотрела спектакль для взрослых! Но сейчас это
занимало его только с точки зрения времени.
Письмо было недлинным, но Яркин спешил: до прихода жены и дочки
нужно было сделать еще очень много... И такого важного, какого он не
делал еще никогда...
Яркин торопился.

На предмет снисхождения

В сопровождении двух агентов Грачик подъехал к дому Яркина. Улица
была окраинная, темная, но большой дом сверкал огнями многочисленных
окон. Возле подъезда стояла карета скорой помощи. При виде ее что-то
кольнуло Грачика. Приказав одному агенту оставаться внизу, он с
другим, прыгая через две ступеньки побежал вверх по лестнице. Скоро он
увидел, что предчувствие его не обмануло: дверь яркинской квартиры
отворил человек в белом халате.
- Яркин? - коротко спросил Грачик,
- Отравление газом, - ответил врач.
- Жив?
Врач в сомнении покачал головой:
- Пожалуй, не откачаем.

Когда через час Грачик вошел в кабинет Кручинина, чтобы доложить
о самоубийстве Яркина, первый допрос Паршина был закончен. На его
месте, напротив Кручинина, теперь сидел маленький, коренастый человек
с всклокоченной бородой. Она казалась особенно неопрятной из-за
пронизывавшей ее обильной седины. Глаза у человека были мутные, словно
с перепоя. Исподлобья глядя на Кручинина, он монотонно повторял:
- Ничего не знаю... знать ничего не знаю...
- Последний из троицы, - сказал Кручинин, указывая на своего
визави, - слесарь Ивашкин... То есть, я котел сказать, грабитель, а не
слесарь.
- Знать ничего не знаю, - уныло повторил Ивашкин и почесал бороду
с таким звуком, словно скреб ржавое железо.
- Ну что ж, вы не знаете - так мы знаем, - сказал Кручинин и
обернулся к Грачику. - Прикажите привести Паршина.
При этих словах Ивашкин тоже поглядел на Грачика. Он решил, что
его просто пугают. Но, когда в дверях действительно появился Паршин,
одного его взгляда на Ивашкина было достаточно, чтобы слесарь понял:
да, это конец.
Он только укоризненно покачал головой и сказал, обращаясь к
Паршину:
- Эх, Иван Петров...
А Паршин, не поднимая опущенной головы и не глядя на него,
медленно проговорил:
- Ладно... Все так и должно было быть... Не время таким, как мы.
Говори все как на духу... - И криво улыбнулся. - Для истории...
- Д-а-а... - протянул Ивашкин. - Действительно, история... А я
жить хочу... Жить!
- Коли жить, так и надо было жить, как люди живут. А разве мы
люди? -все так же спокойно ответил Паршин Он не громко, но четко
выговаривал каждое слово: - Повинись. Легче будет... - Он вздохнул и
поднял голову. - Мне легко...
- Ну нет, брат, я жить хочу! - повторил Ивашкин, обернулся к
Кручинину и решительно заявил: - Ладно, пишите. Все как на духу... На
предмет снисхождения...

в начало