СТРАННОЕ ПИСЬМО
В скверике против стеклобетонного здания редакции я встретил Веру Ивановну Майорову, которую знавал еще студенткой факультета журналистики. Окончив университет, она начала работать литсотрудником отдела информации одной из московских газет. Вскоре она стала разъездным корреспондентом, и ее имя все чаще появлялось на газетной полосе под яркими очерками и острыми, дельными корреспонденциями из разных мест страны. Судя по газете, она часто выезжала для проверки на месте писем, сигналов и предложений читателей. Ее выступления по читательским письмам и комментарии к ним были всегда убедительны, интересны. И я от души радовался тому, что из студентки Верочки получился боевой журналист, с отзывчивым, горячим сердцем и трезвым, аналитическим умом…
Вера Ивановна поинтересовалась, зачем я пожаловал в редакцию. Я признался, что работал в последнее время над повестью, порядочно написал и… вдруг увяз на полпути. Вот уже месяц, как не продвинулся ни на строчку вперед! Впустую перелистываю свои записные книжки, дневники… Сюжет, вначале увлекавший меня, как то потускнел. И я решил сделать паузу в работе, переключиться, набраться новых впечатлений. Иногда это помогает. Ходил по городу с красной повязкой дружинника, теперь работаю общественным участковым уполномоченным милиции… Словом, наблюдаю житейские трагедии и комедии.
- И что же вы хотите предложить газете? - спросила Вера Ивановна. - Трагедию или комедию?
- Ни то, ни другое… Просто по старой памяти решил наведаться в редакцию, посмотреть письма читателей. С удовольствием поехал бы от газеты расследовать какое либо интересное письмо, распутать сложный узел, помочь восстановить справедливость. Откровенно говоря, ваши выступления по читательским письмам натолкнули меня на эту мысль. Может быть, и повесть моя сдвинется с мели…
Вера Ивановна задумалась, затем сказала:
- Писем мы получаем действительно очень много. Наш отдел буквально задыхается. Есть письма - крик о помощи, SOS, требующие немедленного оперативного вмешательства в судьбу человека; есть письма "рационализаторские", продиктованные заботой о государственных и общественных интересах; много писем разоблачительных: о расточительстве и хищениях, произволе, нарушении советских законов… Наконец, есть ненавистные мне письма: кляузников, сутяжников и графоманов. К счастью, таких писем в нашей почте не так уж много. Больше писем от суровых, неуемных ратоборцев за какое либо серьезное государственное дело. Они пишут в защиту народных промыслов, искусств, исторических памятников, природы.
- Вера Ивановна! - взмолился я. - Вы еще больше меня раззадорили!
- Ну что же, начинайте работать у нас на общественных началах! Перед вами пройдут десятки и сотни человеческих документов. И людям поможете, и, может быть, для своей повести найдете что нибудь интересное. Да и мы все , будем вам очень благодарны - товарищам в отделе трудно, они завалены работой. Думаю, что главный редактор охотно примет ваше предложение.
На следующий день, в десять утра, я уже сидел за столом в одной из комнат отдела писем. В отделе работали опытные, знающие люди, в их числе - юристы, бывшие следователи, судьи, партийные работники. Они радушно меня встретили, проинструктировали. Передо мной лежала большая груда корреспонденции. К каждому письму были приколоты конверт и регистрационная карточка. Я с интересом читал одно письмо за другим, делал пометки в блокноте. Все эти письма были осколками живой, трепещущей жизни.
Углубившись в письмо группы комсомольцев, разоблачающих хищников, очковтирателей и зажимщиков критики в одном из строительных трестов, я не заметил, как в комнату вошла Вера Ивановна и присела в кресло возле моего стола.
- В добрый час! - услышал я ее голос и поднял голову. - А я к вам по делу.
И Вера Ивановна рассказала, что ее знакомый Георгий Георгиевич Савватеев, архитектор и коллекционер скрипок, на днях привел к ней старого скрипичного мастера. Тот передал ей письмо и очень просил помочь. Она дала мне письмо, и я прочел внизу подпись: "Андрей Яковлевич Золотницкий".
- О, знаю этого мастера! - воскликнул я. - Собираюсь писать о нем очерк, бывал у него и в мастерской и дома, знаком с его сыном скрипачом. Скрипки Золотницкого знамениты!
- Вот уж верно: на ловца и зверь бежит! - провоз . гласила Вера Ивановна. - Читайте, читайте слезницу скрипичного мастера!
Круглыми, будто рисованными буквами мастер писал:
"Уважаемый товарищ редактор! Пишет вам скрипичных дел мастер Андрей Яковлевич Золотницкий. Работаю я в мастерской по ремонту и реставрации смычковых инструментов при театре оперы и балета. Скрипичным мастерством занимаюсь больше сорока лет. Сотни, тысячи поврежденных инструментов прошли через мои руки, я возвращал их к жизни, и они по сей день защищают славу русского искусства. Есть и скрипки собственноручно, целиком мною сработанные. Своей работой негоже хвалиться, но скажу, что некоторые из них хранятся в Государственной коллекции смычковых инструментов рядом со скрипками славных итальянских и русских старинных мастеров. Имею премии и на конкурсах смычковых инструментов, где мои скрипки соревновались с инструментами Страдивари, Амати, Ивана Батова.
А обращаюсь я к вам вот почему. Я уже стар, и мне хочется из моих учеников вырастить смену, мастеров, да и самому сработать еще два три инструмента. Но условий для этого нет. Дело наше тонкое. А работаем мы - я и шестнадцать моих учеников - в одной комнате размером двадцать восемь метров, плюс подсобная каморка. Меньше двух метров на человека! Тесно, душно, повернуться негде, вся площадь заставлена, завалена инструментами, материалом. А придут заказчики - совсем беда! Над своей скрипкой работаю, когда все разойдутся по домам. Ведь работа наша требует закрытости, секретности, раздумья. Так уж заведено у нас, старых мастеров.
Администрация театра не желает понять этого. Просил просил большего помещения - не дают, хотя возможность есть.
А теперь и ночами не стал спать: третьего дни заметил, что кто то пытался взломать несгораемый шкаф фирмы Меллер и К°, находящийся в мастерской. Замечены мною царапины возле замка и явственные следы пальцев. Достойно удивления, что через несколько часов царапины эти исчезли. А в шкафу хранятся плоды всей моей жизни: заготовки к инструменту, который готовлю к конкурсу и который должен быть превыше всех прежде сработанных мною скрипок. В шкафу - рецепты лаков и грунтов, составленных мною, записи о разных операциях работы, вносимые мною в книгу в течение сорока лет.
Вы, возможно, усомнитесь в ценности моих трудов, подумаете, мол, блажит старик. Но я прилагаю к сему справки из Консерватории и театра, в мастерской которого служу более четверти века.
