Иван Фотиевич Стаднюк
Москва, 41

3

Приказав генералу Городнянскому занять полками дивизии оборону в северной части Смоленска по правому берегу Днепра и при этом взять под неослабный огневой контроль подходы к взорванным мостам и другие наиболее опасные направления, Лукин помчался на командный пункт армии. Предстояло нелегкое - доложить командованию фронта о захвате врагом южной части Смоленска и о своем решении. А решение исходило из наличия сил: полкам 46 й стрелковой дивизии генерала Филатова, передав свои оборонительные позиции северо западнее Смоленска отступавшим в том направлении частям 19 й армии, спешно занять оборону по Днепру левее дивизии генерала Городнянского и оседлать железную дорогу Смоленск - Москва. 152 й стрелковой дивизии полковника Чернышева, которая отбивалась от немецких моторизованных частей, прорвавшихся сквозь оборону 19 й армии, быть готовой отойти в северо западную часть Смоленска и занять оборону по северному берегу Днепра правее дивизии Городнянского. Оставались еще две дивизии, переданные вчера из таявшей 19 й армии. Одна из них, 127 я, находилась на марше, держа путь на Смоленск; теперь она решением Лукина перенацеливалась на другой рубеж, с которого можно будет ударить по городу. Вторую переданную дивизию, 158 ю, гонцы Лукина продолжали разыскивать, как и части оперативной войсковой группы генерала Чумакова, еще вчера дравшиеся где то юго западнее Смоленска. И как надежда на усиление ударной мощи и повышение боевого духа частей армии, которым непременно будет приказано отбить у врага город, - две тысячи московских коммунистов, протискивавшихся маршевыми ротами к Смоленску со стороны Дорогобужа по Старой Смоленской дороге, пока еще не перерезанной немцами.
Но не до конца получился у Лукина разговор с главнокомандующим. Успел только доложить ему о захвате немцами южной части Смоленска и о взрыве мостов через Днепр, успел также услышать взволнованную тираду Тимошенко о том, что город надо очистить от врага во что бы то ни стало, и связь оборвалась. Но из слов маршала понял главное: принятые им, Лукиным, решения если не наилучшие, то все же разумные в этих условиях…
И начал употреблять власть командующего, включая в действие все сохранившие работоспособность рычаги штаба армии и штабов соединений. В войска понеслись боевые распоряжения…
Бывает, что с песчаного откоса при сдвиге верхнего слоя почвы вдруг потекут десятки и сотни ручейков песка, отчего поверхность откоса будто воскресает после вечного сна, делается живой, стремительно движущейся и даже дымящейся. Так и после усилий штабов частей 16 й армии потекли из лесов и перелесков, с дорог и тропинок живые ручьи и ручейки военного люда, машин, повозок, пушек на конной и мехтяге, устремляясь к Днепру. Шли в дневное и ночное время. На открытых местах, когда в небе появлялись немецкие самолеты, продвигались короткими бросками и перебежками, неся за спиной для маскировки прихваченные поясными ремнями зеленые метлы ветвей. Пережидали, набираясь новых сил, и снова двигались - отделениями и взводами, ротами и батареями… Приблизившись к Днепру, споро и деловито занимали указанные командирами рубежи и готовились к бою - зарывались в землю, если рубежи пролегали по открытому месту, или устраивали бойницы, если оборона проходила по линии каменных или деревянных, высившихся в развалинах и пепелищах домов вдоль Днепра.
И вдруг на узле связи командного пункта ожила телеграфная линия, соединявшая 16 ю армию со штабом фронта. Застрекотал буквопечатающий аппарат Бодо, и поползла на откидную столешницу белая змейка ленты, испятнанная словами… По звонку начальника связи армии через несколько минут генерал Лукин был в землянке аппаратной. Вслед за ним пришли дивизионный комиссар Лобачев и полковник Шалин.
Передавался приказ маршала Тимошенко.
Первые же слова приказа, которые прочитал Михаил Федорович с ленты, будто ударили его в самое сердце и обожгли лицо. Вначале Тимошенко излагал решение Государственного Комитета Обороны, которое и потрясло Лукина. Москва обвиняла командный состав частей Западного фронта в том, что он, командный состав, проникнут эвакуационными настроениями и легко относится к вопросу об отходе войск от Смоленска и сдачи Смоленска врагу. Если эти настроения соответствуют действительности, бесстрастно, слово за словом, говорила телеграфная лента, то подобные настроения Государственный Комитет Обороны считает преступлением, граничащим с прямой изменой Родине…
Далее Тимошенко сообщал, что Государственный Комитет Обороны потребовал от него железной рукой пресечь подобные настроения, позорящие боевые знамена Красной Армии, а затем изложил задачу 16 й армии; она почти не расходилась с той, которую Лукин уже поставил своим дивизиям и которая уже выполнялась.
Прочитав до конца приказ, Лукин будто надел на глаза чужие очки и увидел все вокруг себя в другом свете. Колючие, причиняющие боль мысли захлестнули его и будто выключили на какое то время из бытия. Михаил Федорович, кажется, позабыл, где он и кто рядом с ним. Стал задавать себе вопросы - один страшнее другого…
Кого имеет в виду Государственный Комитет Обороны? Ведь речь идет о Смоленске… Значит, его, генерала Лукина, его штаб и командиров частей истекающей кровью 16 й армии.
В армии на строгость приказов не принято обижаться, не полагается и обсуждать их. Но что с сердцем делать, коль кричало оно немым криком от обжигавших мыслей: ведь немцы действительно в Смоленске и рвутся через Днепр, о чем Москва еще не знала.
Михаил Федорович тут же, в землянке узла связи, составил ответную телеграмму Военному совету Западного фронта в форме боевого донесения. Подписали ее все трое: Лукин, Лобачев и Шалин - три главных человека, отвечавшие за выполнение армией боевых задач.
Вышли из землянки и, не сговариваясь, присели на толстый ствол березы, сваленной вчера взрывом фугаски. Задымили папиросами. Молчали, каждый думая об одном и том же. Рокот боя доносился сюда со всех сторон и даже, казалось, из под самой земли.