Прошу, уважаемый товарищ редактор, помочь мне надоумить дирекцию театра заступиться за нашу скрипку. К сему А. Я. Золотницкий". - Все ясно, - сказал я, прочитав письмо. - Помочь мастерской, вероятно, нужно, но меня смущает криминальная, так сказать, часть письма. Старик, повидимому, и впрямь блажит. Есть царапины, нет царапины… И почему в конце концов он не сообщает о попытке взлома в Уголовный розыск? При чем здесь редакция?
Вера Ивановна заговорщически улыбнулась.
- Именно поэтому я и пришла с этим письмом к вам. Во первых, вы интересуетесь скрипками - я об этом давно знаю. Во вторых, вы пишете о работе милиции и Уголовного розыска. Загадочная попытка кражи может задеть ваш "сыщицкий азарт". В третьих, вы общественный участковый уполномоченный милиции. И наконец, в четвертых, сам мастер Золотницкий убедительно просил меня ничего не сообщать в милицию.
- Странно… Вы с ним выясняли все обстоятельства этого дела?
- Нет. Я только приняла письмо. Мастер взял с меня честное слово, что я не передам его бумагу в Уголовный розыск, поблагодарил и ушел.
- Почему же он не хочет, чтобы вы переслали письмо в Уголовный розыск?
- Савватеев говорил, что скоро конкурс смычковых инструментов. И мастер, и его сын Михаил Золотницкий - каждый готовит по скрипке. Вот старик и подозревает, что его наследник заинтересовался несгораемым шкафом. А заявлять в милицию на сына по очень смутному предположению…
- Да а… - обескураженно протянул я. - Но все же Уголовный розыск мог бы во всем этом деликатно разобраться.
- Допустим! А что дальше? Вдруг Золотницкиймладший действительно пытался вскрыть шкаф? И попытается это сделать снова, а оперативные работники возьмут его с поличным? Дело пойдет в народный суд, его осудят… Ведь это может убить старика.
- Пожалуй, вы правы, - согласился я.
- Савватеев мне объяснил, что мастер несколько лет назад сделал скрипку, которую назвал в честь своей покойной жены "Анна". За нее он получил на конкурсе смычковых инструментов вторую премию. Теперь к новому конкурсу он заканчивает скрипку "Жаворонок" и, вероятно, добьется первой премии.
- О "Жаворонке" мне известно! - начал я. - Только…
- Но главное, - перебила меня Вера Ивановна, -
старик уже много лет трудится над необыкновенной скрипкой, которая, как говорит коллекционер, а он в этом отлично разбирается, затмит все скрипки, сделанные до нее, в том числе даже самого Страдивари! О "Родине" Савватеев опубликовал в журнале "Советская музыка" небольшую статью с фотографиями. И вы можете ее прочесть!
- Прочту, но о такой скрипке слышу впервые. Вообще то старик скрытный… А что же, по вашему, надо предпринять?
- Прежде всего расшевелить дирекцию театра, улучшить условия работы в мастерской, расширить ее. Этому может помочь ваш очерк о мастере. В нем обязательно надо упрекнуть руководство театра в невнимании к нуждам мастерской. Потом - узнать, действительно ли была попытка вскрыть несгораемый шкаф. И, наконец, выяснить, какое отношение к этому имеет скрипач Михаил Золотницкий.
Я колебался.
Имею ли я право вести расследование? Кто меня на это уполномочил? Могу ли я подменять собою работников Уголовного розыска?
- Я понимаю ваши сомнения, - говорила тем временем Вера Ивановна. - Но это случай особый, щекотливый. Мастер настойчиво просит не вмешивать в его дело милицию. Мы должны его пощадить. Но посоветоваться с Уголовным розыском и получить его благословение, вероятно, следует. Ведь вы там, наверное, многих знаете? Кстати, недавно Михаил Золотницкий прислал в редакцию статью. Прочтите ее. Вам будет легче разговаривать с ним и с его отцом.
Вера Ивановна пожала мне руку и ушла.
Так я получил первое редакционное задание. Высокая, худая, с подстриженными черными волосами, секретарь отдела писем Алла, не выпуская папироски изо рта, быстро напечатала удостоверение о том, что редакция поручает мне написать очерк о скрипичном мастере Андрее Яковлевиче Золотницком.
Накануне я заходил к старшему оперативному уполномоченному Уголовного розыска этого района, где жили Золотницкие, Ивлеву, которому должен был сказать, что собираюсь делать по заявлению скрипичного мастера. Но уполномоченный лежал в клинике. Поэтому я поехал к комиссару милиции А. К. Кудеярову на Петровку, 38, моему старому знакомому, показал ему письмо Золотницкого и попросил совета.
Договорились, что я пойду к мастеру по заданию газеты; если обнаружу что либо подозрительное, немедленно сообщу ему.
… Я вынул из портфеля рукопись Михаила Золотницкого и внимательно прочитал ее. Музыкант пытался раскрыть секрет, которым, по общему мнению, в шестнадцатом семнадцатом веках владели кремонцы - великие итальянские мастера смычковых инструментов. Между прочим, автор сожалел, что сыновья Антонио Страдивари не унаследовали таланта отца, не переняли секретов его мастерства: Паоло был торговцем, Джузеппе - монахом, Франческо и Омобоно, хотя и работали в мастерской, были бездарными ремесленниками. Правда, Страдиьари не раз замечал, что Франческо роется в его записях, но, видимо понимая его бесталанность, не счел нужным посвятить сына в тайны своего искусства.
Об этом писал человек, отец которого так же, как и старинные мастера, держал свои профессиональные тайны под семью замками… Получив пропуск в служебной проходной театра, я прошел двором к четырехэтажному флигелю. Войдя в здание, я зашагал по длинному коридору мимо прислоненных к стенам декораций и бутафорских предметов, пахнущих свежими красками. Всюду сновали озабоченные люди в синих халатах и комбинезонах - театральные рабочие и киноработники: еще вчера в театре начались съемки фильма спектакля "Евгений Онегин". Лифт поднял меня на третий этаж. Пройдя метров пять, я осторожно открыл дверь в скрипичную мастерскую.
Мастер Золотницкий был на месте. Он поднял на лоб большие очки, всмотрелся, поднялся навстречу.
- Я к вам, Андрей Яковлевич, по поводу вашего письма в редакцию, - и показал старику выданное редакцией удостоверение.
Мастер надел очки в золотой оправе и долго читал мою бумажку.
- Да, лечу больные скрипки, - проговорил старик тихо. - Вдохнешь жизнь в такую вот "дочку", - продолжал он, беря в руки потрескавшуюся, с отставшей декой скрипку, - и сердце радуется! Словно я - доктор, спасаю от смерти ребенка!
Андрей Яковлевич пошел в подсобную комнату, закрыл за собой дверь. Я оглядел мастерскую. Два окна с порыжевшими шторами, в простенке высокий столик, на нем электрическая плитка с маленькой кастрюлькой, на которой, как я узнал потом, варят осетровый клей. Справа и слева два стеллажа с раздвигающимися стеклянными дверцами, за ними восстановленные скрипки и альты. На стенах, на осо, бых крючках, виолончели, а под ними на боку могучий богатырь - контрабас.
Над дверью стенные часы. На полочке камертон с резонансным ящиком и молоточек, а от него тянется к столу мастера провод. Вдоль окон - рабочие столы и на них в деревянных ящичках наборы рубаночков, циклей, стамесок, напильников, пузырьки с красками и лаками. На одном столе металлическая струбцина для зажима различных частей смычкового инструмента, на другом - в деревянных "барашках", словно больная на операционном столе, виолончель с открытым нутром…
Золотницкий принес белую верхнюю деку скрипки и вставил ее в струбцину. Дернув за проволоку и этим приводя в действие камертон, старик, водя смычком по краю деки и извлекая звук, настраивал ее на "ля".
Свет висящей под потолком лампочки освещал мастера: его спокойное лицо, поредевшие волосы, залегшие на лбу морщины, черные с сединой брови, худую, жилистую шею. Он казался старше своих шестидесяти лет. Почему то мне вспомнились полотна старых мастеров, Рембрандт…
- Ведь у вас есть ученики? - спросил я.
- Да, шестнадцать человек!
- Где же они?
- Сегодня пошли в кино повторного фильма. Там идет "Петербургская ночь". Хотят посмотреть скрипача в этой картине.
Входя в роль, я оглядел мастерскую и сказал, что для стольких людей комната маловата.
- Вот сами убедились! Повернуться негде! - воскликнул мастер. - Заказчики приходят, любители скрипок заглядывают. Знаете архитектора Савватеева? Частый посетитель. А то еще кинорежиссер Разумов… А когда соберутся все ученики да заказчики - какая уж тут работа?.. Базар! А в нашем деле тишина нужна, проникновение…
О попытке взломать несгораемый шкаф он почему то молчал.
Я начал говорить о знаменитом Витачике - основоположнике советской школы скрипичных мастеров, о том, что он создавал скрипку, пользуясь научными методами.
- Умница! - поддержал меня мастер. - Въедливый! И бо ольших способностей!
- А Подгорный? Мне приходилось видеть альты его собственного стиля… У Подгорного осталось много рукописей. Он раскрывает в них все свои производственные секреты…
Андрей Яковлевич метнул на меня испытующий взгляд, кашлянул, перевел глаза на деку и как ни в чем не бывало опять склонился над ней. Потом, не поднимая головы, елейным голосом спросил:
- Вы и Фролова изволите знать?
- Да, бывал у него и у Морозова. В Государственной коллекции немало их инструментов! Настоящие художники!
Золотницкий вскочил с табурета и, стукнув кулаком по столу, воскликнул:
- Художники божьей милостью! А сколько таких было? Сколько осталось? - Он выбежал на середину комнаты, выдвинул ящик стола, схватил книжечку в серой обложке. - Вот, - поспешно листал он каталог Государственной коллекции смычковых инструментов, - посчитайте, как много итальянцев, как мало наших!
Слушая взволнованную речь старика и глядя на его порывистые движения, я понял: если такой человек вспылит, быть грозе!
- Скажите, уважаемый, - проговорил Андрей Яковлевич, стремительно опускаясь передо мной на стул, -
кто, когда и где рассказал народу о наших успехах, о наших неудачах?! Кто громогласно заявил, что мы, мастера, уходим, а заменить нас некому? - Он развел руками. - Некому с!
- Ну, об этом пишут. В газетах было, в журналах…
- Пишут? Я покажу, что пишут! - воскликнул мастер и - откуда что взялось! - вскочил, стремглав понесся во вторую комнатку, плотно закрыл за собой дверь.
За ней слышались гулкие шаги по каменному полу, шуршание бумаг, бормотание. Я думал, что самое главное - оградить старика от волнения, а тут с первых же шагов, правда неумышленно, взбудоражил его. Через некоторое время Андрей Яковлевич высунулся из за двери и пригласил меня войти. Я вошел. Сев на порыжевший диванчик, Андрей Яковлевич низко склонился над какой то папкой, стал перебирать журнальные и газетные вырезки.
- Ума не приложу, - сказал он, - куда девалась статья!
- Да вы не беспокойтесь, - проговорил я мягко. - Не последний раз прихожу. Найдете и покажете.
- Нет, все переворошу, а найду! - сказал он. -> Кто то хозяйничает тут без меня, роется… - сердито бормотал он себе под нос.
Я попросил у мастера разрешения сфотографировать для газеты мастерскую, подсобную комнату и его самого за работой. Он молча кивнул головой и вышел из подсобки в мастерскую, чтобы поискать статью на своем рабочем столе.
Воспользовавшись моментом, я вынул лупу и осмотрел замок несгораемого шкафа. Над замком я заметил короткие, глубокие царапины и следы свежего красного лака. Убедившись, что старик полностью поглощен своими бумагами, я сдвинул круглую металлическую крышечку, закрывающую отверстие замка, - она туго ходила.
С помощью лампочки блиц я сфотографировал крупным планом замок несгораемого шкафа. Потом с разных точек снял подсобную комнату и вышел в мастерскую сфотографировать сидящего за столом мастера.
Значит, глубокие царапины вокруг замка и попытка замазать их - не досужая выдумка старика! Но мне казалась наивной попытка вскрыть несгораемый шкаф каким то допотопным инструментом. Взломщики, или, как их называют, "медвежатники", действуют куда хитроумнее: еще в царское время известный в уголовном мире Паршин вскрывал несгораемые шкафы, как коробки шпрот, набором особых инструментов. Его считают последним "медвежатником". И в самом деле, после нэпа эта воровская "специальность" у нас почти исчезла: советские люди хранят деньги в сберегательных кассах, а государственные ценности в банках надежно стерегут военизированная охрана и система специальной сигнализации. - Хоть зарежь, не найду! - воскликнул мастер, прерывая мои размышления. - Недавно я давал статью Савватееву… - Вдруг он хлопнул себя рукой по лбу: - Дубовая башка! Да ведь я спрятал ее в зеленую папку! - и быстро пошел в подсобную комнату.
Я услыхал звяканье ключей, звук открываемой дверцы несгораемого шкафа и снова шелест раскрываемых газет, пришепетывание. ..
Широко распахнулась входная дверь, и в мастерскую вошла невестка мастера - Люба с обеденными судками в руке. Розовая, со слегка заиндевевшими бровями, в светло серой мерлушковой шапочке, она поздоровалась со мной и спросила, где Андрей Яковлевич. Мы вошли в подсобную комнату; старик сидел на диванчике, откинувшись на его спинку и закрыв глаза.