Первым заговорил дивизионный комиссар Лобачев. Спокойно, по мужицки рассудительно он сказал будто сам себе:
- Приказы в Красной Армии не обсуждают, а выполняют. Это - закон.
- Кто же обсуждает? - обидчиво удивился Лукин.
- Лично я… Да да, я обсуждаю этот приказ!.. - Лобачев с ухмылкой покосился на командарма, затем на начальника штаба.
- Этого от тебя я не слышал! - строго сказал Лукин.
- Я тоже. - Шалин закашлялся, выдохнув облако табачного дыма.
- Оглохли, значит? - Лобачев удовлетворенно засмеялся. - От бомбежки или от боязни посмотреть правде в глаза?
Лукин вдруг придавил каблуком сапога недокуренную папиросу и с нарастающим раздражением упрекнул Лобачева:
- Не люблю, комиссар, когда ты в загадки играешь!.. Сейчас не до ребусов!
- Так вот, без загадок и ребусов. - Лобачев спокойно посмотрел на собеседников: - Мы доложили Военному совету фронта о принятых мерах для удержания северной части Смоленска и о том, что делаем все возможное, чтобы выбить фашистов из южной… Так ведь?". Но мы ни словом не обмолвились о предъявленных нам обвинениях.
А молчание - знак согласия… Я же не согласен… Но главное в другом.
- В чем же? - озадаченно спросил Лукин.
- В том, что в боевых условиях нагонять на командиров Красной Армии, как и любой другой армии, чрезмерный страх - не мера для достижения успеха. Страх лишает людей здравомыслия… От испуганного командира пользы мало, а его страх обязательно передастся еще и подчиненным ему людям. Он, этот страх, проявится в неуверенных действиях войск…
- Не томи! - прервал Михаил Федорович Лобачева. - Что ты хочешь, в конечном счете?..
- Хочу напроситься на разговор по прямому проводу с членом Военного совета фронта товарищем Булганиным.
- Много бы я дал, чтобы услышать, как тебе ответят с другого конца провода! - Лукин рассмеялся, кажется, искренне, растворив в смехе накопившееся напряжение. - О чем ты говоришь, Алексей Андреевич?! Я еще западнее Шепетовки насмотрелся на испуганных людей!.. Страх позади! Там, где слово "окружение" порождало панику.
- Я совсем о другом! - Лобачев развел руки. - Я о страхе командира перед ответственностью за принятое им решение. А полученный нами приказ такую боязнь может породить…
- Ну, иди вызывай товарища Булганина. - Лукин поднялся, чтобы уйти в автобус. - Хотя ты и прав, но только частично. Ведь приказ о предании суду прежнего командования Западного фронта во главе с генералом армии Павловым, хотя их до смерти жалко, не поверг нас с тобой в ужас?! Встряхнул как следует командирский корпус Красной Армии! И привел кое кого в нужное состояние!.. Так почему этот приказ главкома не сделает полезного дела?.. С нас строго требуют, и мы покрепче будем требовать…
- Я тебе, Михаил Федорович, о духе приказа, а ты о букве. Я об опасности породить в армии страх как самое острое из всех чувств человека. О ней, этой опасности, помнили полководцы всех времен и народов… Известно, например, что того, кто бежал с поля боя, даже не столкнувшись с врагом, наиболее трудно заставить вернуться в бой. Быстрее вернется тот, кто уже видел врага, дрался с ним и пусть даже был побежден. Быстрее пойдет в атаку и тот, кто еще совсем не видел врага. Иным страх более нестерпим, чем сама смерть!..
Генерал Лукин ничего не успел ответить на эту пространную тираду. Перед ним встал, выйдя из землянки, бледнолицый и тощий лейтенант с красной повязкой на рукаве. Обратившись к генералу, как положено по уставу, он передал ему пахнущий казеиновым клеем бланк с телеграфным текстом. Лукин читал телеграмму долго, будто расшифровывая. Затем хмыкнул и протянул ее Лобачеву:
- Тут нечто, подтверждающее твою философию от сегодняшнего дня. - Слова Михаила Федоровича прозвучали с ироничной грустью. Лобачев прочитал вслух:
- "Малышева, взорвавшего мосты через Днепр и помешавшего восстановлению положения в Смоленске, арестовать и доставить в штаб фронта…" Подпись: "Прокурор фронта…"
- Но ведь полковник Малышев поступил согласно нашему приказу, - напомнил полковник Шалин. - Я вместе с начальником инженерной службы готовил бумагу… Правда, мы сказали тогда Малышеву, что приказ вступит в силу после того, как штаб фронта даст "добро"…
Завластвовало удручающее молчание, будто все чувствовали себя в чем то виноватыми и устыдились друг друга.
- Подготовьте прокурору объяснительную телеграмму, - прервав молчание, хмуро приказал Лукин начальнику штаба, а затем уставил чуть насмешливый взгляд на Лобачева: - Пророк с комиссарской звездой…
- Почему бы и не пророк? - В голосе Лобачева зазвучал смех. - Я однажды напророчил самому товарищу Ленину!
- Ну, так сильно не загибай, - предостерег Лукин, однако посмотрел на Лобачева поощрительно, ибо любил слушать его рассказы о трудном сиротском детстве, голодной, но боевой юности, и особенно о том периоде, когда Алексей Андреевич был кремлевским курсантом, не раз стоял на посту № 27 у квартиры Ленина и многажды видел и слышал вождя.
- Не совсем, конечно, Ленину, - поправился Лобачев, - а моим друзьям, которые хотели упростить Владимиру Ильичу процедуру уплаты им партийных взносов…
Послышался нарастающий гул моторов. Он ширился, будто заполняя все пространство вокруг, звучал все отчетливее и устрашающе: почти на бреющем полете шла вдоль магистрали Минск - Москва видимая сквозь плетение ветвей деревьев шестерка "юнкерсов". Зенитчики, прикрывавшие этот лес, не открывали огня по столь заманчивой цели: нельзя было демаскировать штаб армии, пока над ним не нависла прямая угроза.