- Вам плохо? - встревожилась Люба.
- Нет! - ответил он, медленно раскрывая глаза. - Устал.
- Может быть, отвезти вас домой?
- Не надо, Любаша, - сказал мастер. - Сейчас пройдет. Я ведь за весь день выпил только стакан чаю с бубликом.
- Как же вы так? Помните, доктор говорил: вам надо есть понемногу, но часто. А вы?
- Работа, Любаша, работа!
- Вы всегда отвечаете одно и то же. Ну куда это годится?! - воскликнула она. - Я привезла обед… А где Михаил?
- У него оркестр репетирует с гастролером. - Старик достал из судка пирожок с мясом и с аппетитом принялся за него.
- Я сейчас, Любаша… Еще немного посижу… Мы вышли в мастерскую. Люба шепотом объяснила,
что работа над новой скрипкой к конкурсу совсем извела старика. Андрей Яковлевич стал себя плохо чувствовать, участились приступы стенокардии. Я хотел было уйти, но Люба сделала знак, чтобы я подождал, приложила руки к нижнему судочку и с досадой сказала:
- Ну вот, суп остыл!
- Что же вы хотите? На дворе такой морозище!
- Пока на электрической плитке разогреешь… - начала было она.
Но старик услыхал ее слова, и до нас донесся его голос:
- Я сам, сам! Поезжай домой, а то Вовка без тебя плохо ест!
- Ох, уж мне эти деды и бабки! - проговорила Люба, улыбаясь. - Только что богу не молятся на внука! - И шепнула мне: - Не уходите…
Она кивнула головой и легкой походкой вышла из мастерской, оставив после себя запах черемухи.
Золотницкий появился из подсобной комнаты с газетой в руках.
- Вы спрашивали, что я скажу о нынешних статьях? Вот слушайте. "Секрет кремонских скрипок", - прочитал он заголовок статьи и продолжал: - "Ученый Дитыар пришел к выводу, что необычайные свойства скрипок, альтов и виолончелей, сделанных старыми итальянскими мастерами, полностью зависят от лака, которым они покрыты…"
Мастер вздохнул, опустил газету и заявил:
- Лак никакого положительного влияния на скрипку не оказывает. Если хотите знать, всего чище, яснее и сильнее звучит белая скрипка!
Он раздвинул стеклянные створки шкафа и взял незагрунтованную, не покрытую краской и лаком скрипку, на которой уже были натянуты струны:
- Вот с! Я сушил ее года два, а перед отделкой пробую звук.
Он сыграл несколько гамм. В самом деле, звук был сочный, бархатистый, превосходного тембра.
- Мой соловушко! - Старик поцеловал скрипку. -А для чего же ее покрывают лаком? - спросил я.
- Для того чтобы она выглядела красавицей, чтобы пот от рук скрипача, изменения температуры и влажности воздуха не повредили дерево. Ведь играют на скрипке и в помещении, и на улице, носят ее и в мороз, и в жару, и в дождь! Еще мой учитель Кузьма Порфирьевич Мефодьев обращал главное внимание не на лак, а на грунт.
- Значит, вы считаете, что секрет изумительного звучания кремонских скрипок в особом грунте?
- Сохрани бог! Секретов у итальянцев нет! - Он поднял обе руки вверх, словно защищаясь от меня. - И у нас нет!
"Ах ты жох! - мысленно обругал я его. - Секретов нет, а что ты прячешь под замком в несгораемом шкафу?" Но вслух вежливо спросил:
- Вы же сами сказали, что вот грунт…
- Грунт нужен для того, чтобы лак не проникал в дерево неравномерно. Не проникал! - воскликнул он. - Теперь мы знаем, что Страдивари грунтовал скрипку снаружи и изнутри смесью пчелиного воска и клея, которые растворял в вареной олифе.
Я добрался до того вопроса, к которому стремился:
- Вы читали статью вашего сына о грунте?
Мастер широко раскрыл глаза, встал со стула, придерживая сползающие с носа очки.
- Так с! - сказал он тихо, а мне почудилось, что он закричал. - Другим статейку о грунте показал, а меня, отца, не удостоил. Секрет с! - И он желчно засмеялся. - Ах, Антонио! - почти шепотом произнес он. - Ах, Страдивари! Мой Михайла еще почище твоего оболтуса Франческо…
Ох и лис! Да разве Михаил Золотницкий, мечтающий о современной идеальной скрипке, чем нибудь похож на бездарного наследника итальянца?
- Мы, кажется, говорили о статье вашего сына?
- Да, да! - зачастил мастер. - Что ему отец? Наплевать на него с высокой горы! - Он погрозил пальцем. - Отец все видит, да не скоро скажет! Мелко плаваешь, Михаила Андреевич!
- Что плохого вам сделал сын? - спросил я, глядя ему в глаза.
- Что с? - спросил мастер и увильнул от ответа. - А то с!
Подойдя к судкам, он развязал салфетку, приоткрыл верхнюю крышку и вдохнул в себя аппетитный запах.
- Расстаралась Любаша! - добродушно сказал мастер. - Милости прошу к нашему шалашу, - предложил он и поставил на электрическую плитку судочек с супом.
Я хотел было отказаться, но потом передумал: пока мастер будет обедать, я сумею рассказать ему о статье его сына. Он наверняка выскажет свое мнение, и я узнаю то, для чего, собственно, пришел!
Андрей Яковлевич усадил меня за стол… СЕКРЕТЫ СКРИПИЧНОГО МАСТЕРА - А статья вашего сына прелюбопытная, - сказал я.
Мастер, набив полный рот, что то промычал в ответ, но я уже стал хозяином положения. В чем суть дела? Он, Михаил, доказывает, что есть скрипки Страдивари, в которых от времени сошел почти весь лак, но они по прежнему звучат восхитительно. Однако если снять ножом немного грунта, звук ухудшится. Михаил, так же как и Андрей Яковлевич, объясняет, что именно грунт спасает скрипки от всех напастей и составлен он из разных смол и пчелиного воска. Я спросил мастера, знаком ли он с техникой восковой живописи - энкаустикой? Старик, усердно работая ложкой, отрицательно покачал головой. Я объяснил, что анализ краски древних египетских фресок показал, что входящий в нее пчелиный воск, особым способом обработанный, как его называют - пунический воск, за пять тысячелетий не растворился, не высох и вообще никак не пострадал от солнца, ветра и дождей. Естественно, что пропитанные этим воском деки скрипки никогда не теряют в весе, а следовательно, не изменяется точно установленная высота звука и характер его тембра. Но, продолжал я, воск придает краске и лаку еще необычайную свежесть и жизненность. В местах погребения египтян были обнаружены портреты, покрытые воском. Словно века их не коснулись - портреты кажутся написанными вчера!
Наконец Андрей Яковлевич вытер губы салфеткой и сказал:
- Мой сын перво наперво скрипач, а у скрипача мозги, вроде стрелки испорченного компаса, повернуты в одну сторону: на старинную итальянскую скрипку. Заметьте, на старую, обыгранную, где и лачок местами сошел и трещинки имеются, конечно подклеенные и закрашенные. Вообще заметны следы нашей работки! - Тут Золотницкий поставил передо мной тарелку с телячьей котлетой и ровненьким соленым огурчиком и продолжал: - Ведомо ль вам, уважаемый, что ради этого некоторые, прости господи, знатоки скрипачи разбивали свой инструмент, а потом приходили в мастерскую и просили его починить?
Мой собеседник взметнул над головой правую руку с поднятым указательным пальцем.
- И вот фортуна! Нашли скрипку Страдивари, которую он сделал в тысяча семьсот шестнадцатом году. Ни царапинки, ни пятнышка! Знаменитые скрипачи опробовали ее, и она, нечиненая, звучала лучше, чем его же чиненые! Кажется, все понятно? Ан нет! Подавай лауреатам залатанных итальянцев! А советский мастер не делай новых, а потроши старые, чини, заклеивай!
Андрей Яковлевич устремился в угол, хватил кулаком по шкафу. И гул прошел по комнате.
- Мой отец, - продолжал он, - тридцать лет гнул хребет у хозяев на фабрике. Я - рабочий человек чуть ли не с двенадцати лет! - Он протянул ко мне руки с оранжевыми от краски и лака пальцами, с загрубелыми, мозолистыми от стамесок и напильников ладонями. - Я делаю хорошую, полезную вещь - хвали меня, благодари! Делаю дрянь - ругай, гони в шею! А скрипачи? Не успел получить путевку на гастроли, особенно за границу, так сейчас же подай ему из Государственной коллекции итальянскую скрипку!
Я было хотел ответить, что немало наших скрипачей играют на советских скрипках и вдобавок на новых. Но тут Андрей Яковлевич, тяжело дыша и вытирая клетчатым платком пот со лба, снял очки и опустился на стул.
- Да что я надрываю сердце?! - сокрушался он, сгорбившись и расстегивая воротник. - Вон мой Михайла, свет Андреевич, получил от меня добрую скрипку. Нет, разонравилась! У отца не спросил: как, мол, быть? А раздобыл себе итальянца Маджини! - Старик наклонился ко мне и доверительно прошептал: - А Маджинито у Михайлы фальшивый! Провались я на этом месте!
Этому я охотно поверил: скрипки Маджини долгое время не были в ходу, а потом, когда знаменитый скрипач Шарль Огюст Берио стал играть на инструменте итальянца, на них поднялся спрос. Предприимчивые комиссионеры вклеивали в любую подержанную скрипку с двойным усом этикет Маджини…
Однако допустим, что Михаил Золотницкий разочаровался в инструментах отца и завел себе Маджини. Зачем же он, как заявил мастер, стремился узнать секреты отца?
Андрей Яковлевич, прижав ладони к щекам и медленно покачиваясь, говорил:
- Ах, какую новую скрипку сделал я для Михайлы! Четыре года корпел, перед второй лакировкой около двух лет сушил. Ну, думаю, расцелует меня сынок! А он и не стал дожидаться моего подарка. Вот где обида! На отцовской скрипке ему зазорно играть… Ну ладно! - воскликнул мастер и хлопнул рукой по столу. - Моего "Жаворонка" отдаю на конкурс! Быть ему в Государственной коллекции! Пусть Михаила любуется да облизывается! А к моим секретам не подпущу! Выкуси, вот!..
- Три минуты назад вы заявили, что у вас никаких секретов нет! И у Страдивари их, дескать, не было.
- У каждого мастера есть свой подход к работе, и нечего без спроса выуживать это у отца! Хватит! Пусть ищет других учителей! - прошипел он, как рассерженный гусак. - Маджини! Маджини!..
Стенные часы стали рассыпать по комнате звонкие серебряные монеты. Старик поглядел на циферблат и ахнул: стрелки показывали без четверти девять.
- В десять я должен спать, как сурок, - сказал он. - Заходите в другой раз! - Он протянул мне руку. - Прощения просим… Утром я проявил и отпечатал снимки и поехал в редакцию. Там я быстро получил бумажку в Научно исследовательский институт милиции с просьбой редакции произвести экспертизу фотографий несгораемого шкафа и его замка. На следующий день я уже знал, что царапины сделаны стамеской со сломанным правым уголком.
Я стал рассуждать. Стамески есть у шестнадцати учеников и у самого мастера. Среди них нетрудно обнаружить несколько штук со сломанным уголком и выяснить, кто из их владельцев оцарапал шкаф. Но если бы один из учеников мастера или его сын двигали тугую крышечку замка, то они, заранее зная ее свойство, действовали бы пальцем или деревянной ручкой стамески. Значит, крышку пытался сдвинуть чужой человек, которому было неизвестно, что она туго ходит. Он мог схватить с любого рабочего стола стамеску и пустить ее в ход. В спешке стамеска сорвалась и грубо оцарапала краску несгораемого шкафа над замком. В подсобной комнате маленькое окно, пятнадцативаттная электрическая лампочка, поэтому сперва никто не заметил цара- пин. Когда же старик увидел их и стал волноваться, царапины затерли красным лаком. Кстати, бутылочка стоит на подоконнике. Возможно, что сделали это ученики, видя, как Андрей Яковлевич нервничает.
Но кто же этот "чужой"? Им может быть любой, переступивший порог мастерской заказчик, а таких только за один месяц бывает двадцать-тридцать человек! Разумеется, я могу присмотреться к близким людям мастера, к его ученикам, родным. Для большего нужен целый отряд опытных сыщиков.
Но вообще, что же получается, вдруг спохватываюсь я. Редакция направила меня к Золотницкому по зову его письма: он просит поддержки и помощи. Газета поручает мне написать развернутый очерк о замечательном скрипичном мастере, о его искусстве, о необходимости большего внимания к нуждам его уникальной мастерской. А я почему то прежде всего ввязываюсь в расследование какого то сомнительного покушения на кражу, вхожу в роль доморощенного Шерлока Холмса… Воистину "сыщицкий азарт", как сказала Вера Ивановна! Нет, надо снова посоветоваться с ней. И я сразу отправляюсь в редакцию.
Секретарь отдела Алла, дымя сигаретой, сообщила мне, что Вера Ивановна вчера отбыла в командировку. Во время нашего разговора в комнату вошел посетитель. Услышав мою фамилию, он подошел и представился:
- Архитектор Савватеев Георгий Георгиевич… Заочно мы знакомы.
Слегка наклонив голову набок, он пожал мне руку. Это был высокий худой человек с умным лицом и тронутыми сединой волосами. В его больших карих глазах будто сверкнули веселые искорки: он умел смеяться глазами. Савватеев был подчеркнуто элегантен: одет в превосходно сшитый стального цвета костюм, из кармашка пиджака выглядывали концы платочка, складки брюк были так заутюжены, что напоминали ножи.