- Прошли… Продолжайте, Алексей Андреевич, - поторопил Лобачева полковник Шалин, взглянув на наручные часы: он, как и все начальники штабов, постоянно испытывал недостаток во времени и безмерно дорожил им.
- Так вот! - Лобачев потер от удовольствия руки, видя, с каким интересом его слушают. - У нас в Кремле был свой подрайком партии. Там состояли на партийном учете также наши командиры и курсанты. И Ленин там состоял. И вот наш командир роты Григорий Антонов, а он был казначеем в подрайкоме, говорит однажды: "Владимир Ильич самый дисциплинированный плательщик членских партийных взносов. А ведь он очень занят. Что, если я предложу ему присылать с деньгами своего секретаря?" Я возьми да и скажи тогда Антонову: "Товарищ Ленин ответит, что коммунист никому не должен доверять свой партийный билет…" И именно эти самые слова сказал Владимир Ильич Антонову. Честное слово!
- Интересный факт, - серьезно заметил Лукин. - Теперь мы будем величать тебя не только членом Военного совета, но и главным пророком армии.
- А знаете, почему я угадал ответ Ленина?.. - разгоряченно спросил Лобачев. - Однажды в кремлевской парикмахерской я попытался уступить очередь Владимиру Ильичу: "Садитесь, Владимир Ильич. Я подожду". А он в ответ: "Очередь - это порядок. Она для того и существует, чтобы ее все соблюдали". И усадил меня в кресло… Это, братцы мои, была самая долгая в моей биографии стрижка…

4

А ночью поступила еще одна телеграмма от маршала Тимошенко. По ее содержанию генерал Лукин утвердился в догадке, что в штабе фронта царит крайне напряженная атмосфера, а сам Тимошенко испытывает чрезмерную нравственную усталость. И еще мнилась Михаилу Федоровичу чья то активная предвзятость "в верхах" по отношению лично к нему. Лукину казалось, что, будь на его месте другой командарм, с иной судьбой, не стал бы Военный совет пугать его судом военного трибунала, если армия, которой он командует, не отобьет у немцев Смоленск. И эта догадка лишала последних сил, ибо когда вырывал час для сна, мысли с тиранической беспощадностью вновь и вновь обращались к последним телеграммам и тут же, рождая в сердце боль, уносили в совсем недавнее прошлое.
Впрочем, это недавнее уже маячило в памяти до неправдоподобия далеко, будто в полузабытых сновидениях. А вот мучило, бередило душу, перекидывалось зыбким мостком в сегодняшний день и объединялось с грезившейся бедой, может, даже такой тяжкой, какая случилась с первым командующим Западным фронтом генералом армии Павловым и его ближайшими соратниками.
Душевные травмы всегда пробуждают страстную энергию памяти. До сих пор не мог Михаил Федорович смириться с несправедливостью, испытанной в 1937 году. Часто память возвращала его в те времена, когда он, военный комендант Москвы, был привлечен к партийной ответственности за "притупление классовой бдительности". Все началось с чьего то письма из Харькова, утверждавшего, будто комбриг Лукин, являясь с 1929 по 1935 год командиром стрелковой дивизии в Харькове, поддерживал там дружеские связи с начальником управления железной дороги и одним из политработников военного округа, которые потом были разоблачены как враги народа.
Так родилось на свет его персональное партийное дело.
Вначале Михаил Федорович воспринял это как нелепость. Да и все вокруг благодушно посмеивались: нашли, мол, повод для промывания косточек коменданту столицы. Но вот открылось собрание. Докладчик начал почему то страстно и довольно картинно рисовать ситуацию: командира дивизии Лукина, как выяснилось, опутали дружескими связями ныне разоблаченные враги народа. Будучи военным комендантом Москвы, он скрыл это. К чему все могло привести?.. И пошла писать губерния… Докладчика стали дополнять вдруг "прозревшие" выступающие, воображение всех распалялось все больше… Между Лукиным и собранием образовалась пустота, и ее постепенно будто заливали бетоном отчуждения. Бетон твердел, и пустота превращалась в непреодолимую стену враждебности или настороженности по отношению к Лукину. И в итоге образовался монолит общественного мнения, порушить который было трудно. Каждый участник собрания в отдельности потом не в силах был понять, как вырос сей "монолит", на чем держалась его порочная твердь. И что удивительно: сам "подсудимый" в какое то время тоже ощутил себя в чем то виноватым, даж е устыдился своей вины, хотя и не понимал ее сути… Так из ничего родилось все, хотя сам Платон, ученик Сократа, утверждал, что все состоит из всего.
Явись тогда на партийное собрание пусть один человек с просветленным взглядом на положение вещей, и все увиделось бы в ином свете, многое стало б ничтожным и смешным… Такого не случилось. В итоге - строгое партийное взыскание, а затем отстранение от должности военного коменданта Москвы.
Только со временем, проведя несколько месяцев в тревожном безделье, в мучительных размышлениях, комбриг Лукин усилиями маршала Ворошилова был направлен на штабную работу в Сибирский военный округ. Терпеливо снес тогда обиду, ибо то было смутное время, требовавшее горькой дани даже при абсурдных обвинениях. Родилось оно, как понимал Лукин, усилиями тайных врагов, карьеристов и в результате прямых ошибок иных обладавших властью, допускавших злоупотребления не только индивидуальной, но и социальной силой. Иные слои общества забродили тогда от дрожжей недоверия: кое кому мнились затаившиеся враги даже там, где их вовсе не было и не могло быть. И часто обвинялись безвинные; тогда рушились судьбы честных людей, разверзалась пропасть перед целыми фамильными династиями… Не обошло это черное поветрие и армию, обнажив многие командные высоты и нанеся вред военному могуществу государства…
В начале 1940 года Москва затребовала на генерала Лукина партийную характеристику: готовилось его назначение командующим 16 й армией. И вновь пришлось испить ему горькую чашу обиды: несколько часов обсуждало партийное собрание "политическое лицо" коммуниста Лукина. Опять было разворошено все старое и через замутненность давних событий, с незнанием подспудности истин, просмотрен каждый последующий шаг генерала. Сказалось и то, что характер у него был крутоват: уже за время пребывания в Сибирском военном округе на постах заместителя начальника штаба, начальника штаба, а затем заместителя командующего Михаил Федорович успел кое кому "насолить" - усложнить жизнь своей строгой требовательностью и непреклонностью в службе. Но правда восторжествовала: вскоре он стал командармом.