Мы вместе вышли из редакции.
- Я слышал, что вы изволили нанести визит Андрею Яковлевичу, - начал Савватеев. - У мастера была тяжелая жизнь, от этого у него и жесткий характер, и нелюдимость. У меня есть приятель - кинорежиссер Роман Осипович Разумов. Он уже сделал несколько кинопортретов мастеров советского искусства, а недавно принялся за Андрея Яковлевича. Уговаривает его больше, чем снимает…
- Вероятно, старик стесняется? - предположил я.
- Нет! - воскликнул Георгий Георгиевич. - Ведь Разумов снимает его за работой, а Андрей Яковлевич весьма неравнодушен к славе. Не к личной славе, а к славе своего дела, которое он фанатически лю.бит. Скрипичный мастер совмещает в своем лице архитектора и столяра, скульптора и акустика, конструктора и художника. Кинопортрет может получиться очень интересный. Но в эти дни Золотницкий почему то капризничает, не в духе…
- По моему, у старика просто неуживчивый характер, - сказал я. - Все же мне хочется еще раз потолковать с ним и с его учениками.
Савватеев сообщил, что завтра, в понедельник, мастер отпускает своих учеников на экскурсии: в музеи, усадьбы, дома, связанные с творчеством крупных композиторов. Он часто их отпускает: тесно в комнатках мастерской, когда все собираются. И вообще в последнее время он предпочитает оставаться в одиночестве.
Я понял: под благовидным предлогом Андрей Яковлевич удаляет своих учеников. Но разве ему есть что скрывать? Архитектор объяснил, что каждый скрипичный мастер имеет немало производственных секретов. Я вспомнил, как Золотницкий уверял меня, что у него нет никаких секретов.
- Если так, попросите ка у него пузыречек с протравой или с лаком. Даст он вам - держите карман шире!
Тут Савватеев стал рассказывать о достоинствах скрипок Золотницкого: "Анны", "Жаворонка" и особенно "Родины".
- Этому инструменту суждено прозвучать на весь мир! - сказал он уверенно.
Я удивился, как можно судить о достоинствах "Родины", когда она еще не готова? Архитектор усмехнулся.
- Я слышал "Анну", конечно белую, в двух вариантах, "Жаворонка" - уже отделанного полностью. Белая "Родина" звучала передо мной в первом варианте. Потом второй вариант этой скрипки демонстрировал сын мастера Михаил. Слушали: я, Разумов и сотрудник журнала "Советская музыка". Он заказал мне статью. Честно скажу: все считали, что скрипка закончена, но Андрей Яковлевич не согласился с нами. В третий раз разобрал "Родину" и решил еще поработать над нижней декой.
- Почему только над нижней?
- Дом стоит на фундаменте. А фундамент скрипки, - ее основа, - нижняя дека. Она делается из особого, так называемого фигурного клена, и расчетные таблички для нее можно сравнить по сложности с таблицей логарифмов!
- Что же это за таблички?
- Нижняя дека не имеет ни одного местечка, равного по толщине другому. От размера этих толщинок в миллиметрах в огромной степени зависит характер звучания скрипки. Представьте себе, - Георгий Георгиевич вдруг остановился, - мастер составил новые таблички толщинок и, смотря на них, в третий раз снимает рубаночком стружку, может быть равную какой нибудь доле миллиметра. Это сверхъювелирная работа! - В голосе Савватеева прозвучало благоговение перед стариком мастером. - Короче говоря, я верю, что Андрей Яковлевич вместе со своим сыном создадут скрипку лучшую, чем Страдивари в расцвете своих творческих сил!
Я было хотел спросить, почему над скрипкой нужна совместная работа отца и сына Золотницких, но Георгий Георгиевич стал прощаться.
- Вы собираетесь писать очерк о скрипичном мастере? - спросил он.
- Обязательно!
- В среду начнется конкурс смычковых инструментов, - сообщил он. - Я член жюри. - И, достав пригласительный билет на два лица, дал его мне. - Весьма советую послушать… Запишите мой телефон. Буду рад поговорить с вами о скрипках.
Он пожал мне руку и быстро зашагал по переулку, А я медленно шел, думая, что с удовольствием напишу очерк о мастере и скрипках, сдам ответственному секретарю редакции, а заниматься поисками мифических преступников, якобы покушающихся на "секреты" мастера, решительно не буду. Все это выдумки, стариковская мнительность… Я НАЧИНАЮ ПОДОЗРЕВАТЬ СКРИПАЧА За ночь декабрьская метель залепила снегом окна, витрины, тротуары. На улицах дворничихи в белых фартуках, с бляхами на груди, орудовали скребками. На рынках торговали пахнущими оттаявшей смолой ярко зелеными елками, в магазинах - цветными елочными бусами, гирляндами лампочек, блестящими игрушками, красноносыми дедами морозами.
Придя в Консерваторию, на конкурс смычковых инструментов, я заметил в вестибюле одиноко стоящую женщину в голубоватой беличьей шубке. Она повернулась. И я узнал Любу, которая, как выяснилось, ждала мужа.
Мы прошли в тихо гудящий зал. И нам дали по анкетке для отметок качества соревнующихся инструментов. Мы уселись в двенадцатом ряду, неподалеку от покрытого зеленым сукном длинного стола членов жюри - видных композиторов и музыкантов. Здесь уже находился Савватеев. Он приветливо помахал мне рукой.
Теперь я хорошо разглядел Любу. Это была очень яркая женщина лет тридцати двух: задорное лицо, большие синие глаза, огненные волосы… К этим краскам очень шло платье - по черному шелку вытканы белые цветы черемухи. Казалось, они испускают едва уловимый аромат.
С фронтона эстрады смотрел на нас увековеченный в барельефе основатель Московской консерватории Николай Рубинштейн. На большой эстраде стояли высокие серые ширмы, а над ними, в глубине, обрамленные в тяжелый коричневый дуб рвались высоко ввысь матово серебряные трубы органа.
В уголке перед эстрадой, лицом к ней, стоял мастер Золотницкий. К нему подошел контролер, что то сказал, и старик нехотя побрел на свое место.
- Андрей Яковлевич даже во сне видит первую премию! - шепнула мне Люба.
- А Михаил Андреевич?
- Это как раз тот солдат, который не будет генералом. ..
Вот и он, легок на помине! Скрипач подошел к седьмому ряду, увидел меня и Любу. Я жестом предложил ему поменяться местами, но он отрицательно покачал головой.