И вот здесь, под Смоленском, опять камень на сердце, будто кинутый из прошлого. Ему шлет Военный совет шифровку, в которой требует выбить немцев из Смоленска и угрожает, что в случае невыполнения приказа его ждет суд военного трибунала. Как же это понять? Ему не верят, что он никак не может при наличии столь малых сил вернуть Смоленск? Значит, его ждет такая же судьба, как и Павлова? Это уже даже не обижало, а ожесточало. Генерал армии Павлов ведь действительно в преддверии войны и в ее первые дни далеко не все сумел сделать так, чтобы наземные и воздушные силы Западного фронта не понесли столь больших потерь… А он, генерал лейтенант Лукин, кое что успел сделать еще до прибытия сюда, под Смоленск. Мог бы и гордиться сделанным на Юго Западном фронте, в Шепетовке, в самые первые дни войны. Ведь его "шепетовские" решительные и рискованные действия, принесшие в итоге огромную пользу Юго Западному фронту, были замечены высшим командованием… Но на войне высшему командованию часто не хватает времени оглядываться во вчерашний день. И вот эта жестокость приказов и многозначительность телеграмм…

5

Если есть история событий в их причинных связях и их взаимообусловленностях, то и есть подобного склада история человеческих чувств и отношений. Генерал армии Жуков, деятельность которого как начальника Генерального штаба каждый день получала оценку Государственного Комитета Обороны, чаще всего в лице Сталина, иногда задумывался над тем, как и из чего сложились его суждения об этом первом в партии и в государстве человеке, как созрели те сложные чувства к Сталину, которые испытывал почти каждый раз, готовясь к встрече с ним. А встречаться с Председателем ГКО, не считая телефонных переговоров, приходилось дважды в сутки, когда докладывал в Кремле не только все то главное, происшедшее на фронтах, изученное и обобщенное Генеральным штабом как рабочим органом Ставки, но также излагал созревшие выводы, предположения и проекты очередных оперативно стратегических решений.
А донесения с фронтов ничем не радовали. Наши потери росли, и враг на многих направлениях все глубже вгрызался в советскую территорию. Поэтому атмосфера в кабинете Сталина часто оказывалась до предела наэлектризованной, и Жуков нередко уходил от него, ощущая напряжение каждого нерва, каждой клетки тела. На резкости в высказываниях Сталина сам часто отвечал резкостями, зато каждая похвала Сталина по его адресу, каждое согласие с предлагавшимися Генштабом оперативными решениями окрыляли Жукова, придавали ему уверенности, пробуждали новую энергию к действию и к поискам мысли.
Но все таки не объяснить словами его чувства к Сталину из за их многосложности и некоторого непостоянства. Когда Жуков размышлял над этим, часто вспоминал самую первую встречу с ним. Она имела предысторию, связанную с событиями весны и лета 1939 года на Дальнем Востоке. Жуков, тогда заместитель командующего войсками Белорусского военного округа, был срочно вызван в Москву, к Народному комиссару обороны Ворошилову, который сообщил ему о том, что Япония напала на Монголию, а Советский Союз, согласно договору с Монголией, должен оказать ей военную помощь. Потом маршал Ворошилов спросил: "Можете ли вылететь туда немедленно и, если потребуется, принять на себя командование войсками?"
Жуков бегло взглянул на стол для заседаний, покрытый картой Монголии, увидел начертанную восточнее реки Халхин Гол линию вторжения японских войск. Он, разумеется, знал, что кульминация полководческой мудрости - это правильное решение, вытекающее главным образом из знания противника и своих войск. Ни первого, ни второго у него пока не было, но, повинуясь зову своего характера идти навстречу трудностям и опасностям, тут же ответил: "Товарищ маршал, готов вылететь хоть сию минуту!"
Жуков полагал, что после этого его пригласят в Генштаб, там начнется сидение над картами, изучение оперативно тактических приемов действий японских войск. А затем будет встреча со Сталиным. Ничего подобного не случилось…
"Очень хорошо, - удовлетворенно сказал ему Ворошилов, - самолет для вас будет подготовлен на Центральном аэродроме к шестнадцати часам…"
Чем завершились сражения на Халхин Голе - всем известно. Красная Армия отбила у Японии охоту мериться силами, заставила ее поостеречься нападать на СССР вслед за фашистской Германией… Лично же Жуков показал свое истинное полководческое искусство, свою волю и целеустремленность, по праву заслужив звание генерала армии и Героя Советского Союза.
Со временем его вызвали в Москву для назначения на новую должность и тогда лишь впервые пригласили в Кремль.
Узнав, что предстоит встреча со Сталиным, Георгий Константинович испытал такое волнение, какого, кажется, никогда не испытывал. Не потому, что был наслышан о сложности и загадочности характера Сталина. Он размышлял о Сталине как верном соратнике Ленина, мудром продолжателе его учения и военно политическом стратеге с железной волей и непостижимой глубиной ума.
В кабинете Сталина также увидел Молотова, Калинина и Ворошилова. За чаем началась беседа, в которой ему, тогда сорокачетырехлетнему генералу армии, была отведена главенствующая роль. Все очень внимательно слушали оценочные размышления Жукова о японской армии, ее сильных и слабых сторонах, а также о том, как действовали в боях с самураями войска Красной Армии. Члены Политбюро задавали вопросы, и Жуков свободно и раскованно отвечал на них. Но вдруг Сталин спросил о неожиданном:
- Как помогали вам Кулик, Павлов и Воронов?
Жукову почудилось, что в этом вопросе крылась какая то опасность для него, и по велению своего характера поспешил ей навстречу, кинув озадаченный взгляд на Ворошилова. О помощи пребывавших во время боевых действий на Халхин Голе Павлова, как начальника Автобронетанкового управления Красной Армии, и Воронова, как начальника артиллерии, Жукову было что сказать членам Политбюро. Он действительно ощущал их присутствие и помощь. А о маршале Кулике, заместителе наркома обороны?.. Уклоняться от правды он не умел. И, еще раз взглянув на Ворошилова, продолжил с сумрачностью в голосе:
- Что касается маршала Кулика, то я не могу отметить какую либо полезную работу с его стороны…
Сталин, до этого прохаживавшийся по кабинету, вдруг остановился. Выдохнув облако табачного дыма, он чуть наклонился к Жукову и, притронувшись мундштуком трубки к его плечу, кажется, заглянул в самую душу. Этот пронизывающий взгляд показался Георгию Константиновичу нестерпимо долгим. Шевельнулось в глубине сердца ощущение виноватости перед Ворошиловым. Но взгляда не отвел от золотистых глаз Сталина и ничем не выразил чувства виноватости… Потом уловил, как под густой проседью усов Сталина промелькнула улыбка, и, не поняв ее значения, внутренне ощетинился, собираясь обосновать свою оценку деятельности Кулика. Но вопросов больше не последовало. На прощание ему все горячо и почтительно пожимали руку.
Возвращался из Кремля в гостиницу "Москва" словно в легком опьянении. Даже не верилось, что только сейчас слышал он негромкий голос Сталина, примерял свои суждения к его мыслям и взглядам, касавшимся военных дел… Он долго не мог уснуть в ту памятную ночь, тщетно убеждая себя - нет ничего удивительного, что Сталин так профессионально разбирается в оперативном искусстве и военной стратегии. Ведь еще в гражданскую войну, когда Жуков был только рядовым красноармейцем, Сталин уже принимал участие в разработке крупных военных операций. С его именем связаны победы Красной Армии при обороне Царицына, над силами Деникина. Вспомнилось знаменитое письмо Сталина с Южного фронта, адресованное Ленину…
Да, действительно есть история событий и есть история чувств. Но у той и другой истории нет ни начала, ни конца, ибо сила человеческой памяти не столь велика, чтобы постигнуть бесконечность прошлого; и никому не дано заглянуть далеко за порог будущего…

Вспышка гнева Сталина, вызванная вестью о взятии немцами Смоленска, суровые слова, сказанные им по этому поводу начальнику Генерального штаба Жукову, как бы задали тон некоторым директивам и приказам, понесшимся в эти дни в нижестоящие штабы. Жесткие в формулировках задач и крутые в оценках действий войск, они, несомненно, нагнетали атмосферу напряженности в штабах фронтов и армий, что не лучшим образом сказывалось на деятельности командного состава. Генерал армии Жуков остро почувствовал это при последнем телефонном разговоре с маршалом Тимошенко, который сумрачно заявил, что, с его точки зрения, командармы Лукин и Курочкин заслуживают своими действиями высокой похвалы, а он вынужден, опираясь на приказы свыше, пугать их судом военного трибунала…
Конечно же, о каком суде могла идти речь, когда вся война с ее страшным размахом стала гигантским судилищем над целыми народами, державами, социальными системами! Приговор этого судилища неторопливо вызревал в кровавом соперничестве огромных армий, опиравшихся на могущество огня, железа и на силу человеческого духа. Жуков понимал, что если Тимошенко и не задумывался так о войне в целом, то не мог не уяснить главного: для Лукина, Курочкина, для всех их штабов и войск, продолжавших сражаться за Смоленск, ведя бой в оперативном окружении, ничто уже не могло быть более страшным.
Направляясь на очередной доклад к Сталину, Жуков намеревался поговорить с ним и об этом - надо было каким то образом ослабить напряженность в штабах, не снизив их оперативности в управлении войсками. Хорошо бы, если б при докладе Жукова присутствовали члены Политбюро - пусть даже один Молотов, который чаще других заступался перед Сталиным за военных.
Когда ехал из Генштаба в Кремль, успел поразмышлять о том, что разгневанный, уязвленный Сталин ему понятнее - он тогда больше похож на других людей. И у Жукова всегда находились слова, чтобы если и не умерить его гнев, то напомнить: они вместе отвечают за Вооруженные Силы и что адресованные ему, Жукову, упреки относятся и к самому Сталину.

6

Сегодня в кремлевском кабинете Сталина, как и каждый день, вершились самые разнообразные дела, связанные с войной, которая и в Кремле уже была суровой будничностью. За длинным столом с зеленым суконным покрытием сидели Молотов и Шахурин, а Сталин, повернувшись к ним спиной, стоял у своего рабочего стола и разговаривал по телефону с горьковским заводом "Красное Сормово". На другом конце провода был нарком танковой промышленности Малышев.
Тем временем Молотов перечитывал копию личного послания Сталина премьер министру Великобритании Черчиллю, которое 18 июля было передано в посольство Советского Союза в Лондоне. В этом документе - ответе на два июльских письма Черчилля - Сталин, сообщив о трудном положении советских войск, подвергшихся внезапному нападению Германии, высказал пожелание о скорейшем открытии Великобританией второго фронта против Гитлера. Сейчас Кремль с напряженным нетерпением ждал ответа из Лондона, и Молотов, строя догадки о содержании ожидавшегося ответа, мысленно прокладывал новые направления усилий советской дипломатии.
А наркома авиационной промышленности Шахурина одолевал сон. Последние несколько суток Алексей Иванович почти не спал, снуя, как ткацкий челнок, между своим наркоматом, конструкторскими бюро и авиационными заводами: везде требовались его глаз, вмешательство, помощь. Перед Шахуриным высилась кипа секретных документов; сверху - бумага со сводными данными о построенный за неделю авиамоторах и самолетах. Он силился вникнуть мыслью в некоторые цифры, но машинописный текст на листе бумаги расплывался перед слипавшимися глазами, а голова клонилась к столу… Тогда он откинулся на спинку стула и стал вслушиваться в разговор Сталина с Малышевым.