Раздавшийся из за ширмы голос объявил, что сейчас в качестве образца мы услышим скрипку работы Витачека. Это было показательно: образцом для конкурса назвали не инструмент прославленного кремонца, а советского мастера. По условиям конкурса приглашенные скрипач, альтист, виолончелист и контрабасист исполняли, каждый в течение пяти минут, одни и те же произведения: сонату Баха - для того, чтобы слышать, как звучат аккорды; вступление к "Концерту" Чайковского, при исполнении которого под смычком должны петь одновременно все четыре струны; "Перпетуум Мобиле" Новачика - пьесы, позволяющей оценить, как инструмент отдает звук.
- Скрипка номер один!.. Альт номер шесть… Виолончель номер двенадцать!.. Контрабас номер два…
После каждого такого объявления, скрытый за ширмами музыкант начинал играть на том инструменте, чей номер установила комиссия, а порядок выступления достался по жребию. Не только члены жюри ставили отметки по пятнадцатибалльной системе, но и слушатели заполняли свои анкетки.
Около четырех часов длился первый тур конкурса. Жюри прослушало несколько десятков инструментов, - ко второму туру осталось четырнадцать. Был объявлен перерыв.
В фойе Любу и меня встретил Михаил Золотницкий и предложил отправиться в ресторан. Люба хотела пригласить Андрея Яковлевича, но он ушел еще до перерыва… Я знал, что скрипачу тридцать пять лет, но поседевшие волосы, желтоватое лицо с робким румянцем, привычка при ходьбе чуточку шаркать ногами и слегка горбиться старили его. К тому же он был близорук, при разговоре щурил глаза, то снимал очки, то доставал другие.
- У меня одни очки для чтения, - говорил он, - вторые - для дали, для улицы. Но когда и те и эти куда то запропастятся, надо, чтобы отыскать их, иметь в запасе третьи!
Скрипач смеялся громко, изредка вскидывая голову и обнажая под подбородком с левой стороны профессиональную розовую мозоль.
В ресторане у нас пошел разговор о конкурсе. Михаил Андреевич сказал, что все же человеческое ухо не столь совершенный аппарат, чтобы сразу определить качество звучания большого числа смычковых инструментов. Вот, говорил он, на Ленинградской фабрике музыкальных инструментов есть акустическая камера. С помощью ее показателей специалисты определяют не только качество скрипки, но и указывают, что в ней надо доделать.
Я заметил, что вряд ли найдется в мире прибор, способный заменить такое чуткое ухо, как, скажем, у Андрея Яковлевича. Мы перешли на разговор о мастере. И, чувствуя, что музыкант с уважением отзывается о старике, я упрекнул его:
- Как же это вы отказались от отцовского подарка и взяли себе скрипку Маджини?
- Взял на время, - объяснил музыкант. - А старую отцовскую сам решил чинить. Отец эту скрипку начисто бы разобрал да возился бы с ней полгода…
Понимая, что он говорит вполне откровенно, я предложил:
- Давайте начистоту! Этим вы кровно обидели старика. Кроме того, ведь война между вами идет и из за тех секретов, которые отец прячет в несгораемом шкафу?
- Пожалуй, да…
- А вы, Михаил Андреевич, убеждены, что секреты существуют на самом деле?
- Отец - человек способный и много лет работает над скрипкой…
- Может быть, все эти секреты давно известны, и вы зря мучаете себя и старика? Надо бы проверить.
- А как? Забраться в шкаф? (Я поморщился, но он истолковал это по своему.) Раз добром не показывает, можно и не церемониться!
И он что то пробормотал, опустив ресницы, потом поднял их и взглянул на меня. Я увидел его горящие глаза - глаза честолюбивого человека. Такой может пойти на многое, чтобы добиться своего!
…Мы вышли на морозную сумеречную улицу. Мимо нас в Сиреневом тумане плыли еще не освещенные троллейбусы, автобусы, их обгоняли автомобили разных марок и цветов. Они казались легкими, маленькими, словно съехавшими с витрины магазина игрушками, и пассажиры - сошедшими со страниц фантастических сказок людьми. Это предновогоднее настроение усиливала мелодия, летевшая из радиорупоров со струн скрипки Страдивари: Давид Ойстрах с вдохновением играл концерт "Зима" из "Времен года" Антонио Вивальди.
- Алло! - услыхал я голос Любы и очнулся от своих мыслей.
Михаил Андреевич шагал далеко впереди.
- Ну что спешит? Все думает создать свою, какую то сверхнеобыкновенную скрипку.
Я воспользовался случаем и спросил:
- Для этого ему необходимо перенять искусство отца и эти пресловутые "секреты"?
- Вот вот! - подхватила она. - Когда я сказала об этом мужу, он закричал на меня. Теперь я молчу. Что ж, я только слабая женщина!
- Вы о себе очень скромного мнения, - возразил я. - Неужели вы не пытались на правах родственницы повлиять на Андрея Яковлевича?
- Один раз хотела его усовестить - он ни в какую! Будто воды в рот набрал.
- Но он же к вам хорошо относится.
- Ко мне да!
- А к Михаилу Андреевичу?
- Как вам сказать? Раньше в нем души не чаял, ликовал, когда Михаил поступил в Консерваторию, а потом определился в театральный оркестр, гордился им, учил…
- И делать скрипки?
- Учил и этому. Давал прекрасное дерево. Но Михаил не особенно старался. А теперь черная кошка между ними пробежала.
- Почему бы вам после конкурса снова не поговорить с отцом?
- Ничего не выйдет! Он запер свои сокровища в несгораемый шкаф и сторожит их, как дракон…
Мы вернулись в Консерваторию в тот момент, когда председатель жюри, держа в руках лист бумаги и напрягая голос, начал объявлять фамилии тех, кому присуждены премии. Каждый раз, когда он называл фамилию, награжденный мастер выходил и под аплодисменты раскланивался. Первую премию за своего "Жаворонка" получил Андрей Яковлевич Золотницкий.
- Кто был прав? - шепнул скрипач мне на ухо, едва мы выбрались на улицу. - Есть у отца секреты, и немалые! ДЕРЗКАЯ КРАЖА В половине шестого вечера я вошел в мастерскую, поздоровался с Андреем Яковлевичем и уселся возле окна, в уголок. Оттуда я наблюдал, как мастер в синем халате священнодействует над скрипкой. Он чем то напоминал врача со старинных голландских полотен. Мягкий свет лампы под абажуром, падавший на старика слева, высвечивал руки, лоб, скулы, подчеркивая глубокими тенями морщины на лбу, на щеках. Вот он поправляет на хрящеватом носу золотые очки и шевелит губами, как бы говоря: "А ну ка, голубушка, повернись на бочок!" И действительно, ставит скрипку на ребро, постукивая по ней согнутым пальцем. Потом рассматривает через эфу этикет и объясняет стоящему возле музыканту:
- Это одна из последних работ Александра Ивановича Лемана. Раза два побывала в мастерских. Стоит тех денег, которые просят!