Мембрана в трубке телефонного аппарата высокой частоты, которую держал у уха Сталин, резонировала, и из нее изредка вырывались всплески знакомого Шахурину голоса. А может, голос Малышева сам по себе воскресал в его затуманенной дремой памяти? Скорее, что так, ибо Шахурин, смежив веки, будто увидел Малышева рядом с собой, но почему то уже в зале заседаний Совнаркома Малышев придвигал к нему блокнот с какими то записями и вытирал платком свой большой лоб с глубокими залысинами, ероша при этом густые брови над крупными, светившимися глубоким умом глазами. Они были спокойны, улыбчивы и придавали его интеллигентному лицу безмятежность. И будто услышал Шахурин слова, сказанные ему Малышевым давно - еще до войны: "Алексей Иванович, нам еще далеко до сорока лет, а мы с тобой будто старики, кроме своих наркоматов и заводов, ничего не знаем… Давай хоть соберемся с женами да выпьем по христиански, песни споем…"
И вдруг полилась песня, зазвенел, заиграл высокий мужской голос. Шахурин понял, что это поет Сталин; ведь он от кого то слышал, что у Сталина красивый, высокий голос, совсем не похожий на тот, которым он разговаривает…
Алексей Иванович проснулся от легкого толчка в бок. Вскинув голову, открыл глаза и увидел устремленный на него смеющийся взгляд Молотова.
- Будете после войны писать мемуары, - шепотом сказал ему Молотов, - не забудьте рассказать, как спали в кабинете Верховного Командующего… Этого еще никому не удавалось…
Шахурин, окончательно сбросив дрему, со смущением ответил:
- Три ночи не спал… Гоним новый самолет… - И осекся, увидев, что Сталин повернул к ним голову и в глазах его сверкнула строгость.
Только сейчас до Шахурина стал доходить смысл телефонного разговора Сталина с Малышевым.
- Да да!.. Мы вам доверили, товарищ Малышев, организацию новых центров танковой промышленности, - говорил Сталин с заметным грузинским акцентом. - И ЦК надеется, что сейчас, когда часть нашей броневой базы находится под ударами авиации врага, вы, как нарком танковой промышленности, разумно распорядитесь тем, что у нас имеется в Москве, в Подмосковье и на заводах Поволжья…
В дверях кабинета бесшумно появился и застыл на месте Поскребышев - с усталым лицом и красноватыми белками глаз от постоянного недосыпания. Сталин будто увидел его затылком и повернулся лицом к двери. Коротко взглянув на Поскребышева, потом на настенные часы над дверью, он чуть заметно кивнул Поскребышеву, и тот, сверкнув лысиной в солнечных лучах, падавших в окно, исчез… В кабинет тут же вошли начальник Генерального штаба Жуков и сопровождавший его генерал с разбухшим портфелем в руке. Приветственно щелкнув каблуками блестевших черным глянцем сапог, они, видя, что Сталин стоит спиной к двери, присели к столу. Генерал, расстегнув толстый коричневый портфель, стал выкладывать из него на зеленое сукно стола карты и документы.
А Сталин между тем продолжал говорить в телефонную трубку:
- Товарищ Малышев не должен ошибаться, какой танк поручить выпускать Горьковскому заводу, какой Коломенскому. Сейчас фронту нужны тридцатьчетверки и КВ…
Сталин умолк, и уже не в усталом воображении Шахурина, а из телефонной трубки слышался ему приглушенный голос Малышева:
- Товарищ Сталин, надо помочь Главному автобронетанковому управлению в ремонте танков… На фронтах еще не все понимают, что подбитый танк - это не утиль, не отходы войны… Танк очень редко уничтожается целиком… Это - тысячи деталей… Из трех танков можно возродить один два.
- В чем должна выразиться наша помощь? - спросил Сталин.
- Прикажите товарищу Мехлису мобилизовать фронтовых политработников для разъяснения этого всем бойцам и командирам. Ускорение ремонта поможет нам заполнить паузу в выпуске новых танков, пока идет эвакуация на восток заводов и их развертывание на новых местах…
- Хорошо. До свидания, товарищ Малышев. - Сталин положил на аппарат трубку, взял синий карандаш и, наклонившись над столом, сделал на календаре запись.
Жуков и его помощник, видя, что Сталин освободился, встали.
- Садитесь, товарищи военные. - Сталин махнул им рукой и, глядя на Шахурина, скупо улыбнулся. Затем сказал: - А кое кто жалуется на строгость товарища Сталина… - Он выразительно взглянул на Жукова: - Какая же это строгость, скажите на милость? Приходят наркомы к нему в кабинет с отчетами и… укладываются спать… Мы вам не помешали, товарищ Шахурин?..
- Извините, товарищ Сталин. - Алексей Иванович чувствовал себя, как провинившийся школьник. - Больше такого не повторится.
- Ничего, бывает. Знаю, что не легко вам… Так на чем нас прервал товарищ Малышев телефонным звонком? - Сталин устремил на Шахурина уже серьезный, требовательный взгляд.
- Вы говорили о роли заместителей наркомов, - напомнил Алексей Иванович.
- Да… Так вот, и у вас прекрасные заместители!.. Дементьев, Яковлев, Хруничев, Воронин… Великолепные специалисты и хорошие партийцы. Вот они и должны посещать отдаленные заводы, опытные аэродромы и конструкторские бюро… По вашему распоряжению. Ну зачем вам было самому лететь в Рыбинск?
- Там на заводе разгорелся конфликт между конструкторами и производственниками, - пояснил Шахурин.
- Конфликт мог прекрасно уладить товарищ Патоличев . Он организатор высшего класса, хорошо работает с людьми, с ходу умеет вникнуть в дело.
- Верно. Не подумал я…
- Давайте договоримся твердо: без моего ведома вы из Москвы не отлучаетесь. И лично на вас в числе прочих обязанностей лежит ежедневный отчет перед ЦК и Совнаркомом… Письменный отчет!.. О выпуске самолетов и моторов. И не простой отчет о собранных самолетах, а о проверенных в воздухе - облетанных и отстрелянных…
- Все ясно, товарищ Сталин. - Шахурин встал и начал складывать в портфель бумаги.