Он отдает скрипку музыканту, и тот уходит. За банками с краской звонит телефона Мастер берет трубку, разговаривает о какой то виолончели и не советует ее покупать. В мастерскую приходит с квитанцией человек из театрального оркестра. И старик отдает починенный контрабас.
Я остаюсь с Золотницким наедине. Он снимает очки и, вглядываясь в меня, спрашивает:
- Что я говорил, уважаемый? - и с торжественной ноткой в голосе заканчивает: - Мой "Жаворонок" в Государственной коллекции!
Он выпрямляется, становясь выше ростом, блестят его глаза, жесты делаются резче, угловатее.
- Есть еще порох в пороховницах! - произносит он с пафосом, шагает по мастерской, высоко вскидывая ноги, и под синим халатом обрисовываются острые колени. - Есть! - повторяет он грозно.
Я встаю и от души поздравляю его. Андрей Яковлевич сияет. Я смотрю на стенные часы и напоминаю, что ему скоро принесут обед, а мне необходимо еще раз взглянуть на статью "Секрет кремонских скрипок". Он объясняет, что сегодня, тридцатого декабря, Любаша не придет, она занята покупкой украшений для Вовкиной елки. Ему принесли что то из столовой театра, и он уже отобедал.
- Я бы уехал домой, - продолжал старик, - да охота одному в мастерской поработать. Учеников я уже отпустил сегодня, к Новому году. Ведь после Нового года, второго января, они на пять дней поедут в Клин, в домик Чайковского. Пусть музыкального духу наберутся. Устроил им вроде зимних каникул…
- Я вас задерживаю, Андрей Яковлевич?
- Пустое! - отмахнулся он. - Сегодня мало народу приходило. Михайла утром заскочил, сычом смотрит, - где будет Новый год справлять? Днем пришел киношник Разумов. Хотел увезти на киностудию показать кусок ленты: правильно ли он снял, как я делаю обечайки? Забава!
- Трудное искусство!
- Каждому свое дорого. Так и Георгий Георгиевич Савватеев сказал.
- Он вместе с кинорежиссером приходил?
- Нет, до вас минут за сорок ушел. Все спрашивал про моего "Жаворонка". Какое дерево, какие толщинки, какой грунт, лак? И все записывает, записывает!
Старик вытащил из кармана связку ключей и собрался идти в подсобную комнату. Я спросил, почему он не приобретет несгораемый шкаф нового образца. Золотницкий стал расхваливать свой старый. Я рассказал, как в тридцатых годах привели ко мне домой из тюрьмы профессионального вора, с которым мне хотелось потолковать в спокойной обстановке. Похвалившись своими искусными грабежами, вор взял с моего письменного стола ручку и отломал половину пера. Вставляя оставшуюся часть в скважины замков книжного шкафа, гардероба, буфета, он быстро и легко открыл их. Потом, попросив кусок проволоки, вор согнул ее причудливым образом, сунул в замок несгораемого шкафа, повертел - и распахнул массивную дверцу. При этом, подлец, еще поклонился, как окончивший свое выступление артист.
- Какой фирмы был шкаф? - спросил мастер.
- В. Меллер и компания.
- Меллер? Озадачили вы меня, уважаемый! Мой то шкаф этой же фирмы. Ненадежный он, значит?..
- Сдайте ценные вещи и бумаги на хранение директору театра! Наверное, у него не один отличный шкаф.
- Эх! - воскликнул старик. - Как это раньше в голову не пришло? - И он пошел за газетой.
Вдруг из подсобной комнаты раздался крик. Я было бросился туда, но мастер вылетел из двери и прохрипел;
- Украли красный портфель!..
- Деньги?
- Труды всей моей жизни!..
Старик упал на пол. Я выбежал из мастерской и в коридоре столкнулся с двумя декораторами. Узнав, что произошло, один из них бросился к телефону вызывать из театральной поликлиники врача, а с другим я поднял Золотницкого. Мы внесли его в подсобку и опустили на диванчик, подложив под голову подушку.
Я подобрал разбросанные по полу бумаги, деньги, скрипичные головки, связку конских волос для смычка, перевязанную тесемкой пачку писем. Укладывая все это в шкаф, я перебирал папки, квитанционные книжки, расходные тетради. Красного портфеля не было.
Когда декораторы вышли из мастерской, я осмотрел через лупу дверцу несгораемого шкафа, но не нашел никаких новых повреждений. Я запер шкаф, вынул ключ, положил связку в карман шубы Андрея Яковлевича и дважды сфотографировал дверцу.
Через несколько минут пришел врач. Он выслушал сердце старика, сделал укол и приказал немедленно отвезти его домой: поликлиника театра имеет свою санитарную машину. Пока Андрея Яковлевича укладывали на носилки и несли в машину, я зашел в комендатуру, сообщил дежурной о происшествии и передал ей ключи от мастерской. Она объяснила, что, как только придет комендант, они, как это заведено, опечатают дверь.
… Люба уложила Андрея Яковлевича в постель, позвонила по телефону мужу и побежала в аптеку за лекарствами.
- Посидите возле отца, пока я не вернусь, - попросила она, уходя.
В столовой, возле окна, красовалась убранная, увешанная позолоченными и посеребренными игрушками елка. Из зеленых ветвей проглядывали электрические лампочки семи цветов радуги. Пахло смолой, клеем, яблоками.
Я тихо зашел в комнату мастера. Он лежал с открытыми глазами. Его лицо приняло синеватый оттенок, морщины углубились.
- Причинил я вам хлопоты, уважаемый? - еле слышно проговорил он. - Вещички то подобрали?
- Все уложил, Андрей Яковлевич. Красного портфеля в сейфе нет. Какой он из себя - большой, маленький?
Золотницкий объяснил, что размером портфель с папку, из красной кожи, с внешним замком посредине.
- А кто знал, где хранится этот портфель? Старик назвал сына, а потом припомнил, что однажды в портфеле отказал замок и его чинил в мастерской при учениках слесарь. Какой то едкой жидкостью он посадил на кожу пятно…
Золотницкий замолчал и закрыл глаза, я вышел из комнаты. В прихожей вернувшаяся из аптеки Люба спросила:
- Вы мастерскую заперли и сдали ключи?
- Запер. Кроме того, комендант опечатает двери.
- Все таки какая неожиданная кража!
- Преступления всегда кажутся внезапными…
Я пожал Любе руку, спустился вниз и мимо лифтерши с вечным вязаньем в руках вышел во двор. В освещенном фонарями садике мальчишки, испуская воинственные крики, бросались снежками.
Кто же мог взять красный портфель из запертого несгораемого шкафа, не повредив дверцу, не оставив никакого следа? Только свой человек! В первую очередь я подумал, что это дело рук скрипача. Но тут же усомнился: мог ли это сделать сын, зная, что нанесет сокрушительный, а может быть, смертельный удар своему отцу? дальше |