Алексею Ивановичу хотелось послушать доклад Жукова о положении на фронтах, но в приемной наркомата его ждали "гонцы" с заводов, да и видел, что Сталин уже будто забыл о нем и подошел к другому краю стола, где были развернуты карты.
Генерал армии Жуков, поняв, что Сталин переключился мыслями на фронтовые дела, решил сказать ему то, о чем намеревался.
Но Сталин упредил:
- Однажды мы толковали за обедом, что не надо сердиться на Сталина, когда он ругает товарища Жукова. - Он поднял зажатую в правой руке потухшую трубку, будто призывая к вниманию. - Сталин ругает Жукова, а Жуков ругает командующих фронтами и армиями, и дело идет лучше. Но нельзя ругать Жукова и командующих до такой степени, чтоб деятельность их сковывалась и дело шло хуже…
Жуков внутренне содрогнулся: ведь он сам собирался - может, в иной форме - сказать эти же слова Сталину.
- Так что передайте товарищу Тимошенко, чтоб он излишне не ругал Лукина, Курочкина и Конева. Более того, пусть представит их к высоким правительственным наградам; возможно, это поможет Лукину и Курочкину вышвырнуть немцев из Смоленска…
- Вы правы, товарищ Сталин… - только и нашелся Жуков. - Разрешите докладывать?
- Одну минуту. - Сталин повернулся к Молотову: - Будет полезно, если начальник Генерального штаба познакомится с нашим письмом Черчиллю. - Затем пояснил Жукову: - Мы предложили английскому премьеру поторопиться с открытием второго фронта.
- Даже указали устраивающие нас возможные варианты его создания, - уточнил Молотов.
- Простите, я не очень понял. - Жуков нахмурил брови, и глаза его сузились, потемнели. - И вам не потребовалась для этого точка зрения Генерального штаба?
Сталин и Молотов переглянулись, будто не зная, как реагировать на слова генерала армии.
- Есть ведь оперативно стратегические целесообразности… - Жуков испытывал неловкость и с трудом подбирал слова. - Они могли быть вам неизвестны…
Сталин досадливо усмехнулся, сунул в рот мундштук трубки и успокоительно сказал:
- Мы пока исходили из целесообразностей политической стратегии… Из изученных нами факторов.
- В порядке военно политического зондажа, - добавил Молотов и открыл одну из своих папок. - Вот, Георгий Константинович, можете познакомиться с личным посланием товарища Сталина господину Черчиллю.
От Жукова не ускользнуло чуть заметно сделанное Молотовым ударение на словах "личным посланием", и он тут же сказал:
- Я не дипломат… Раз существует форма обменов между главами правительств личными посланиями, может, Генштаб действительно тут ни при чем.
- Читайте, - требовательно сказал Сталин и, повернувшись к Жукову спиной, медленно направился к своему рабочему столу.
Жуков взял две странички с четким машинописным текстом и про себя начал читать:
"Разрешите поблагодарить Вас за оба личных послания.
Ваши послания положили начало соглашению между нашими правительствами. Теперь, как Вы выразились с полным основанием, Советский Союз и Великобритания стали боевыми союзниками в борьбе с гитлеровской Германией. Не сомневаюсь, что у наших государств найдется достаточно сил, чтобы, несмотря на все трудности, разбить нашего общего врага…"
Затем Сталин сообщал премьер министру Великобритании, что положение советских войск на фронте продолжает оставаться напряженным, и объяснял причины этому…
"Мне кажется, далее, - писал он, - что военное положение Советского Союза, равно как и Великобритании, было бы значительно улучшено, если бы был создан фронт против Гитлера на Западе (Северная Франция) и на Севере (Арктика).
Фронт на севере Франции не только мог бы оттянуть силы Гитлера с Востока, но и сделал бы невозможным вторжение Гитлера в Англию. Создание такого фронта было бы популярным как в армии Великобритании, так и среди всего населения Южной Англии. Я представляю трудность создания такого фронта, но мне кажется, что, несмотря на трудности, его следовало бы создать не только ради нашего общего дела, но и ради интересов самой Англии. Легче всего создать такой фронт именно теперь, когда Гитлер еще не успел закрепить за собой занятые на Востоке позиции.
Еще легче создать фронт на Севере. Здесь потребуются только действия английских воздушных и морских сил без высадки войскового десанта, без высадки артиллерии. В этой операции примут участие советские сухопутные, морские и авиационные силы. Мы бы приветствовали, если бы Великобритания могла перебросить сюда около одной легкой дивизии или больше норвежских добровольцев, которых; можно было бы перебросить в Северную Норвегию для повстанческих действий против немцев.
18 июля 1941 года".
- Все логично, товарищ Сталин… Мысль к мысли, как патроны в обойме. - Жуков по прежнему испытывал неловкость за высказанное недоумение по поводу того, что к выработке вариантов открытия второго фронта не были привлечены специалисты Генерального штаба. Генштабисты ведь действительно изучали возможность вооруженных сил Великобритании нанести где либо серьезный удар по немецко фашистским войскам.
- Патроны в обойме - это хорошо сказано. - Сталин смотрел на Жукова с чуть заметной улыбкой. - А ваш вопрос, почему мы не прибегли к помощи Генштаба, логичен. Впредь в переговорах с союзниками о втором фронте и их помощи нам мы будем опираться не только на Генштаб, но и на всю вычислительную службу наших наркоматов, работающих на оборону.
- И на запросы главного интенданта Красной Армии товарища Хрулева, - добавил Молотов.
- Интересно, товарищ Сталин, как откликнутся англичане на ваши предложения, - сказал Жуков, с удовлетворением восприняв услышанное.
- Не спешат откликаться. - Молотов похлопал рукой по папке с бумагами. - Они сейчас, как я полагаю, с особой тщательностью собирают и суммируют информацию о положении дел на наших фронтах, опираясь главным образом на немецкие источники. И сравнивают с нашей информацией… И, я думаю, ждут, как поведет себя Москва после первых бомбардировок. Выстоит ли, мол?..
- Да, ждут результатов бомбардировок, - согласился Сталин. - Геринг и Гитлер особенно в последние дни яростно грозятся тотально разгромить Москву бомбардировкой с воздуха и утопить ее в море огня. Возможно, эта угроза пугает англичан, познавших на себе силу ударов немецкой авиации. Они, возможно, боятся, что и мы с вами не уцелеем, и им тогда не с кем будет вести переговоры… - Сталин вдруг умолк и, глядя на Жукова, будто с трудом подбирал дальнейшие слова. - Еще четвертого июля один разведывательный самолет немцев проник в небо западных окраин Москвы. С тех пор они непрерывно ведут воздушную разведку…
- Да, товарищ Сталин. Посты ВНОС уже зарегистрировали около девяноста разведывательных полетов в направлениях Москвы, - подтвердил Жуков. - Девять самолетов прорвались в район города… Летчиками нашего 6 го истребительного авиакорпуса сбито несколько "хейнкелей"… Один таранен…
- Сбить несколько воздушных немецких разведчиков из девяти десятков - негусто, - задумчиво сказал Сталин и приблизился к одному из окон, выходящих на Арсенал . - Это не очень соответствует нашему убеждению, что советская военная наука глубоко разработала тактику противовоздушной обороны крупных административных и промышленных центров.
Жуков хотел объяснить Сталину, что у немцев разведывательные самолеты новейшей конструкции. К тому же, как показали сбитые и пленные немецкие летчики, их облегчают до предела: заправляют строго ограниченным количеством бензина, снимают часть вооружения, сажают за штурвалы самых легких по весу пилотов. Этим достигают высоты полетов свыше восьми километров. Но Сталин, продолжая смотреть в окно, упредил Жукова:
- Докладывайте… Какие изменения на фронтах?
Процедура доклада суммированных Генштабом сведений о событиях на фронтах стала привычной для Жукова. И он, развернув на столе карту стратегической обстановки, карту с нанесенной группировкой немецких войск, справки о состоянии наших войск и запасов материально технических средств фронтов и Центра, четко и размеренно начал говорить о том, что за истекшие сутки завершился начатый 14 июля контрудар 11 й армии Северо Западного фронта по 4 й танковой группе противника в районе Сольцы. В результате контрудара войска армии заняли Сольцы и отбросили немцев на 24 - 38 километров. Жуков, склонившись над картой, назвал ряд населенных пунктов, по которым проходил сейчас рубеж 11 й армии.
Далее начальник Генерального штаба охарактеризовал обстановку на Западном направлении, сообщив при этом, что войска 22 й армии под ударами превосходящих сил врага оставили город Великие Луки.
На Юго Западном фронте 26 я армия из района южнее Киева перешла в наступление против войск 1 й немецкой танковой группы. Наступление не получило развития, однако вынудило противника перейти к обороне на рубеже Фастов, Белая Церковь, Тараща…
Сталин слушал, фиксируя в памяти самое существенное, и в то же время мысли его раздваивались - как бы текли по двум руслам. Стоя у окна и вникая в доклад Жукова, он смотрел на уже поднадоевшую картину: обнесенный забором, раскопанный и изломанный сквер, ленту транспортера, непрерывно и неутомимо двигавшуюся к вершине забора, неся на себе из под земли крошево грунта. За забором урчали грузовики, по очереди подставляя свои кузова под транспортер… Это метростроевцы торопились закончить бомбоубежище.
Сталину запомнился тот довоенный майский день, когда началось это строительство в Кремле. Накануне того дня он выступал в зале заседаний Верховного Совета перед выпускниками военных академий; потом в Георгиевском зале был традиционный правительственный прием. Во время приема Сталин ищущим взглядом посматривал из за стола членов Политбюро в глубь зала; там пиршествовала военная молодежь, и где то среди нее был его сын - Яков Джугашвили, выпускник артиллерийской академии имени Дзержинского. Кто то перехватил и угадал взгляд Сталина, и вскоре Якова препроводили к столу Политбюро. Все с ним чокнулись бокалами, а Сталин сказал: "Ну, Яша, мы рады за тебя. Поздравляю!.. Скоро артиллеристы понадобятся Родине. И не только артиллеристы…"
Молотов, который был на приеме за председателя, объявил, что слово для тоста предоставляется товарищу Сталину. И когда после бурных аплодисментов наступила тишина, Сталин произнес речь, в которой без обиняков сказал, что война уже стучится в нашу дверь, и напомнил, что в современной войне большую роль играет артиллерия, как бог войны, затем предложил выпить за артиллеристов.
Но молодость беспечна. Никого не удручило напоминание Сталина о войне. Веселый гуд за столами не утихал. Тут же, в Георгиевском зале, начались выступления артистов.
На второй день они с Молотовым обменялись впечатлениями о вчерашнем приеме. Молотов с похвалой отозвался о том, как вдохновенно пел народный артист СССР Максим Дормидонтович Михайлов.
…Сталин и Молотов видели, как через сквер четверо крепких парней в брезентовых робах уносили из под окон квартиры Сталина, размещавшейся этажом ниже, скамейку из красного мрамора. Именовалась она "ленинской", потому что когда то на ее месте стояла деревянная скамейка и на ней часто сиживал Ленин, лечившийся после покушения на него эсерки Каплан.
Так, 6 мая 1941 года в Кремле началось строительство бомбоубежища, продолжавшееся и по сей день, когда в небе Москвы уже появлялись разведывательные фашистские самолеты.
Сталин с досадой и горечью в мыслях отвернулся от окна и увидел, что Жуков, закончив доклад, выжидательно смотрел на него.
- Я полагаю, товарищ Жуков, - сказал Сталин, - что сейчас в самый раз проверить Московскую зону противовоздушной обороны. Как она готова к отражению воздушного нападения… - После паузы уточнил: - Пока дневного нападения.
- Разрешите, товарищ Сталин, завтра?
- Хорошо, завтра…

дальше